Никогда не понимал, что значит не отличать победу от поражения. Между тем советский поэт Пастернак, который моим любимым поэтом отнюдь не является, но который, безусловно, был очень талантлив, говорил именно о таком неразличении.

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженье от победы
Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой
Не отступиться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

Я не оспариваю необходимость быть живым. Хотя не очень понимаю, как можно поделить лицо на дольки. По мне так лицо теряют всё сразу. Да и сам факт его деления на дольки мне лично не очевиден. Но главное, конечно, не в этом. А в том, что нельзя быть живым в мертвом обществе, в мертвой стране. Если, конечно, под жизнью иметь в виду по-настоящему живую жизнь, которая требует преодоления отчуждения. И будь ты сто раз талантлив, не может у тебя быть у одного такой жизни. Она может быть только в единстве с чем-то большим, чем ты.

Причем такое преодоление отчуждения — это всегда война. Ну, скажем так, с темными силами, терзающими человечество… Более точные определения содержания войны увели бы нас в сторону.

Одной из таких темных сил, терзающих человечество, был нацизм. Как можно воевать с нацизмом, не отличая победы от поражения? Мне возразят, что Пастернак вообще писал не об этом. Ну, как сказать. С одной стороны, не об этом, а с другой… Короче, я считаю, что отличать победу от пораженья надо так же, как честь от бесчестья, добро от зла, тьму от света. И что это особо важно сейчас, когда все эти различения становятся для очень многих всё более затруднительными.

Отличаем ли мы сейчас победу от поражения? И отличаем ли чужую победу от собственного поражения? Потому что восхвалять победу предков — дело праведное и необходимое. И я счастлив, что наше общество способно к подобному восхвалению. Но если к этому всё сведется, то такая благая способность общества рискует превратиться в неправомочное отождествление предшествующих великих деяний с тем, что ты должен осуществлять, чтобы завоевать право на сопричастность этим деяниям.

Это право надо завоевывать, понимаете? Оно тебе принадлежит, это так. Но оно не принадлежит тебе автоматически. У тебя есть право стать человеком. Тебе принадлежит это право. Но автоматически ты человеком не становишься. Ты можешь выбрать ту дорогу, которая тебя делает человеком, и идти по ней. А можешь выбрать и другую дорогу. То же самое — с победой и поражением. Достойно восхищения то, что потомки помнят подвиги предков и чтят их память. Это абсолютно необходимо. Но этого абсолютно недостаточно для того, чтобы отождествлять себя с той победительностью, имея перед собой опыт чего-то противоположного.

В великий день 9 мая вспомним подвиг предков и зададим себе вопрос: «Только ли чтить этот подвиг — наша обязанность? Или наша обязанность в том, чтобы длить победительность и искупать противоположное? А поскольку это противоположное очевидно, то как мы будем его искупать, сочетая такое искупление с почитанием подвига предков?»

9 мая 2019 года мы отпразднуем 74-ю годовщину победы над нацизмом. Подавляющая часть нашего населения убеждена в том, что именно этот праздник является по-настоящему общенародным. И даже то меньшинство, которое относится к нему иначе, со скрежетом зубовным признает факт сплочения огромного большинства в рамках именно этого праздника, являющегося единственным объединительным, единственным очевидным, единственным, если можно так сказать, абсолютным.

Вся разница между огромным большинством и крохотным меньшинством в оценке роли данного праздника, а не в его объединительном смысле. Потому что крохотное меньшинство упорно именует светлое праздничное единство большинства не иначе как «победобесием». И понятно, почему этому особому меньшинству (которое уже нельзя назвать даже и либеральным, потому что часть либералов, причем даже самых отпетых, не решается возводить хулу на день Великой Победы) так отвратительно всё, связанное с возвеличиванием победы советского народа над абсолютным нацистским злом.

Это возвеличивание данному особому меньшинству ненавистно потому, что речь идет именно о победе советского народа и советского государства над абсолютным нацистским злом. Никто при этом не оспаривает решающей роли русского народа в этой победе. Как не оспаривал это и Сталин, произнесший 24 мая 1945 года на банкете в честь командующих войсками Красной Армии тост именно за русский народ.

Но при всей огромности вклада русского народа в великую победу над нацизмом эта победа слишком очевидным образом является советской, коммунистической. Все понимают, что в досоветский период Российская Империя постепенно сдавала свои позиции. Это обернулось и проигрышем Крымской войны, и проигрышем Русско-японской войны, и очень небезусловными результатами Первой мировой войны (постсоветские разговоры о том, что большевики помешали России победить в Первой мировой войне, очевидно, необъективны).

Российская армия начала разваливаться еще в имперский период. И окончательно развалилась после Февральской революции.

На счету Российской Империи, конечно, есть несколько великих побед. Главная из которых — победа над Наполеоном. Но в 1812 году, когда мы победили Наполеона, сочетание человеческого и технического факторов в любой военной победе было иным, нежели в последующие времена. Какие страны в 1812 году могли полноценно воспользоваться плодами разрушения феодализма и перехода на рельсы стремительного буржуазного развития? Могла ли по-настоящему воспользоваться этими плодами Франция? Нет, конечно. Потому что революционные конвульсии кончились во Франции лишь к самому началу XIX века. Франция успела восстановиться от революционных потрясений, успела оформить новую национальную государственность, создать новую общественную реальность. Но и не более того. Франция не запустила по-настоящему механизм нового буржуазного технического развития. Такой механизм был запущен Францией и Германией лет эдак через 40–50 после наполеоновских войн.

Великобритания в каком-то смысле успела воспользоваться плодами своей буржуазной революции и построения принципиально нового буржуазного общества, способного резко более стремительно развивать производительные силы, нежели общество феодальное. Но Великобритания к 1812 году не задействовала по-настоящему свой технический потенциал ни против России, ни против Наполеона.

Таким образом, в каком-то смысле война 1812 года была последней войной, в которой Российская Империя в качестве феодальной страны противостояла феодальной же по своему производительному характеру континентальной Европе. Потом наступила другая эпоха. Россия долго оставалась феодальной и в этом качестве пыталась противостоять новому буржуазному Западу. В Крыму это обернулось фактически абсолютным разгромом России. Констатация этого обстоятельства никоим образом не означает девальвации подвига русских солдат, офицеров и генералов. Но разгром был именно абсолютным. И воспринимался в качестве такового.

Именно после этого Россия стала судорожно переходить на буржуазные рельсы. Но нужного эффекта это не дало. И в Русско-японской войне 1904–1905 годов Россия фактически осознала тщету усилий по обеспечению необходимой державной мощи с помощью усеченной модели буржуазного развития. Именно это осознание породило первую русскую революцию с ее требованием переходить от усеченной буржуазной модели, не позволяющей побеждать в войнах, к модели более полной и, как считалось, более эффективной.

К этой модели не перешли. Столыпинские судороги, прославляемые сегодня как триумф русской буржуазной модели, никакого серьезного результата не подарили нашей многострадальной отчизне. После убийства Столыпина произошел откат к буржуазной модели еще более несовершенной, нежели та, которая может называться столыпинской.

К 1914 году Российская Империя подошла абсолютно не готовой даже к той войне, которая не предполагала противостояния между Россией и всей континентальной Европой. Французы героически сражались в ходе Первой мировой. Столь же героически вел себя и другой союзник Российской Империи — Великобритания. Поэтому назвать Первую мировую войну войной одинокой России против совокупных сил Запада нельзя. Но даже в условиях отсутствия такого одиночества Российская Империя не выдержала военной нагрузки, во много раз более слабой, чем та, которую выдержал Советский Союз в ходе Великой Отечественной войны. Притом что в ходе этой Великой войны Советскому Союзу пришлось воевать фактически со всей континентальной Европой, причем Европой, мобилизованной на эту войну в гораздо большей степени, чем когда-либо.

Советский Союз в фактическом одиночестве сломал хребет чудовищной общеевропейской военной машине. Это могло быть сделано только на основе глубочайшей и беспрецедентно эффективной трансформации предыдущей государственности и предыдущего общественного строя.

Советская трансформация была именно такой. Празднуя победу над нацизмом, заявляя о неслыханном величии этой Победы, даже крайне антисоветски настроенные люди должны признать, что эта победа стала возможной только за счет перехода страны на советские рельсы, за счет неслыханного прорыва, осуществленного страной именно в рамках подобного перехода.

А что значит признать неразрывное единство величия победы и величия предшествующей победы советской социалистической трансформации? Это значит признать величие этой трансформации. А как сочетать признание этого величия с криками о советском абсурде, о губительном совке, о жалкой плановой экономике и тому подобном? По существу, никак. То есть формально можно продолжать говорить о величии победы над нацизмом и проклинать сталинщину. Но это можно делать только совсем уж формально. И с каждым годом это делать всё труднее.

В этом году еще больше выросла общественная поддержка Сталина. Да, наш бомонд идет на всё для того, чтобы приуменьшить значение этой поддержки и внушить обществу, что оно на самом деле поддерживает не Сталина, а нечто другое, но общество-то знает, что оно поддерживает именно Сталина. И тут уж ничего не попишешь. Можно только расплеваться с этим «неразумным» обществом. Но как с ним расплеваться, если выйти за рамки выборного процесса невозможно? Между тем при выходе за эти рамки нашей элите придется столкнуться с необходимостью опираться на силовиков. А для элиты что Сталин, что эти самые силовики. Так что непонятно даже, куда выходить, прокляв ужасное просталинское общество. В авторитарную диктатуру не выйдешь — там силовики. Остается слабая надежда на оккупацию и на возможность опереться в борьбе против народного большинства не на своих силовиков, а на войска НАТО. Эта надежда греет определенные сердца. Но сердец таких не так много, и надежда существует сама по себе, почти в полном отрыве от реальности.

И что же остается? Если нельзя оторвать величие Победы в войне с нацизмом от величия советской трансформации, породившей возможность этой победы, и если нельзя признать величие советской трансформации, то остается одно — отрицать величие победы. А восхваление этого величия именовать «победобесием».

Но как отрицать величие советской трансформации, если за двенадцать лет — с 1929 по 1941 — эта трансформация вывела СССР с пятого или шестого места, на котором находилась Российская Империя, на второе место. И тем самым СССР как правопреемник Российской Империи превратился из крупной державы со средней экономикой — в сверхдержаву?

То, что это превращение произошло, то, что никто в мире никогда за двенадцать лет не осуществлял ничего подобного, просто невозможно не признать. И все это признавали, включая заклятых врагов СССР и коммунизма. И даже именовали подобный результат «русским чудом». Ну и что прикажете с этим делать? Только одно — надрывно орать о чудовищных издержках данного чуда, о его неразрывной связи с ГУЛАГом, с внеэкономическим принуждением к труду, с ужасающим удушением всяческих свобод, с поголовной нищетой населения.

И вдоволь наоравшись об этом, спрашивать: «Вы что, хотите по второму разу?» При этом надо замалчивать три несомненности.

Первая несомненность состоит в том, что никакое внеэкономическое принуждение к труду, никакие репрессии, никакая несвобода сами по себе не могут дать таких результатов.

Вторая несомненность состоит в том, что все эти прискорбные обстоятельства и жутко преувеличены, и оторваны от породивших их объективных причин. В числе которых:

• постреволюционная стабилизация;

• необходимость преодолевать мало кому понятные ужасы НЭПа;

• очевидная неготовность большинства населения к переходу аграрной страны на индустриальные рельсы;

• нахождение страны в фактической изоляции.

Кто отрывает репрессии от их причин и преувеличивает эти репрессии самым бесстыдным образом? Те, кто боится любой русской эффективной комплексной трансформации, способной вновь вывести Россию из нынешнего состояния в состояние нового сверхдержавного величия. И в силу этого продолжает запугивать наше общество всеми возможными способами. А общество уже перестает послушно реагировать на эти запугивания. В том числе и потому, что надежды на «мир да любовь» в отношениях с Западом свелись на настоящий момент буквально к нулю. А за вычетом этих надежд остается только одно — приобретение такого собственного потенциала, при котором Запад просто не сможет тебя раздавить как букашку. А когда приобретался такой потенциал? Перед Великой Отечественной войной.

Что же касается третьей несомненности, то по отношению к ней используется даже не ложь, а некая фигура умолчания. Эта несомненность состоит в том, что никакая новая трансформация не будет осуществляться с помощью лесоповалов с использованием топоров и двуручных пил, или возведения индустриальных гигантов с помощью тачек и лопат. Другая эпоха, другая техника, другие приоритеты. Кстати, и в те исторические двенадцать лет, когда был осуществлен вывод нашей экономики на невозможное для нее второе место в мире, не ГУЛАГ определил масштаб наших побед, и любой объективный экономический анализ это неопровержимым образом подтверждает. Ну, а теперь-то только безумец может пользоваться массовым подневольным трудом для нового прорыва: нет для этого ни малейшей необходимости. Да и условий для этого тоже нет: другие физические кондиции населения, другой возрастной состав.

Но главное даже не в том, какие фантастические экономические и социальные результаты дал советский опыт. Как бы это ни было важно, а это невероятно важно сегодня, еще важнее другое. Еще важнее то, в чем было реальное содержание этого опыта. Даже экономисты и социологи, не отвергающие полностью позитивное содержание этого опыта, склонны сводить это содержание к тому, что при Сталине была осуществлена (внимание!) модернизация без разрушения традиционного общества.

Эта расхожая формула, возможно, не проникла в должной мере в сознание читателя газеты «Суть времени». Но мне бы хотелось, чтобы читатель, во-первых, ознакомился с подобного рода оценкой сталинской модернизации, и ознакомившись, во-вторых, осознал всю бредовость этой оценки. Потому что настоящая модернизация предполагает именно разрушение традиционного общества. Причем разрушение безжалостное. Она потому-то и не способна была дать Российской Империи искомых ею плодов развития, что слишком тупыми и бессистемными были действия по разрушению нашего традиционного общества, и слишком сильно было сопротивление этого общества такому разрушению. Столыпин натолкнулся на невероятное сопротивление. Причем особая сила этого сопротивления заключалась в его пассивности.

Для того чтобы разрушить традиционное общество в Российской Империи, необходимы были невероятная свирепость и срок, никак не сводимый к двенадцати отпущенным нам предвоенным годам. Нужно было столетие и исступленная — причем исступленно-талантливая — диктатура модернизационного образца. У того же Столыпина не было ни этого срока, ни этой исступленности, ни этого таланта. Не было и слоя, на который можно было опереться при наличии всего остального.

Если Сталин сумел за двенадцать лет совершить неслыханную по результативности трансформацию, то эта трансформация ничего общего с модернизацией не имеет. Причем всем очевидно, что Сталин не только не стал разрушать традиционное общество, он в каком-то смысле укрепил это общество. И совершил рывок именно с опорой на такое укрепление.

Что такое колхозы? Это укрепление традиционного общества, то есть тех общин, которые Столыпин пытался разрушить во имя модернизации.

Что такое сталинская промышленность? Это тоже определенный тип коллективизма, при котором крупный промышленный объект превращается в общинный комплекс, не противопоставляющий производство всему остальному. Советская сталинская индустриальная жизнь была предельно коллективистской, а индустриальные объекты представляли собой неразрывное соединение собственно заводской деятельности со всеми остальными сферами человеческой жизнедеятельности: с медициной (больницы при заводах); с отдыхом (санатории и дома отдыха при заводах); с культурой (клубы при заводах); с образованием (техникумы и даже вузы при заводах). Огромные заводские коллективы, по сути своей, были общинными артелями, как и колхозы.

Опираясь на это, Сталин обеспечил сначала невероятно эффективную модель догоняющего развития, а потом заложил основы той модели развития, которое догоняющим уж никак нельзя назвать. А между догоняющим развитием и развитием прорывным непреодолимая пропасть. Можно быть сколь угодно успешным в сфере догоняющего развития и абсолютно неэффективным в сфере развития прорывного. Между тем выход в космос уж никак нельзя назвать догоняющим развитием. А то, что этот выход осуществлялся уже после смерти Сталина, ничего не меняет по существу. Модель оставалась фактически прежней и была очень прочной. Ее раскурочивали очень долго именно потому, что она была очень прочной.

Таким образом, советская модель в ее сталинском варианте была моделью ускоренного опережающего развития. Тут важны все три слова.

Первое — «ускоренного» (фантастический результат за двенадцать лет).

Второе — «опережающего» (космос — яркий, но не единственный пример, притом что, подчеркну еще раз, между опережающим и догоняющим развитием непреодолимая пропасть).

Третье — «развития». Советское общество делало ставку на определенное развитие. И это было очевидно. Причем развития не просто хотели, на него буквально молились.

Сейчас много говорится о прорыве и фактически не дается определения прорыва. Между тем прорыв, о котором я и мои соратники стали говорить уже в конце 80-х годов прошлого века, — это и есть ускоренное опережающее развитие. Прорыв — это такое развитие. Оно и только оно. Оторвать слово «прорыв» от этого содержания, конечно, можно, но толку с этого никакого не будет.

Зачем разрушали СССР? То есть понятно, что разрушали его для того, чтобы победить в холодной войне. Но говорилось-то другое! Говорилось, что нам нужна модернизация. Не прорыв, а модернизация. То есть национально-буржуазная модель развития, основанная на разрушении традиционного общества. На создании буржуазной нации как субъекта модернизации. На создании национальной буржуазии, национальной интеллигенции.

В каком-нибудь 1987 году в криках о необходимости срочной модернизации еще был какой-то смысл. Но теперь-то его нет вообще. Потому что модернизация была западным способом развития. И у Запада были в этом направлении определенные заслуги и очень важные наработки. В каком-то смысле Запад всё еще был держателем магистральной модели развития. А потом он сам отказался от своей магистральной модели развития и не предложил другой. Запад предложил постмодерн — то есть хаос, неразвитие и прочее. Поэтому можно было охаивать сталинскую советскую модель развития через прорыв и говорить: «Есть же другая, магистральная модель». Но это можно было делать на самом деле только до середины 70-х годов XX века, по инерции — до середины 80-х годов XX века. А после этого слова о магистральном западном пути развития вообще потеряли смысл. И не потому, что такого пути не было, а потому, что от него отказались. И более того, объявили всех, кто продолжает идти этим путем, своими главными врагами. За что, по сути, уничтожали национальные буржуазные режимы на Ближнем Востоке, во всеуслышание называя их новыми главными врагами? За эту самую догоняющую модернизацию — вот за что. Ну и какой же теперь у человечества есть путь развития, если на пути модернизации как главного стратегического варианта развития поставлен знак «проезд запрещен»?

Никакого другого пути развития, кроме того, который был предложен Советским Союзом в его сталинском варианте, у человечества нет. Отождествлять этот путь с репрессиями и несвободой бессмысленно, потому что суть этого пути в другом — в том, что развитие осуществляется не за счет разрушения коллективности, а за счет ее укрепления и придания ей нового качества.

Если этот опыт, советский по определению и русский по сути, будет отвергнут, то никакого опыта развития вообще не останется. Потому что базовый опыт Запада отменен. А за вычетом этого опыта есть только советский опыт развития. Остается, конечно, еще догоняющая модернизация. Но какой смысл догонять лидера, если он уже никуда не бежит? Или, по крайней мере, не бежит по тому пути, по которому ты хочешь бежать, чтобы его догнать.

Сумеет ли нынешняя Россия осознать это, не очевидное пока еще для нее, слагаемое своей великой Победы в войне с нацизмом? Пока что этого осознания нет и в помине. А без него все восклицания о великой Победе — из разряда необходимого, но не достаточного. На осознание данного неочевидного слагаемого России остались считанные годы. Потом будет пройдена точка невозврата. И великая Победа в войне с антигуманистическими силами окажется обнуленной в силу окончательной победы этих сил даже не в третьей, а в четвертой мировой войне.

Нашим дедам и прадедам, победившим нацизм, мало самых искренних благодарностей по принципу «спасибо деду за Победу». Им нужно, чтобы их Победа не была растоптана в результате четвертой мировой войны, она же — война за неразвитие человечества. А значит, война против гуманизма. Разве не эта война разворачивается под вопли о конце истории, конце гуманизма, конце проекта Человек? Не надо обольщаться. Под эти вопли разворачивается именно такая война.

Позорно прославлять Победу дедов и прадедов и самим проигрывать в той же, по сути, войне на новом ее этапе. Дедам и прадедам нужны не только наши «спасибо», им нужна наша новая победа, без которой будет обесценено все на свете.

До встречи в СССР!