Историк Византии, кандидат философских наук Герман Каптен, клирик храма Рождества Иоанна Предтечи в Санкт-Петербурге (Чесменская церковь), дал ИА Красная Весна большое интервью о том, как относились к войне и воинам христиане Запада и Востока и как это отношение менялось со временем.

Первая часть интервью уже опубликована ранее. Во второй части мы вместе с отцом Германом пытаемся разобраться, чем славянская воинская традиция отличается от западноевропейской, с чем связаны представления о «катехоне», «Третьем Риме» и «священной войне», и кому должно наследовать в вопросе о войне Православие XXI века.

ИА Красная Весна: К моменту появления христианства на Руси у славян уже была определенная воинская традиция. Яркий тому пример — Святослав с его представлениями о том, как должно воевать. Как проходил синтез восточнохристианского и славянского представлений о войне?

Иерей Герман Каптен: Мы знаем, что славяне воевать умели и любили. В то же время славяне не германцы, и славянская военная религиозность отличается от германской. Здесь мы сталкиваемся с очень серьезной проблемой: у нас катастрофически мало источников, и как бы мы ни хотели реконструировать мировоззрение славянского воина, полноценной картины у нас не получится.

По этой причине есть две крайности, в которые, к сожалению, впадают наши «горе-фольк-историки». Первая крайность: «Мы народ воинов…», — и далее к славяно-русам, ариям, гипербореям со всеми остановками. Вторая же крайность состоит в представлении о том, что мы мирные и ни на кого сами не нападали. Тот факт, что мы получили самую большую по континентальной площади из ныне существующих страну, согласно данной точке зрения — вещь совершенно случайная.

На какие источники мы всё же можем опереться? Остались описания в византийских сочинениях, которые посвящены характеристике приграничных народов, как например, упоминаемый ранее «Стратегикон» Маврикия. Сложно сказать, отличали ли византийцы южных славян от восточных. Скорее всего, мы здесь имеем дело с описанием общеславянских черт.

Во-первых, подчеркивается, что славяне очень любят свободу. В их мировоззрении присутствует идея свободной жизни, «воли», как мы говорим, ради которой стоит сражаться. Для византийского многонационального населения это было не характерно. Да, свобода — это хорошо, но ступать в безнадежный бой только ради нее одной византиец бы не стал.

Во-вторых, в отличие от германской религиозности, где считалось, что воины с оружием должны идти только вперед, славяне были богаче в выборе тактических приемов. Не считалось зазорным отступить, заманить притворным бегством, использовать военные маневры, специфику местности или военную хитрость. Франки, например, посчитали бы это нечестным. Славяне же, как и византийцы, к этому относились спокойно.

Таким образом, у славян были специфические понятия о воинской доблести, но насколько они были пронизаны религиозными идеями, сказать сложно. Имело ли место среди славян что-то наподобие «братства Перуна», источники не сообщают.

Что еще мы можем узнать? Вы в своем вопросе упомянули Святослава, и, действительно, его личность во многом показательна. Любопытен его отказ от крещения, о котором есть конкретное свидетельство летописания. На предложение своей матери принять христианство, Святослав отвечает: «Меня дружина засмеёт». Может показаться (по крайней мере сейчас так многие говорят), что у Святослава присутствует представление о христианстве как о религии миролюбивых и слабых людей. Однако в тот момент в дружине князя уже были воины-христиане, что вполне его устраивало. Что в таком случае имеется в виду?

Принятие христианства от Византии автоматически означало вассальную или полу-вассальную зависимость. Ведь греки с IX века активно занимались миссионерством среди своих северных соседей, и принятие христианства воспринималось ими как один из рычагов влияния, хотя бы на направление набегов недавно обращенных народов. Это очень хорошо известно по болгарскому примеру. Как только болгары приняли христианство, им стали говорить, что христиане вообще-то не воюют с другими христианами, поэтому вы уж, пожалуйста, нас-то не грабьте. И болгары, пусть и не сразу, но эту идею восприняли и успокоились.

Учитывая, что Святослав в то время планировал воевать с византийцами в Болгарии, вопрос крещения он воспринимал как политический. Что означает в этом смысле «дружина засмеёт»? Я приму христианство и не смогу пойти на богатые земли. Меня дружина спросит: «Ты почему христианство принял, мирным что ли стал?»

Святослав воспринимает себя в контексте дружины, а не сам по себе. Принять крещение — не только лишь его личный религиозный выбор, в отличие от Ольги, которая, будучи княгиней, все-таки имела такую возможность. Святослав — полководец и вождь. Для него принятие христианства — это политический выбор.

Наверное, здесь кроется главное отличие славянской воинской религиозности от германской. В Западной Европе воин — это рыцарь, готовый на великие подвиги. Читаем в «Песне о Роланде», где Роланд объясняет своему другу Оливье, что он не будет просить помощи у короля, что он сам, без чьей бы то ни было помощи, сдержит и отбросит мавров. У нас военная религиозность скорее имела коллективный характер, акцент ставился на дружине. Война, в первую очередь, — дело общественное, а не личные подвиги.

Похожее отношение к военному ремеслу как к делу коллективному, мы видим в русских былинах. Читая их, можно заметить, что сказитель несколько с осуждением описывает те ситуации, где богатыри совершают «индивидуалистические» подвиги. «Слишком уж ты перебрал», — прокомментирует рассказчик действия героя, который в конкретной ситуации руководствовался больше личными мотивами. Но совсем другое дело, когда совершаются подвиги ради общества. Да, князь может его как-то направлять, ставить задачи, должно понимать, что ратный подвиг не может быть самоцелью. Что князь, что рядовой дружинник сражаются ради общества в целом, пусть для некоторых оно ограничивается лишь узким кругом соратников.

И вот, на эти представления затем ложится христианство. В Византии никогда не понимались в военном аспекте слова Христа: «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя». А у нас это очень хорошо легло, ведь это как раз то, что мы понимаем! У нас очень рано военная религиозность стала окрашиваться элементами жертвенности. Почему, например, Борис и Глеб — святые? Ведь у них была возможность, имея дружину, от Святополка отбиться.

Однако, переживая внутренний кризис, противоречие между личным и общественным, они выбрали общественное и погибли, не сопротивляясь. Они приняли смерть ради того, чтобы государство («Русьская» земля, как тогда писали) не сотрясала междоусобная война.

Для русской христианизированной военной религиозности был важен не факт того, что ты воюешь, а то, ради чего или ради кого ты воюешь. Таким образом, отношение восточных славян к войне оказывается где-то посредине между западноевропейским и византийским. С одной стороны, у нас был вполне воспринят византийский принцип о том, что война — это меньшее из возможных зол (если не воевать, будет еще хуже). С другой стороны, наравне с этим было понятие общего блага, ради которого воевать все-таки стоит.

Русь, как и Византия, — это пограничная цивилизация. Все серьезные войны русского государства — это войны с иноверцами, в отличие от западноевропейских стран, где в основном христиане воевали между собой. По этой причине на Западе сформировалось понятие рыцарской войны, где есть определенные правила ее ведения, понятие о чести и т. д. У нас в этом отношении всё было намного жестче, так как мы в ходе военных действий защищали нашу культуру, наш образ жизни, нашу религию, в конце концов.

Как и в Византии, на Руси идеалом жизни было монашество. Монахи на Руси принципиально не воевали, потому что, если ты уходишь из общества, то ты для него становишься мертвым. Тебя нельзя принудить платить налоги, нельзя заставить что-то делать, но и защищать тебя никто не обязан. Поэтому, когда, например, в V веке варвары нападают на Синайский монастырь, ограбив и перебив большую часть его жителей, никто в Византии не возмущался насчет бездействия властей и легионов. Да, монахи стали мучениками, но их гибель была по воле Бога.

Монах на Руси, конечно, из общества уходит, но не до конца, и какие-то задачи перед ним остаются. Конечно, как феномен, воюющее монашество, по типу духовно-рыцарских орденов, у нас не сформировалось. Но и границы между военным и гражданским населением в XII веке у нас определялись не так чётко, как в Византии, где государственность в то время была развита лучше. К тому же Русь имеет огромные открытые пространства, прикрыть которые полностью практически невозможно.

Важно помнить, что на Руси были огромные монастыри, богатые, привлекательные цели возможных нападений. Византийский опыт, где, в среднем, в монастырях жило по 5–6 человек, у нас не прижился. Нечто похожее пытался построить Нил Сорский, но безуспешно. В таком случае, что делать, если ты монах и твой монастырь атакуют? Или, если ты священник, который служит в селе, а на село нападают половцы, монголы, татары и пр.? Надо защищаться. Опять же, не ради себя — ради общества.

Тем не менее, согласно Василию Великому, даже если клирик убивает при самозащите, он извергается из сана. Для Василия Великого это вопрос индивидуальный: если есть священник и он убил, надо описать его личную ответственность за совершенное деяние.

В Древнерусском государстве по этому поводу в течение XII века несколько раз отправлялся запрос в Константинополь: «Аще поп на брани убиет, может ли литургисати?» Это очень интересно описал Александр Мусин в своей книге «Milites Christi Древней Руси». Ответ из Византии: «Се запрещено святыми канонами». Русский переводчик, читая ответ из Византии, думает, что в тексте ошибка. И переводит: «Се не запрещено святыми канонами». Почему? Потому что в глазах русского книжника это наиболее адекватный ответ.

ИА Красная Весна: Но здесь сразу же вспоминается Андрей Рублёв, который, случайно убив человека, берет обет молчания на долгие годы.

Иерей Герман Каптен: Андрей Рублёв жил на рубеже XIV и XV веков, к этому времени элементы государственности на Руси были уже достаточно развиты. Уже есть представление о том, что в обществе каждая группа имеет свои задачи. Воины обязаны воевать, купец — торговать, ремесленник — производить. Соответственно, если ты монах, твоя задача молиться. Конечно, на практике угроза татарских набегов вносила свои коррективы, но уже распространяется идея, что служителю церкви недостойно брать в руки оружие.

Более того, Андрей Рублёв был учеником Сергия Радонежского. А Троице-Сергиева лавра в XV веке — это один из мощнейших элементов проникновения византийских принципов на Руси. Неудивительно, что ученики Сергия Радонежского были более плотно связаны с византийской традицией, чем их окружение.

ИА Красная Весна: Хочется спросить Вас уже как священнослужителя, а не историка. В апреле этого года патриарх Кирилл в наказе Всемирного русского народного собора заявил, что «c духовно-нравственной точки зрения специальная военная операция является Священной войной, в которой Россия и ее народ, защищая единое духовное пространство Святой Руси, выполняют миссию „удерживающего“, защищающего мир от натиска глобализма и победы впавшего в сатанизм Запада». Почему об этом говорится именно сейчас, и к чему это адресует в исторической и духовно-религиозной сферах?

Иерей Герман Каптен: Здесь переключение из режима историка в режим современного человека довольно сложно, потому что сразу встает вопрос: а наследниками какой традиции мы являемся? С позиции западного богословия, Священная война — это юридический термин, который имеет четкие критерии. И законная церковная власть, основываясь на принципах, выработанных Августином и Фомой Аквинским, обозначает данный военный конфликт священной войной.

В Византии использовалось понятие «справедливая война», которое было отношением, литературным описанием, а не юридическим термином. Для восточного христианства было не характерно рассматривать и определять статус военных конфликтов процессуально, как будто бы здесь идет речь о правовой норме.

ИА Красная Весна: Каково тогда отношение простого верующего, оказавшегося на СВО? Нет ли здесь ощущения, что это действительно столкновение «двух враждебных полюсов»?

Иерей Герман Каптен: Тут важен вопрос, а мы кто? Если вы прочитаете «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», раздел про войну и мир, вы увидите, что Августин и Василий Великий в нем цитируются вместе. Для Византии был актуален Василий Великий, но не актуален Августин, а для западной средневековой Европы — наоборот.

В таком случае Православная церковь XXI века — это кто? Преемники Византии и не более того? Или мы наследники общехристианской традиции, и Августин тоже наш святой, и написанное им для нас так же актуально, как и наследие Василия Великого?

ИА Красная Весна: Формально Августин жил до раскола.

Иерей Герман Каптен: Да, поэтому ничего не мешает нам считать и его нашим духовным учителем.

Давайте по пунктам разберем, что сказал патриарх. Во-первых, в силу специфики устройства Православной церкви у нас нет механизма объявлять что-то священной войной, в отличие от католичества, где папа может провозгласить крестовый поход или священную войну, и католики с нашитыми на груди крестами пойдут вперед.

Патриарх в данной ситуации высказывает, в первую очередь, свое личное мнение. Поскольку же он имеет право (и обязанность) выражать мнение церковного большинства, то его слова означают буквально следующее: «В Церкви многие считают вот так, и я к этому мнению присоединяюсь». Мы, в целом, не особо акцентируем внимание на юридических аспектах.

Во-вторых, прав ли патриарх в том, что происходящее является экзистенциальным вызовом? Я полагаю, что это мысль вполне обоснована. На Западе существует ряд сравнительно новых ценностных постулатов, с которыми мы не согласны и по поводу которых нас обвиняют последние лет 15 или более.

Далее, является ли понятие «удерживающего фактора» исконно православным? Да, является. Может быть, в строгом смысле это не догматика, но, как минимум, это мнение, являющееся с III века очень влиятельным. Здесь мы опираемся на целый комплекс эсхатологических представлений православной церкви, которые формировались в течение долгого времени.

Согласно данным представлениям, история мира должна закончиться апокалипсисом. Однако свой окончательный вариант она получила около VII века в откровении Псевдо-Мефодия Патарского — интереснейшем тексте, очень влиятельном и важном для понимания специфики восприятия истории на Руси. У нас этот текст фактически воспринимался как Священное Писание.

В нем трактуется видение о пяти царствах, изложенное в конце книги пророка Даниила, которое традиционно у нас описывается как смена мировых империй: Ассирийская, Вавилонская, Персидская, Греческая и Римская, где Римская описывается как последняя. Сергей Сергеевич Аверинцев, наш выдающийся исследователь, в своих работах по византийской культуре показывает, что уже в III веке из этого представления рождается мысль, согласно которой пока стоит Римская империя — Антихрист не придет. И, действительно, такая мысль уже была у Тертуллиана, хотя он был не против скорейшего краха империи, но лишь для того, чтобы второе пришествие произошло.

ИА Красная Весна: Такое желание, казалось бы, не сильно вяжется с понятием о катехоне.

Иерей Герман Каптен: Но мы здесь говорим о судьбах мировых империй! Это же интересно! Это то, как люди тысячу лет назад понимали и переживали историю. Люди верили, что есть программа истории, которая предопределена божественным помышлением. Мы сейчас говорим о геополитике, можем вспомнить Хантингтона, а откровение Мефодия Патарского в начале второго тысячелетия воспринималось фактически как главный геополитический и историко-философский текст.

В итоге Римская империя пала. Где Антихрист? Тогда на Западе появляется идея translatioimperri (переход империи): Рим не пал, он перешел из Рима в Аахен, в империю Карла Великого.

Для Византии данная концепция была не актуальна, ведь Рим — это Византия, они — ромеи. И на Руси вопрос об Антихристе возник только тогда, когда в свою очередь пал Константинополь. Тогда в XVI веке возникает идея Третьего Рима Филофея Псковского. «Первые два Рима — подоша, третий стоит, а четвертому — не быть». Важно, что фраза «четвертому Риму — не быть» означает, что с позиции Филофея новой «трансляции» не произойдет. Поэтому именно после падения Третьего Рима — Руси начнется апокалипсис. Поэтому патриарх сказал ровно то, что является квинтэссенцией идеи, идущей с III века.

ИА Красная Весна: Но ведь мы почему-то эту традицию сейчас вспомнили? Не от того ли, что Рим, как образ христианского государства, нам близок сейчас в первую очередь своими ценностями, в том смысле, что разворачивающаяся СВО — это борьба за образ человека в XXI веке? Появится ли обновленное представление о человеке как о ключевом звене в историческом процессе или возобладает мысль об его исчерпанности? Этот вопрос во многом решается сейчас на поле боя.

Иерей Герман Каптен: Вы верно отметили, что это не вопрос вероисповедания. На Западе есть много католических священников, которые воспринимают ситуацию точно так же и солидарны с нами в оценке ситуации. Но я бы побоялся давать однозначно позитивную оценку процессам на нашей стороне. Мы слишком были завязаны на Западе идеологически, экономически и культурно. Боюсь, что какие-то тенденции, уже реализованные там, будут реализованы со временем и у нас. Мне хочется надеяться, что наше неприятие современного западного мира растет из понимания его внутренних проблем, а не из нашей вульгарности и «тормознутости».

ИА Красная Весна: Действительно, Россия не спряталась таким образом от общемировой проблемы. Но пока общество не обрело толерантность к данным ценностям, остается возможность разрешить проблему в положительном ключе.

Иерей Герман Каптен: Надеюсь, что наша «нетерпимость» проистекает из внутренних устоев. Исторический опыт Европы наталкивает на мысль, что у каждого цивилизационного типа есть некий набор базовых установок, интенцией и стремлений, который существенным образом влияют на их политику. По аналогии с геополитикой этот набор можно назвать ноо-политикой (от греч. «нус» — разум).

В этом отношении, что бы европеец ни делал, пока он жив, он будет восстанавливать Римскую империю. Рим восстанавливали сначала силами династий (от Карла Великого до империи Габсбургов), в эпоху национальных государств — силами национальных государств. Последняя на сегодняшний день попытка с треском провалилась в мае 1945 года. Евросоюз — это попытка принципиально по-новому собрать Рим, уже с помощью системы взаимных договоров между национальными государствами.

Однако и мы такие же. Для нас государственно-образующая идея — «Москва — Третий Рим». Чтобы мы ни делали, мы будем пытаться строить многонациональную империю, вторую Византию. Когда просыпается имперское сознание? При Иване III. Как только Византия окончательно покидает историческую сцену, мы перехватываем у нее эстафету. В XVI веке идея «Москва — Третий Рим» уже четко сформулирована, а при Иване Грозном становится фактически государственной идеологией (о чем он говорил сам).

С началом правления династии Романовых данная религиозно-политическая концепция, сформированная преимущественно на идеях Филофея, модернизируется, и при Петре I становится скорее светским геополитическим проектом. Показательно, что многие реформы Петра вдохновлены византийскими реформами, а, например, проект Леблона по застройке Петербурга предполагал очень определенную идеологическую концепцию. Согласно плану, императорский дворец, расположенный на Васильевском острове, должны были окружать православный, католический и два протестантских храма. Идея соединить под императорской властью многоконфессиональную страну, в которой будут объединены все народы и конфессии, рассматривалась очень серьезно. И такую империю действительно строили.

В конце XIХ века проект начал загибаться и фактически был похоронен в Первой мировой войне. Но идея Третьего Рима настолько в нас въелась, что иначе мы уже не можем. И когда заговорили о построении социализма в отдельно взятой стране, это мечта возродилась. Советский Союз — это тоже «Третий Рим» с той оговоркой, что коммунистическая идеология заместила некоторые догматические позиции христианства.

Пока мы русские, вне зависимости от национальной принадлежности, пока мы читаем и чтим Пушкина, в нас живет русский культурный код, и мы в рамках этой парадигмы будем пытаться строить империю. Но тут возникает проблема: этим мы обречены на противостояние с Европой. Два Рима одновременно стоять не могут. Как бы мы ни пытались сродниться с европейцами, мы для них чужие, мы никогда не были частью «их» Рима и всегда останемся для них восточными варварами.

ИА Красная Весна: Говоря о противостоянии Европы (шире — коллективного Запада) и России, мы снова вернулись к специальной военной операции. Вопрос к Вам как к священнослужителю: если к Вам придет человек, участвующий в боевых действиях на Украине, о чем бы Вы с ним говорили?

Иерей Герман Каптен: Моя задача как священника — в первую очередь утешить человека, дать ему ориентир, поддержать его в том, к чему он стремится. Я не считаю себя вправе навязывать свое мировоззрение тому, кто воюет или воевал. По меньшей мере, это некультурно и неэтично. Нет ситуации, когда приходит человек и спрашивает: ради чего я воюю? У него уже есть ответ на этот вопрос. Здесь задача церкви, как я ее вижу, в том, чтобы принять человека и помочь ему пережить полученный опыт. Ведь в той или иной форме ПТСР есть у всех.

Ко мне может прийти человек с вопросом: греховно ли то, что я делал на войне? И я не могу просто ему сказать, что никакого греха тут нет, иди воюй дальше. Если он планирует воевать дальше, я попытаюсь поддержать его в том, чтобы он дальше выполнял свой долг, был жив и здоров.

Надо воевать — иди воюй, а о нравственном аспекте лучше подумать после того, как кончится война. В Российской империи на этот счет была прекрасная практика: после завершения войны налагать годовое покаяние для всех ее участников. Просто для очищения совести и для того, чтобы найти мир в своей душе.

Увы, эта практика в наше время подойдет не для всех. Но если участник войны пришел в церковь, то он, в той или иной степени, является верующим. Поэтому ему вполне можно дать совет: по завершению войны пожить год в монастыре, можно как послушник или просто как гость с намерением вернуться «в мир», когда душа найдет покой.

Так или иначе необходимо, чтобы человек, вернувшийся с войны, не оказался в изоляции. Это самое страшное. Будешь сидеть один дома — сопьёшься. Он не должен стать представителем потерянного поколения, как это случилось с теми, кто вернулся с полей первой мировой. Поэтому для верующего человека год в монастыре — это хороший способ разделить военную жизнь и гражданскую периодом совершенно иного образа жизни. Фёдор Ушаков, например, считал данный способ наилучшим.

Самое главное, на мой взгляд, до войны, во время ее и после войны заниматься сознательным, созидательным трудом, ставить перед собой маленькие и на первый взгляд сугубо утилитарные задачи (детей воспитать, ипотеку закрыть и т. п.), с помощью которых человек постепенно выкарабкается.

Подчеркну, что работа священника здесь дополняет работу психолога. Это не взаимоисключающие вещи. Сейчас нужно больше конференций, где социальные работники, психологи, представители различных конфессий, врачи, психиатры и другие делились бы своим опытом работы. Я могу много сказать с позиции церковной жизни, что-то могу рассказать как историк, но по мере сил я также пытаюсь расширить свои знания и в психологии, так как этой сферой тоже нужно заниматься.

Люди не в первый раз воюют, и у церкви тоже какой-то опыт реабилитации есть. Пусть он не подойдет для всех без исключения, но для кого-то именно он может стать дорогой к спокойной жизни после фронта.

ИА Красная Весна: Большое спасибо за интервью!

Читайте также: Как менялось отношение христианства к войне на Западе и Востоке. Интервью