Зелинский не только блестящий знаток античности, не только тонкий, глубокий религиовед, — он еще и высокопрофессиональный культуролог, то есть интеллектуал, способный сочетать глубокие предметные знания со способностью к построению моделей, которые как минимум имеют социокультурный характер.
Продолжим знакомство и с моделями Зелинского, и с тем конкретным материалом, из которого эти модели создаются. Учтем при этом, что любая модель создается (именно создается, а не собирается как конструкция) вокруг определенного первичного замысла.
У Зелинского этот замысел, который можно назвать также духом, идеей, изначальным творческим планом, состоит в том, чтобы проследить, как нечто наидревнейшее — допатриархальное, доиндоевропейское (условно, пеласгическое), будучи относительно подавленным в патриархальную индоевропейскую эпоху, — возвращается к новой особой жизни в позднюю эпоху глобальных империй.
Зелинский рассматривает две такие империи: империю Александра Македонского, быстро превратившуюся в конгломерат провинций, управляемых диадохами, и очень устойчивую древнеримскую империю. Соответственно, в центре его внимания — средиземноморский доиндоевропейский матриархат, загнанный олимпийской религиозностью в эзотерическое полуподполье. Но это моделирование Зелинского можно, по-видимому, применять и к другим империям, в которых строгая патриархальная доимперская религиозность начинает загадочным образом подчиняться древней матриархальной религиозности, как только наступает время этакого имперского собирательства.
Впрочем, нам на этом этапе исследования не нужны никакие философствования, выводящие обсуждаемые модели за пределы средиземноморской ойкумены. Нам вполне достаточно тех умозаключений и данных, на которых базируются модели самого Зелинского. И потому мы, обсудив дух, которым проникнуты модели Зелинского, продолжим детальное ознакомление с самими его моделями.
Одна из микромоделей Зелинского, с которой мы уже начали знакомиться, может быть названа «мессенийской». Согласно этой модели, была наидревнейшая Мессения, в которой преобладали верования, близкие по духу к культу Великой Матери.
Обращаю внимание читателя на то, что я не пытаюсь навязать Зелинскому концепцию, согласно которой наидревнейшая Мессения целиком и полностью была привержена культу Великой Матери, целиком и полностью была доиндоевропейской (пеласгической, например), доолимпийской и так далее.
Развернуто цитируя Зелинского, я не позволяю себе никаких произвольных трактовок всего того, что сообщает этот исследователь. Зелинский, в отличие от меня, всю свою жизнь посвятил изучению той конкретики, без детального знания которой любые рассуждения об античности являются концептуальным произволом. Избежать подобного произвола можно, только следуя за Зелинским, по крайней мере, на этом этапе исследования. Что я и делаю.
Итак, в построениях Зелинского древняя Мессения является хранительницей определенной религиозной традиции, причем традиции, несомненно эзотерической. Эта традиция сохраняется жрецами (один из них — прорицатель Феокл). Она передана Феоклом народному вождю Аристомену, возглавлявшему борьбу Мессении против Спарты. Эта традиция не существует только в виде чего-то, передаваемого из уст в уста.
Из уст в уста передаются жреческие храмовые песнопения и ритуалы, которые иногда специально не оформляются в виде текстов, дабы враг не мог проникнуть в хранимые таинства.
Из уст в уста передаются также народные фольклорные предания, которые странным образом и, конечно же, в усеченном виде впитывают в себя жреческие таинства.
В каком-то смысле из уст в уста (то есть непосредственно от учителя к ученику) передаются также все ритуальные жреческие практики.
Подобный метод передачи и эзотерических верований, и тех практик, которые позволяют согревать души верующих на протяжении веков и тысячелетий, оптимален в условиях, когда народ не теряет государственность, когда храмы, где осуществляется такая передача эзотерических верований, не сносятся завоевателями, когда народу не навязывается чуждая ему власть. А также чуждая ему религиозность, насаждаемая этой — оккупационной, по сути, — властью.
Если же народ оказывается очень сильно травмирован долговременной оккупацией, то сохранение искореняемых традиций требует не только потаенной передачи тайнознания по принципу «от учителя к ученику», но и хранения тайных текстов, в которых закреплена подвергаемая искоренению традиция оккупированного народа.
А ну как народ временно соблазнится верованиями, которые насаждает оккупант...
А ну как оккупант прервет цепь передачи традиции от учителя к ученику.
Именно для этого создаются тайные тексты, хранимые в тайных местах в надежде, что после оккупации на основе этих текстов будут восстановлены дооккупационные верования.
Таким текстом, созданным в преддверии спартанской оккупации Мессении и позволявшим надеяться на постоккупационное возвращение народа Мессении к своим дооккупационным верованиям, был талисман, хранимый народным вождем Аристоменом. Этот талисман, согласно пророчеству, был залогом возрождения дооккупационных верований в Мессении. А его уничтожение, согласно этим же пророчествам, навеки похоронило бы мессенскую идентичность. А, значит, и Мессению как таковую. Ибо без мессенской идентичности полноценная Мессения, конечно же, не может иметь полноценного постоккупационного будущего.
Аристомен, вняв голосу прорицателя Феокла, сумел в преддверии спартанской оккупации пробраться на вершину Итомы, этой главной культовой мессенской горы. В момент, когда он пробирался на эту вершину, сама Итома уже была во власти спартанцев. Но Аристомен сумел сокрыть на вершине горы Итомы доверенный ему жрецами священный талисман. То есть то, что позволяло мессенцам надеяться на восстановление своей идентичности после избавления от спартанской оккупационной власти.
Такое сокрытие священного текста, позволяющего восстанавливать древнейшую мессенскую религиозную традицию, а, значит, и полноценную мессенскую идентичность, произошло в середине VII века до нашей эры. К тому времени, конечно, мессенская полноценная дооккупационная религиозная традиция не могла иметь строго доолимпийский, строго матриархальный, строго доиндоевропейский (пеласгический и так далее) характер.
Еще бы, мы имеем дело с достаточно поздним событием. VII век до нашей эры — это не XX и не XXX век до нашей эры. Это даже не гомеровские времена.
И тем не менее, по отношению к тому, что произошло далее, традиция, изложенная в талисмане Аристомена и спрятанная на итомской горе, — это первичная традиция в том ее понимании, которое предлагает Зелинский.
Вскоре после сокрытия спасительного талисмана пали последние оплоты мессенцев. В течение трех веков Мессения была оккупирована и порабощена спартанцами. Но в середине IV века до нашей эры спартанцы потеряли контроль над Мессенией. Мессения была освобождена Эпаминондом, которого мы уже обсуждали.
При Эпаминонде Спарта была существенно ослаблена Фивами, в которых правил Эпаминонд. Мессения интересовала Эпаминонда лишь постольку, поскольку ее освобождение знаменовало собой относительное ослабление Спарты. Восстановление мессенского государства Эпаминонд поручил некоему Эпителю.
Эпителю, если верить преданию, было дано видение, в котором к нему пришел некий таинственный муж, объяснивший, где именно скрыт на Итоме талисман Аристомена.
Эпитель, руководствуясь информацией, полученной во сне от этого мужа, нашел талисман и принес Эпаминонду талисман Аристомена. Этим талисманом оказались оловянные дощечки, на которых был записан устав таинств Великих Богинь.
Сообщив читателю об этом, Зелинский далее оговаривает, что сообщает всего лишь легенду о возрождении мессенских таинств и что эта легенда является одной из священных легенд о неких найденных книгах. Далее Зелинский оговаривает, что пора от изложения легенды или, точнее, воспроизводства тех легендарных сведений, которые приводятся Павсанием, переходить к тому, что является уже не легендой, а историей.
Оговорив, что теперь он будет излагать именно исторические, а не легендарные сведения, Зелинский далее сообщает о том, что «древнейшей столицей Мессении до ее порабощения была Андания». И что поэтому восстановление древнейшего мессенийского культа, возвращающего оккупированной Мессении ее предоккупационную идентичность, надо было осуществлять именно в Андании.
Зелинский проводит параллель между таким осуществлением восстановления древнейшего культа в Андании и сходной операцией, осуществленной, по его мнению, в Элевсинах.
Элевсины, по мнению Зелинского, играли такую же роль по отношению к Афинам, какую Андания играла по отношению к новой столице Мессении — городу Мессене. Тем самым Зелинский конкретизирует свою модель, утверждая, что в постоккупационный период дооккупационные верования восстанавливаются именно в тех городах, которые имели важнейшее значение в предоккупационный период. При этом дооккупационное значение эти города не приобретают. Они превращаются из полноценных столиц в особые, жреческие города, лишаясь при этом обычного столичного статуса.
Элевсины, по Зелинскому, потеряв наидревнейший столичный статус, приобрели и утвердили за собой статус собственно религиозный. А столичный статус они передали Афинам.
Андания, с которой Зелинский проводит параллель, имея обычный столичный статус в дооккупационный период, потеряла этот статус в период оккупационный. А после окончания оккупации Андания столичный статус не восстановила. Его обрел город Мессена. Но Андания приобрела особый религиозный статус.
Такова модель Зелинского.
Оставаясь только историком, Зелинский бы просто перечислил ряд конкретных случаев, когда такие-то города, потеряв такой-то статус, приобретают статус иной.
Когда же историк начинает осуществлять моделирование, он, переходя от фактов к выявлению гипотетических закономерностей, заявляет о закономерном превращении древнейших столиц в религиозные суперцентры. И о том, что такое превращение происходит в определенных условиях. Таких, например, как освобождение Мессении от долговременной оккупации. Или — в случае Афин — существенное изменение соотношения элитных сил, приводящее к тому, что жрецы Деметры, связанные с относительно ослабевшей элитой, вынуждены отступить в древнейший Элевсин и там отстаивать свое право на определенные, хоть и несколько усеченные, элитные полномочия.
Зелинский далее обсуждает, кому именно было поручено восстановление дооккупационной мессенской идентичности, основанной на культе Великих Богинь.
Обсудив роль Мефапа, которому это было поручено, рассмотрев значение рода Ликомидов, к которому принадлежал Мефап и который занимал наряду с родом Керика особо привилегированное положение в элевсинском великоматеринском жречестве, Зелинский далее обсуждает роль того же Мефапа в воссоздании фиванцами, возглавляемыми Эпаминондом, культа кабиров.
Далее Зелинский обсуждает финикийский след в культе кабиров, говоря о том, что этот культ пришел в Самофракию из финикийского Лемноса.
Мы долго обсуждали эту самую Самофракию и особый интерес к ней Вольтера. Напомню читателю, что Геродот пишет в своей «Истории»: «Всякий, кто посвящен в тайное служение Кабиров, совершаемое на Самофракии и заимствованное от пеласгов, тот поймет меня».
Напомнив об этом, продолжу слежение за тем моделированием, которое осуществляет Зелинский.
Называя самофракийское кабирианство зародышем всеобъемлющей вселенской мистической религиозности («Так, собирая в себе лучи и дионисических, и элевсинских таинств, самофракийские становятся всеобъемлющей мистической религией, готовясь этим к своей вселенской роли...»), Зелинский вновь и вновь возвращается к особой роли Мефапа, которого он называет и «Ликомидом Мефапом», и «элевсинским апостолом», заботам которого был посвящен некий фиванский росток этой самой самофракийской религии.
Зелинский пишет о Мефапе: «Частности его деятельности уже от его современников были скрыты непроницаемой завесой; нам о них и подавно спрашивать не приходится. Но вот возвращается свету дня талисман Аристомена; порабощенные до тех пор мессенцы вместе со свободой получают вновь и свою национальную святыню. Понятно, что об ее восстановлении заботятся те же фиванцы, которые своими победами им (мессенцам — С.К.) и свободу возвратили; понятно, что они поручают это дело тому самому апостолу элевсинской Деметры, которому они уже были обязаны упорядочением своего кабирического святилища — Мефапу. И вот Мефап отправляется в освобожденную страну: он принимает — будем продолжать легенду, переливая ее в историю — от аргосца Эпителя найденный им талисман Аристомена и на основании его, а также и своего прочего святительского знания и опыта, учреждает в Андании мистический культ элевсинских богинь».
Этот очень существенный текст Зелинского я мог бы процитировать раньше так, как я его цитирую теперь. Но он был бы для большинства читателей, не занимающихся специально античностью, своего рода криптограммой: какие-то Ликомиды, какие-то талисманы...
Теперь мы достаточно детально разобрались с тем, что можно назвать контекстом или необходимым минимумом исторических и религиоведческих сведений. И даже читатель, не погруженный особо в античность, но внимательно прочитавший то, что было изложено выше, понимает и содержание построений Зелинского, и существенность его построений, согласно которым:
1. Мессенцы, освобожденные фиванцами, начали восстанавливать не только свою античную государственную самостоятельность, которая носит относительный характер в силу новой зависимости мессенцев от фиванских освободителей, но все-таки является абсолютной постольку, поскольку ей предшествует абсолютное порабощение мессенцев спартанцами.
2. Восстанавливая свою античную государственную самостоятельность, мессенцы опираются на некую национальную святыню, она же талисман Аристомена, она же устав таинств Великих Богинь. То есть, восстанавливая свою античную государственную идентичность, мессенцы опираются на нечто, адресующее к определенному матриархату. Или, точнее, на нечто, с этим матриархатом тесно связанное.
3. Мессенцы, осуществляющие наряду с национально-государственным возрождением еще и возрождение национально-религиозное, действуют с оглядкой на фиванцев. Ибо фиванцы являются их освободителями от спартанского ига, и мессенцы должны, в какой-то степени, на этих своих освободителей ориентироваться.
4. Мессенцы говорят фиванцам: «Вы нас освободили, мы вам благодарны, поручите своему человеку восстановление нашей дооккупационной религиозности». Фиванцы говорят мессенцам: «Вы молодцы, вы по достоинству оценили нашу поддержку, вы предложили нам именно то, что нам надо. И во имя реализации вашего ценного для нас предложения, мы вам посылаем своего жреца-восстановителя Мефапа».
5. Мефап — один из апостолов элевсинской Деметры, то есть элевсинского культа Великой Матери.
6. Мефап помогал фиванцам в деле укрепления и обновления их святилища Кабиров. То есть Мефап не только апостол элевсинской Деметры, но и жрец кабирианства. Как кабирианства фиванского, так и кабирианства вообще.
7. Мефап ценен для фиванцев именно постольку, поскольку он уже правильно себя повел в деле восстановления и обновления фиванского кабирианства. При этом фиванцы понимают, что Мефап еще и апостол элевсинской Деметры. Для них одно не только не противоречит другому, но и находится с этим другим в прямой и очевидной связи. То есть кабирианство для фиванцев почти тождественно культу элевсинской Деметры.
8. Мефап учреждает в освобожденной Мессении, конкретно в ее бывшей столице, ставшей после фиванского освобождения жреческим центром, наподобие Элевсина, — мистический культ элевсинских богинь. Он же — кабирианство. Он же — древние мессинские таинства Великих Богинь.
Мы уже рассмотрели то, как именно повлияла Сицилия на распространение таинств Великих Богинь в Древнем Риме.
Мы обсудили повеление Кумской сивиллы об учреждении в Риме культа, аналогичного культу Деметры. А также о том, как на такое решение римлян повлияли не Элевсины, а Сицилия, из которой в Рим пришли элевсинские, кабирианские, андонийские и так далее культовые обряды, связанные с Церерой, она же Деметра, Либера, она же дочь Деметры Кора/Персефона.
Установив всё это, Зелинский далее начинает обсуждать эллинскую Малую Азию с ее элевсинскими культами.
Зелинский упоминает несколько малоазийских городов (Смирну, Эфес, Микал) и сообщает о том, что доминирование в этих городах того, что он называет мистическим элевсинским культом, можно считать доказанным.
Далее Зелинский обсуждает доисторическую критскую культуру II и даже III тысячелетия до нашей эры. Женскую фигуру с копьем на вершине горы, львов по обе стороны этой фигуры, связь этой фигуры и львов с богиней Реей, возможность рассматривать само имя Рея как знак сопричастности к горам этой богини...
Он говорит также об отличиях греческой Богини-Матери от Богини-Матери в ее азиатском, конкретно малоазийском варианте.
Зелинский утверждает, что этот азиатский, чтимый греками, культ Богини-Матери «в самом чистом, но именно азиатско-чистом виде» отправлялся «в Пессинунте», городе, расположенном на территории Анатолийской Фригии.
В очередной раз мы оказываемся во Фригии, где, по утверждению Зелинского азиатско-греческий, а не просто греческий культ Великой Матери отправлялся с наибольшей страстностью и определенностью. Что же это за азиатско-греческий культ Матери? Какова она, эта азиатско-греческая Мать?
Зелинский отвечает на этот вопрос с полной определенностью: «Эта азиатско-греческая Мать, называемая иногда подобно своему пессинунтскому первообразу, Кибелой, представлялась всепревосходящей по своему могуществу богиней, как и подобало той, которая родила Зевса; это к ней относится молитва хора в «Филоктете» Софокла».
Ознакомлю читателя с тем, что говорится о Богине Матери в «Филоктете» Софокла. Обращу, кстати, внимание на то, что самый удачный перевод этой трагедии принадлежит самому Зелинскому.
Хор, восхваляя эту Мать, произносит следующие слова:
Царица гор, ключ жизни вечный,
Зевеса матерь самого,
Что златоносного Пактола
Блюдешь течение — Земля!
...
Чью колесницу увлекают
Львы, погубители быков...
Что мы можем извлечь из этого авторитетнейшего свидетельства Софокла (496 до н. э. — 406 до н. э.), величайшего афинского трагика, занимавшего высокое положение в афинском обществе, прекрасно понимавшего суть и детали мистериальных культов как в силу своего высокого социального положения, так и в силу особого почитания его творчества афинянами?
1. Что Рея является царицей гор. Это совсем не так тривиально, и это нам понадобится в дальнейшем.
2. Что Рея едет в колеснице, запряженной львами.
3. Что эти львы являются погубителями быков.
По поводу такой характеристики львов, везущих колесницу Реи, Зелинский сообщает нам следующее: «Таинственный символ заклания быка — точнее, растерзания быка львом — проходит через всю греческую религию от ее зародышей до позднейших времен, поскольку она находилась под азиатским влиянием; что он означает здесь, тщетно спрашивать — это было одной из тайн мистического культа. Непосвященные знали только, что торжествующий над быком лев сам был покорен Великой Матери: прирученный он ластился к ее ногам, смирно лежал на ее коленях — вы представляете себе ее исполинский рост — но еще чаще пара или четверка этих хищников везла колесницу, на которой разъезжала их повелительница — Одна? В Греции — да; но если она и сидела в недостижимом величии одинокая на своей чудесной колеснице, то ее окружали ее демонические прислужники — корибанты».
Этих обсуждаемых уже много раз корибантов необходимо еще раз вкратце охарактеризовать в связи с только что приведенной мной достаточно важной цитатой Зелинского.
Корибанты были жрецами Кибелы или Реи. Их больше всего почитали в подробно нами обсужденной Фригии. Они отправляли культ Кибелы/Реи экстатически: в диком возбуждении танцевали, калечили себя. Пляскам их научила сама Рея. Танцевали они обнаженными, со щитом и в шлемах.
Какова их родословная? По этому поводу есть очень разные суждения. А вот в вопросе о тождестве корибантов с кабирами — нет особых расхождений. На Крите корибантов называли куретами.
Эти уже сообщавшиеся ранее очень сжатые сведения (к ним можно было бы добавить много существенного, но это увело бы нас в сторону) говорят о том, что культ кабиров и культ Реи/Кибелы связаны между собой наипрочнейшим образом. По сути это один культ.
Зелинский говорит о том, что роль корибантов при Рее «напоминает роль сатиров в оргиастическом культе Диониса».
Далее он оговаривает отличия сатиров от корибантов. Он уподобляет сатиров «лешим народной веры», почтение к которым, по мнению Зелинского, «приправлено доброй долей насмешливости». Что же касается корибантов, то по отношению к ним «никакой юмор неуместен: их впечатление — безумие и ужас. Не обрадуется тот, кого в безлюдии встретит Царица гор со своею шумною свитою корибантов: не скоро вернется к нему его спугнутый их внезапным появлением разум».
(Продолжение следует.)