Есть вещи простые, очевидные, казалось бы, заслуживающие самого серьезного внимания — и абсолютно не обсуждаемые. При этом то, насколько они не обсуждаются, ведь тоже о чем-то должно говорить. Не может же быть, что просто так это не обсуждается, и всё. Если речь идет о вещах достаточно простых, это не значит, что нужно изображать какие-то бесконечно сложные интеллектуальные арабески. Они очевидны, они лежат прямо перед нами. И они имеют вопиющий характер.

Казалось бы, их-то и надо обсуждать, но нет. Нигде, никак и никто! Странно? О чем я говорю, и какое имеет это отношение к 7 Ноября? Я говорю о человеке.

ООН приняла какие-то документы по поводу будущего, и мы их не подписали. В них хоть слово о человеке сказано? Нет. В них сказано обо всем, кроме человека.

И есть, наоборот, то, что мы сами каким-то способом сочинили дружным большим коллективом, противостоящим Западу (или не противостоящим, уж не знаю, как это все обстоит, кто конкретно к этому присоединился), — это называется БРИКС.

Там тоже есть декларации и все прочее. Они достаточно похожи на ооновские, есть какие-то разночтения. Там про что говорится? Там говорится про криптовалюту, говорится про транзакции. Там ни слова нет о человеке. Понимаете? Ни слова!

Выступает папа римский с какими-то заявлениями — ни слова о человеке. Выступают все остальные конфессии, которые папа римский каким-то мудреным и непонятным способом хочет чуть ли не объединять, — ни слова. Выступают создатели каких-то новых моделей будущего — ни слова о человеке, понимаете?

Это ведь, казалось бы, вопиет и требует обсуждения, но никто это не обсуждает. В чем тут дело? Что случилось? Что произошло? Почему? Вот это и есть то, что, как мне кажется, нужно сегодня обсуждать, празднуя 7 Ноября — годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

А произошло следующее. Можно говорить по поводу человека много всяких красивых слов. Но есть и нечто опять-таки очевидное и не произносимое. Заключается оно в том, что если вычесть все хорошее — а его много, — то в сухом остатке окажется такая жуть, которую обсуждать совсем не хочется. И жуть эта очень простая.

Человек — это единственное живое существо на планете Земля, которое убивает не для того, чтобы есть, а в гораздо больших объемах, чем это нужно для того, чтобы есть. Это внеприродная воля к убийству, она же очевидна.

Человек — это единственное живое существо, которое совершенствует орудия убийства. Я много раз говорил, что саблезубый тигр (самый страшный, видимо, хищник, который жил на планете Земля) или какой-нибудь сегодняшний медведь гризли — у них вот сколько есть орудий убийства, столько есть. Может, природа их за миллион лет, или за полмиллиона, или за три миллиона, или за миллиард лет как-то изменит, не знаю. Но какие, в принципе, клыки есть, такие и есть. А убивать это животное будет ровно столько, сколько надо, чтобы есть. И всё.

Человек нарушает эти два природных постулата. И поскольку он их нарушает и собирается нарушать дальше и свои «клыки» (орудия убийства) превращать в лазерные, бактериологические и бог знает какие, а не только термоядерные, то он планету уничтожит. Себя и планету в том виде, в каком он есть.

В шекспировском «Гамлете» герой, разговаривая с Розенкранцем и Гильденстерном, перечисляет огромное количество замечательных свойств человека, потом говорит: а что мне эта квинтэссенция праха? У Гамлета (и у Шекспира) хватило куража на то, чтобы обсуждать человека хотя бы таким способом.

Достоевский обсуждал человека, отнюдь не только сюсюкая по поводу того, что «красота спасет мир» и так далее, а еще и устами своих героев спрашивая: «Но отчего же он до страсти любит тоже разрушение и хаос?» Ведь он действительно любит, это факт, — так объясните почему.

Если от этих общих рассуждений перейти к чему-то более конкретно связанному с 7 Ноября, то надо признать, что вся эта проблема человека терзала людей тысячелетиями и всегда были люди, которые верили в человека и которые в человека не верили.

Был такой относительно незатейливый советский фильм «Все остается людям»: там главный герой, физик, спорит со священником, чем можно заменить веру в Бога, и говорит — «верой в человека». И дальше он говорит: «Все остается людям: и хорошее, и дурное, — и в этом оставшемся мое забвение или мое бессмертие». Моя мать, известный советский литературовед, внимательно смотрела этот фильм по телевизору — мы сидели рядом, — потом сказала: «Да, это сильная позиция, только она как-то уж совсем для избранных».

А теперь о большевиках. У меня есть совсем близкая соратница, и есть такой добрый знакомый. И мировоззрение у этой соратницы и этого доброго знакомого очень разное. Соратница моя совсем, естественно, близка мне по мировоззрению, а знакомый достаточно далек.

Но старшие родственники и этой соратницы, и знакомого работали вместе с Луначарским — одним из ключевых делателей Великого Октября, чья роль иногда преуменьшается. У Луначарского светились глаза, когда он выступал перед советскими писателями, поэтами, мастерами культуры и говорил страстно: «Мастера культуры, вы, ваше поколение! Пользуйтесь временем, когда вы являетесь солью земли. И исполняйте свой долг, который проистекает из этого понятия „соль земли“, „духовные водители“ и так далее».

Потому что, говорил Луначарский, когда мы создадим новое поколение уже социалистическим образом, там самый слабый из тех, кого мы создадим, будет иметь потенциал выше, чем Гёте. Мечта состояла в том, чтобы преобразовать человека из умного зверя с соответствующими орудиями убийства во что-то совсем другое, высшее. Это называлось «новый человек», а то, как это преобразуется, называлось «новый гуманизм».

Все это существовало в условиях невероятно накаленной веры в Историю, которая будет творить все это. В крота Истории, о котором говорили очень многие: и коммунисты, и Герцен, и Блок, и Фома Аквинский, — кто только ни говорил. Эта вера в Историю и в то, что она создаст руками тех, кто станет ее служителями, нового человека — бесконечно более творческого, глубокого, многомерного, духовного, страстного, космичного и так далее, — у кого-то это называлось человекобожие, кто-то говорил о том, что Бог поручил людям теперь именно так творить человека. Неважно, как это было; важно, что это было.

Важно, что признание того, что человек крайне несовершенен и может оказаться погибелью всего живого, сочеталось с верой, что это можно исправить. Источником же отчаяния стал последовательный крах буржуазного проекта, который большевики, в принципе, считали предтечей самих себя, — якобинского проекта, который они все время обсуждали и внутри которого была бесконечная вера в разум — «богиня разума» и все прочее. И ведь никто не говорил, что создаем царство чистогана или золотого тельца. Говорили: создаем мир разума, мир просвещения, мир такого просветления человека, которое навсегда избавит от войн, создаст настоящую справедливость и многое другое.

Уже к середине XIX века романтики поняли, что это не так. А когда я говорю о Шекспире, значит, и в ренессансную эпоху, когда казалось, что вот-вот возникнет «коллективный Леонардо да Винчи», который будет олицетворять собой ренессансный идеал.

Все время продвигалась эта мечта. Все время она удерживала человечество от самоистребления, и все время она была очень проблематичной. Но уж как минимум в этом буржуазном обществе, которое было и обществом чистогана (это быстро поняли), и обществом скуки и всего прочего, сохранялось некое гуманистическое содержание, квинтэссенцией которого было братство народов.

Глобализация к 1914 году была больше, чем к какому-нибудь 2007 году. Считали, что установится вечный мир! Человек рационален, когда мы поселили в него разумное начало, восславили его и сделали его главным стержнем нашего гуманистического проекта, не может он в этих условиях воевать. Это слишком абсурдно, это чудовищно, он откажется.

А потом наступил 1914 год. И воочию было явлено, что это массовое убийство происходит, и даже причина его не слишком ясна, и что поля Европы засеяны костьми молодых людей, а чудовищность этих истреблений (применения газа на Ипре и так далее) потрясла тогда гораздо сильнее, чем это потрясает сейчас.

Кстати, ни фашисты, ни их противники во Вторую мировую войну газ не применили. Они слишком испугались во время Первой мировой войны. Но они же испугались не только газа — они всего испугались. Человека!

И тогда возникла развилка: либо фашизм создает «белокурую бестию», человека-зверя, либо коммунисты создадут нового человека. Томас Манн, один из последних великих гуманистов XX века, говорил, что с большевиками можно договориться, в отличие от нацистов, на почве воли к улучшению человечества. Эта воля была.

В момент, когда отчаяние Первой мировой войны уже готово было привести к нацизму, к самоистреблению, к полному истреблению какой бы то ни было перспективы человеческого существования, — произошла Великая Октябрьская революция. Заря Новой эры пришла с Востока, говорили все гуманисты Запада. И это была правда.

Так ли, сяк ли, криво, косо, как бы то ни было, — но о человеке стали мечтать. Его возвышение было поставлено во главу угла. Начиная с простейших вещей: всеобщего образования, смысла трудовой деятельности, абсолютного отсутствия социальной многоэтажности, при которой говорить о развитии всех людей невозможно, — всё это убиралось, и возникла надежда, что человек будет другим и что это будет сделано в рамках коммунистического проекта. Никакого другого содержания у коммунистического проекта не было. Все было подчинено только этому, пока он был достаточно накаленным.

Каким-то загадочным образом потом это стало сворачиваться. И очень трудно объяснить, зачем было нужно так расправляться с Пролеткультом. Зачем при борьбе за власть нужно было расправляться с троцкистами, которые боролись и были конкурентами, понятно. А Пролеткульт-то чем так мешал? И кто там, собственно, так хотел устранить этого конкурента?

Постепенно отодвигалась на обочину идея нового человека. Еще помню, что моя мать участвовала в коллективной монографии «Литература и новый человек», но уже это было каким-то маленьким-маленьким аппендиксом по отношению ко всему, а говорилось уже то, что говорится сейчас: «материальное благосостояние трудящихся», «рост производительности труда» и прочее.

Кстати, о производительности труда и всем прочем. Маркс утверждал, что коммунизм должен снять отчуждение от родовой сущности. Что это такое, не будем сейчас обсуждать в этом моем коротком эссе, — и взял ли он это у Фейербаха. Я просто обращаю внимание, что отчуждение от родовой сущности, приводящее к духовной смерти, и отчуждение от Бога, приводящее к духовной смерти, — вещи не такие далекие.

Маркс говорил, что построим коммунизм — не будет отчуждения от родовой сущности. А когда, по Марксу, прекратится отчуждение от родовой сущности? Он говорил: вместе с прекращением разделения труда — любого разделения труда! — может быть снято отчуждение от родовой сущности.

Это идея ренессансного человека, людей, всех превращенных в Леонардо да Винчи, которые могут всё, — идея, кстати, очень сильно противоречащая тому, что потом было заявлено модерном в виде машинизации всего, специализации, превращения общества в систему шестеренок, машину. В Ренессансе было другое.

Это всё каким-то способом остывало, отодвигалось на периферию и поздней коммунистической номенклатуре это совсем не было нужно. Да даже и на ранних этапах с этим были проблемы. И оно исчезло ровно в 1991 году, вместе с крахом коммунистического проекта.

С этого момента говорить о человеке не хотел никто. А Фукуяма сказал о конце истории, Хантингтон — о конфликте цивилизаций. Не о человеке. А потом постмодернисты сказали: конец проекта Человек, конец проекта Гуманизм. И мы же видим, что это происходит.

Вся цивилизация: восточная, западная, более социалистическая, как в Китае (с определенными оговорками), более капиталистическая, как где-то еще, — она вся не осмеливается говорить о человеке, потому что это ее ахиллесова пята. «Разговор на эту тему портит нервную систему», — а нервную систему портить не хочется.

Поэтому я как верил, так и верю, что коммунизм в виде нового гуманизма, истории как сверхценности и нового человека является единственной возможной альтернативой чудовищному построению каких-то свинарников, муравейников, в которых человек будет раздавлен до конца. А потом возникнет нечто настолько мрачное, что мы даже себе представить не можем.

И мы к этому идем. Потому что выброшенным оказалось самое главное, единственно значимое, то, что вселило надежду после ужаса Первой мировой войны во все человечество, — то, что называлось Великим Октябрем, то, что мы — те, кто верит в то, что без этого жить невозможно и что это обязано вернуться, — празднуем 7 Ноября. Вот так мы это празднуем. Это мы вспоминаем.

С Праздником, товарищи! С Праздником, друзья! С нашей памятью об этом и нашей уверенностью, что альтернативы этому как возвращению к идее возвышения человека, к Человеку с большой буквы нет и не может быть.

С праздником 7 Ноября! С праздником годовщины Великой — подлинно великой — Октябрьской социалистической революции!