«Аэлита» не обычный научно-фантастический роман. Или, точнее, она к такому роману не сводится. Поэтому издавалась она в советское время в двух редакциях: полной и той сокращенной, которая предлагалась юношеству.

Та редакция «Аэлиты», которая предлагалась юношеству, и впрямь являлась обычным научно-фантастическим романом. При этом сокращению подвергались как раз те сюжеты, которые заслуживают нашего внимания.

Один из них — история нескольких земных человечеств, населявших Атлантиду. Причем последнее из этих древних человечеств, по версии Толстого, улетело на Марс. Эту версию земной человеческой истории в романе Толстого излагает сама Аэлита, дочь Тускуба, верховного правителя планеты Марс.

Никаких лишних сюжетов Толстой в свои произведения никогда не вводил. Он тщательно отбирал необходимый материал, всячески чураясь избыточности и так называемого многотемья. Поэтому если Толстой решил заняться таким конструированием истории земного человечества, в котором есть место и для Лемурии, и для нескольких человечеств, последовательно обживающих Атлантиду, то у него на это были основания. Как минимум он относился к этой версии серьезно.

То есть он, во-первых, не высасывает эту версию из пальца, а берет откуда-то.

И он, во-вторых, считает эту версию гораздо более достоверной, нежели всё то, что предлагается земному человечеству в качестве его патентованной истории.

Иначе говоря, Алексей Николаевич Толстой знакомит читателей его романа «Аэлита» с эзотерикой, которая самому Алексею Николаевичу представляется достоверным тайнознанием, которое утаивают от человечества. Алексей Николаевич не хочет кричать, рванув рубаху на груди: «Я принадлежу к такой-то эзотерической школе». Поэтому он вписывает эзотерику в научную фантастику. И каждому, кто станет его обвинять в избыточной эзотеричности, с усмешкой скажет: «Я пишу научную фантастику так же, как Герберт Уэллс. Вы и его будете в эзотеричности обвинять?»

Оставим в стороне вопрос об эзотеричности Герберта Уэллса. Лично у меня нет сомнений в том, что все крупные научные фантасты так или иначе вписаны в те или иные эзотерические школы. И тут что Уэллс, что Лем, что Ефремов и Стругацкие, что тот же самый Алексей Николаевич Толстой. Но если Уэллс, Лем, наши советские фантасты или их западные коллеги, которых я не перечислил, все-таки относились к тем представителям элиты, которые в ядро элиты напрямую не входят, то Алексей Николаевич Толстой в каком-то смысле входил в ядро сталинской советской элиты напрямую. У него, конечно, не было тех возможностей, которые были у Берии, Молотова, Кагановича. Но в каком-то смысле определенные возможности Толстого были и поболее, чем возможности названных мною выше сталинских наркомов. Управлять теми или иными отраслями Толстой, конечно, не мог и не хотел. Но участвовать в формировании глубинных идеологических тенденций сталинской эпохи он и мог, и хотел. Причем в большей степени, чем другие представители имперской российской аристократии, перешедшие на сторону большевиков.

А, значит, если серьезность эзотерического подхода у обычных научных фантастов взять за условную единицу, то у Толстого эта серьезность, как минимум, равняется ста таким единицам. Толстой знает, о чем пишет, и понимает, какова цена выхода за нужные Сталину или приемлемые для него эзотерические рамки.

Алексей Николаевич Толстой поразительно чуток ко всему, что касается неявной советской сталинской конъюнктуры.

Помнится мне, уже в позднесоветскую эпоху один из руководителей газеты «Правда» сказал: «Я лишен возможности находиться под чьим-то прямым управлением. Под ним может находиться сельская молодежь. А в „Правде“ может выжить только тот, кто управляем не напрямую, а по тенденции. А для этого тенденцию надо улавливать. Напрямую ее тебе никто не сформулирует».

Толстой улавливал тенденцию как никто. А что это за тенденция, в рамках которой есть место и для Лемурии, и для нескольких цивилизаций, последовательно населяющих Атлантиду? Конечно, эта тенденция не является прямым изложением учений Рерихов, Блаватской, Штайнера и так далее. Но она как минимум этим учениям родственна. А у этих учений есть их последователи. Они были в высшей царской элите. И они остались в той советской элите, которая с царизмом как бы расплевалась, а с тем, что составляло эзотерический элитный бэкграунд в условиях царизма, если в чем-то и разорвала, то для видимости и не до конца.

Ориентировался Сталин на это «не до конца» или он его терпел — отдельный вопрос. Но он знал, что советские академики и те, кто их опекал, продолжали интересоваться эзотерическими проблемами, несовместимыми с марксистской советской идеологией. Возможно, Сталин просто прощал таким академикам разного рода эзотерические заморочки, считая, что главная задача подобных чудиков — укреплять советский военно-промышленный комплекс. А возможно, что определенная часть этих заморочек интересовала Сталина больше, чем каноническое марксистское учение.

Но Алексей Николаевич Толстой не был академиком, создававшим то или иное ценное оружие (ядерное, химическое и так далее). А, значит, ему никакие эзотерические заморочки не могли быть прощены по принципу: «Дури как хочешь на досуге, если тебе это нужно для того, чтобы обеспечивать обороноспособность».

Толстой не обеспечивал обороноспособность, он был гуманитарием. И если чем-то и занимался помимо написания литературных произведений, то это эзотерическое «что-то» не могло быть прощено по принципу «баш на баш». Оно должно было быть приемлемым, а в каком-то смысле и нужным.

Героиня романа Толстого «Аэлита» достаточно подробно повествует прилетевшим на Марс землянам об их эзотерической истории. Это повествование не имеет никакой фабульной ценности, оно важно само по себе.

Пусть читатель примет хотя бы в виде гипотезы, то, что для меня давно уже является отнюдь не гипотезой. Пусть он задаст себе вопрос: «Что, если Толстой и впрямь являлся рупором нужных или как минимум не враждебных Сталину эзотерических групп?»

Ведь, во-первых, эти группы явным образом не имели никакого отношения не только к коммунизму, марксизму, советизму, большевизму, но и к потаенному православию.

А, во-вторых, эти группы столь же явным образом имели отношение к тому, что так интересовало саму императрицу Александру Федоровну (она же Алиса Гессенская) и связанные с ней круги — как западные (Папюс, мэтр Филипп и так далее), так и восточные (тут Бадмаев, видимо, находился вне конкуренции).

Уйдя на дно после крушения империи, эти группы сохранились и оказались неявным образом если и не в чести, то и не в абсолютной опале. Оказались бы они в опале — кто-то просто был бы репрессирован, а кто-то не обсуждал бы эзотерические вопросы даже с ближайшим кругом друзей и родственников, а не то чтобы в научной фантастике, издаваемой солидными тиражами, проходящей соответствующую цензуру, внимательно изучаемой идеологической советской элиты и лично вождем, внимательно отслеживавшим подобные заморочки.

Итак, будучи если не в чести, то, по крайней мере, не в абсолютной опале, эти группы осмеливались делиться своими представлениями о древнейшей истории, носящими кричаще-крамольный характер, но почему-то не становящимися до конца запретными, притом что до конца запретными становились гораздо менее кричаще-крамольные построения.

Обсуждение вопроса о том, почему в сталинский период имело место именно такое отношение к версиям истории а-ля Блаватская, Рерих, Штайнер и так далее, увело бы нас слишком далеко в сторону. Поэтому я предлагаю зафиксировать сам факт подобного отношения и соотнести этот факт с тем, как те же группы, выбравшие Толстого своим рупором, относятся к историческим судьбам земного или марсианского человечества. Притом что инопланетные человечества всегда использовались крупными научными фантастами как модели или метафоры, говорящие о судьбе земного человечества.

Так что же происходит на Марсе? Формируется ли там последовательность классовых обществ, на необходимости которой настаивали марксисты и коммунисты? Идет ли там классовая борьба, двигающая вперед марсианское человечество, являющееся иносказательным описанием человечества земного?

Нет, там ничего подобного не происходит. Или, точнее, внутри самой марсианской цивилизации нет источника, способного сподвигнуть социальные низы на восстание, оно же — классовая борьба. Но этим источником становятся прилетающие земляне: инженеры Лось и некий Гусев, который, в отличие от Лося, вдоволь повоевал на полях Гражданской войны и присоединился к полету на Марс, потому что очень уж скучно было на гражданке.

Гусев присоединился к Лосю именно потому, что ему хотелось снова повоевать. И даже тайком от Лося прихватил на космический корабль шесть штук ручных гранат, дабы содействовать успеху марсианской революции, если она возникнет. Когда марсианский тиран, отец Аэлиты, Тускуб посылает вдогонку за Гусевым, захватившим марсианский летательный аппарат, свой военный самолет («шестикрылый сверкающий корабль»), то Гусев одной из гранат этот корабль уничтожает, чем завоевывает симпатии обездоленных марсианских низов, бунтующих против тирана Тускуба.

Представители этих низов восхищены тем, что Гусев сбил самолет Тускуба. Это восхищение превращает Гусева в того вождя марсианских масс, которого сами эти массы почему-то не могут выдвинуть. А почему не могут выдвинуть? Или, точнее, почему даже те, кто как бы готов возглавить восстание своих марсианских соотечественников (в романе «Аэлита» таким местным кадром является некий Гор), не могут на деле осуществить желанное?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, мне придется ознакомить читателя с тем, как Толстой описывает марсианские конвульсии, крайне отличающиеся от той классовой борьбы, которая в советской идеологии рассматривалась как неотменяемый и победительный двигатель исторического развития. Тот двигатель, который двигает человечество (или человечества) вперед, по пути прогресса. Притом что, двигаясь по этому пути, человечество (или человечества) рано или поздно должно прийти к коммунизму.

Вот как описывает Толстой те классовые марсианские (читай, земные) конвульсии, которые ни к чему подобному не приводят.

Сбив самолет Тускуба, Гусев приземляет свой летательный аппарат в том месте, где бунтуют представители марсианских низов. Увидев Гусева, многотысячная толпа бунтующих марсиан взволновалась, «точно потревоженный муравейник».

Гусев всматривался в лица тех, чью классовую борьбу он должен был возглавить. При этом он увидел «дрожащие лица, умоляющие глаза, красные, как редиска, облезлые черепа. Это все были рабочие, чернь, беднота».

То есть вроде бы всё осуществляется в рамках советского классового канона. Но только вроде бы. Гусев зычно обращается к марсианским обездоленным с революционным призывом. «С приветом, товарищи!»

Вот как Толстой описывает ответную реакцию: «Стало тихо, как во сне. Гусев казался великаном среди щуплого народца».

То есть весь эксплуатируемый народ (марсианский, то бишь земной) уже в результате эксплуатации настолько выродился, что может быть назван только «щуплым народцем». И это не вариация на тему «Гулливер среди лилипутов». Нет, это нечто совсем другое. Гусева не пугает щуплость народца. Ему важно одно — желание народца осуществлять восстание. Пытаясь понять, есть ли это желание у народца, Гусев спрашивает: «Разговаривать здесь собрались, товарищи, или воевать? Если разговаривать, мне некогда, прощайте».

Толстой сообщает нам о такой реакции «народца» на это гусевское вопрошание: «По толпе пролетел тяжкий вздох. Отчаянными голосами крикнули несколько марсиан, и толпа подхватила их крики: Спаси, спаси, спаси нас, Сын Неба!»

То есть толпа марсиан (они же — земляне) не хотят добиваться, как им рекомендовано, «освобожденья своею собственной рукой». Они хотят, чтобы их спас сын неба. Гусев не обращает внимания на это парадоксальное поведение толпы. Ему главное — любой ценой поднять обездоленных на восстание. Поэтому он им говорит: «Значит, воевать хотите». Это Гусеву надо, чтобы они хотели воевать. И он внушает марсианам, что и они этого хотят.

В еврейском анекдоте мама кричит Додику: «Додик, иди домой!»

Додик спрашивает: «Мама, я хочу кушать?»

Мама отвечает: «Нет, ты замерз!»

Гусев тут выступает в виде мамы, которая лучше, чем Додик, знает, чего хочет ее сынок. В случае Гусева этот коллективный безвольный сынок, он же — марсианские обездоленные, по мнению Гусева, хочет воевать. Объяснив коллективному безвольному сынку, чего он хочет, Гусев далее пытается сподвигнуть этого сынка на осуществление того, что он якобы хочет.

«Бой начался! — говорит Гусев марсианам. — Сейчас на меня напал военный корабль. Я сбил его к чертям. К оружию, за мной!»

Описывая это обращение Гусева, Толстой далее говорит, что Гусев «схватил воздух, точно уздечку».

Но как же реагирует на этот гусевский призыв к действию местный вождь обездоленных марсиан Гор?

Вцепившись пальцами в грудь Гусеву, Гор вопрошает: «Куда вы нас зовете? Нас уничтожат! У нас нет оружия. Нужны иные средства борьбы».

Гусев отвечает на это Гору: «Главное оружие — решиться. Кто решился, у того и власть. Не для того я с Земли летел, чтобы здесь разговаривать… Для того я с Земли летел, чтобы научить вас решиться. Мхом обросли, товарищи марсиане. Кому умирать не страшно — за мной! Где у вас арсенал? За оружием! Все за мной, в арсенал!»

Толстой нам сообщает, что услышав этот призыв Гусева, марсиане «завизжали» (да, именно завизжали), что Гор пытался остановить толпу, но не смог. И толпа пошла за Гусевым.

Так Толстой описывает начало восстания. И можно было бы рассматривать это описание как нелицеприятную, но приводящую к желанному результату классовую затравку. Но речь явно идет о чем-то другом.

Это другое Толстой описывает так: «Вождь нашелся. Головы пошли кругом. Невозможное показалось возможным. Гор, медленно и научно подготовлявший восстание, <…> вдруг точно проснулся. Он произнес двенадцать бешеных речей, переданных в рабочие кварталы. <…> Сорок тысяч марсиан стали подтягиваться к арсеналу».

Гусев подготовил взятие арсенала, вдохновил толпу и довольно быстро достиг желанной цели. Обездоленные получили оружие. Власть перешла к восставшим.

«Научу я вас революции устраивать, черти кирпичные», — говорил Гусев, показывая, как нужно выворачивать плиты из мостовой. Произнеся короткую вдохновенную речь, Гусев швырнул одну за другой — три ручные гранаты в охрану дома, где засел тиран Тускуб и его приспешники. Охрана разбежалась. Гусев ворвался в этот дом. Дом был пуст. Власть оказалась в руках восставших, которые «подползали, чтобы коснуться Гусева. Или плакали детскими голосами: «Теперь мы не умрем… Мы станем счастливыми… Сын Неба принес нам жизнь».

Вот как Толстой описывает марсианский обездоленный класс и диалог этого класса с Гусевым: «Худые тела, прикрытые пыльной, однообразной для всех одеждой, морщинистые востроносенькие, дряблые лица, печальные глаза, веками приученные к мельканию колес, к сумраку шахт, тощие руки, неумелые в движениях радости и смелости».

Видя, с кем он имеет дело, Гусев продолжает настаивать на развитии революционного процесса.

«Не робей, не робей, ребята! Гляди веселей! — говорит он массам, доведенным до состояния недееспособности и безжизненности. — Нет такого закону, чтобы страдать безвинно до скончания века, — не робей. Одолеем — заживем неплохо».

Гусев еще верит в победу, а Гор не верит. Он объясняет Гусеву, что верные правительству войска и элита, ориентированная на тирана Тускуба, ушла на заранее подготовленные подземные позиции. Что этой элите окажут поддержку «все те, кто тридцать лет тому назад после опустошительной войны стали собственниками городских домов». И что тиран Тускуб в итоге победит восставших.

Далее Гор так описывает идеологию тирана Тускуба, являющуюся альтернативой победы коммунистической революции: «Тускуб мечтает о золотом веке: открыть последнюю эпоху Марса — золотой век. Только избранные войдут в него, только достойные блаженства. Равенство недостижимо, равенства нет. Всеобщее счастье — бред сумасшедших, опьяненных хаврой (то есть наркотиками. — С. К.). Тускуб сказал: жажда равенства и всеобщая справедливость разрушают высшие достижения цивилизации».

Находясь под действием наркотической хавры, Гор впадает в экстаз и сообщает землянам о сокровенном плане марсианского тирана Тускуба — том плане, который для Толстого очевидным образом является ответом мирового империализма на дерзкий советский эксперимент. Что же конкретно сообщает землянам Гор о плане Тускуба, то бишь мирового капитала?

Вот что он сообщает об этом плане: «Идти назад, к неравенству, к несправедливости! Пусть на нас кинутся, как мхи, минувшие века. Заковать рабов, приковать к машинам, станкам, спустить в шахты… Пусть — полнота скорби. И у блаженных — полнота счастья… Вот золотой век. Скрежет зубов и мрак. Будь прокляты отец мой и мать! Родиться на свет! Будь я проклят!»

Я убежден, что многие из тех, кому адресованы мои размышления о судьбе гуманизма в XXI столетии, читали когда-то толстовскую «Аэлиту».

Но, во-первых, они ее читали когда-то. Скорее всего, в детстве. То есть, читая, вряд ли задумывались над социальной и исторической эзотерикой Толстого.

И, во-вторых, вряд ли это чтение осуществлялось в условиях внятного понимания места Толстого в советском политическом процессе, степени весомости эзотерики Толстого и всего прочего.

И, в-третьих, скорее всего, это всё читалось или в эпоху относительного, пусть и позднесоветского, успокоения, или в эпоху, когда научно-фантастические модели Толстого никак не увязывались с реальностью.

Вот те три обстоятельства, которые обосновывают мою столь подробную адресацию к данному произведению. Между тем все не сводится к золотому веку, то есть к так называемой примордиальной традиции, к управляемому регрессу, то есть ко всему, что происходит на наших глазах.

Толстой явно ориентирован на более глубокую прогностику. Для того чтобы в этом убедиться, надо по-настоящему вчитаться в тот диалог Гора и Гусева, который порожден откровениями Гора по поводу Тускуба и золотого века. Ознакомившись с этими откровениями, Гусев посмотрел на Гора, затянулся табачным дымом и сказал Гору: «Ну, я вам скажу, — вы дожили здесь!»

Налицо некая растерянность революционера Гусева, который явным образом не предполагал той контристорической по своей сути стратегии, которую под руководством тирана Тускуба осуществил правящий класс общества, которое иносказательно именуется марсианским, но которое по сути является сегодняшним глобальным посткапиталистическим классом, занимающим господствующее положение на сегодняшней планете Земля.

Почуяв эту растерянность, Гор так отвечает на гусевское «вы дожили».

«Да, Сын Неба, — говорит Гусеву Гор. — Мы <…> не разрешили загадки. Сегодня я видел вас в бою. В вас огнем пляшет веселье. Вы мечтательны, страстны и беспечны. Вам, сынам Земли, когда-нибудь разгадать загадку. Но не нам, мы — стары. В нас пепел. Мы упустили свой час».

Тут речь уже идет не о том, какую степень недееспособности может вменить правящий посткапиталистический класс своим рабам в случае, если господство будет осуществляться в условиях исторического регресса, подкрепляемого контролем над сознанием рабов и их управляемой деградацией. Тут речь идет о большем. О молодости и старости. При этом говорится, что молодость (имеется в виду не возраст нынешних марсиан, а их исторический возраст) тоже никакой загадки не разрешила. Но ее право в том, что она обладает жизненной силой. А стареющая марсианская цивилизация этой силой не обладает. Она исчерпана.

Ее неспособность к организации той классовой борьбы, целью которой может быть только иной, более высокий градус жизненности, то есть соединение с родовой сущностью, преодоление духовной смерти, обретение настоящей полноты бытия — порождена тем, что всё это уже не нужно. Или, иначе говоря, никто за это не хочет бороться по-настоящему, никто не хочет за это умирать. Да и обрести всё это тоже никто не хочет.

Совокупный Додик из анекдота может возбудиться по указанию некоторой мамы (большевистской партии, например) и вообразить, что он всего этого хочет. Но настоящей, сущностной, глубокой мотивации у этого совокупного Додика нет. Он изъеден регрессом, он доведен до ручки, а главное, он внутренне стар и исчерпан. И на это делает ставку как научно-фантастический Тускуб, так и реальный нынешний посткапиталистический ультраимпериалистический класс.

Впечатленный такой исповедью Гора Гусев спрашивает этого местного вожака: «Ну хорошо. Завтра предполагаете — что делать?»

Гор отвечает Гусеву, что нужно отыскать тирана Тускуба «и войти с ним в переговоры о взаимных уступках».

Читатель, это тебе ничего не напоминает? Может быть это тебе и впрямь ничего не напоминает. Но Гусеву это напоминает очень и очень многое — например, размышления Плеханова о недопустимости социалистической революции в России, рассуждения наследников Маркса — Бернштейна, Каутского и других о необходимости примирения пролетариата и класса буржуазии на основе социал-демократического компромисса, откровения сторонников НЭПа (вплоть до самого Троцкого) на тему о слишком раннем приходе большевиков и вытекающей из этого «слишком рано» необходимости сдаться капиталу, не исчерпавшему своих возможностей.

Гусев отвечает Гору по-большевистски. «Вы, товарищ, — говорит он Гору, — целый час чепуху несете. Вот вам диспозиция на завтра: вы объявите Марсу, что власть перешла к рабочим. Требуйте безусловного подчинения».

В числе описанных Гусевым отчаянных мер не только развитие революции местными силами, но и экспорт революции, который, по мнению Гусева, могут осуществить земляне, дабы помочь марсианам. И опять же мы имеем дело с очевидным иносказанием. Но не успел Гусев развернуть свой наступательный план, как войска Тускуба перешли в наступление и разгромили восставших.

Вот как реагирует на этот разгром Гусев.

«Ну и пусть кожу с меня дерут! Неправильно все на свете. Неправильная эта планета, будь она проклята! „Спаси, говорят, спаси нас…“ Цепляются… „Нам, говорят, хоть бы как-нибудь да пожить…“ Пожить!.. Что я могу?.. Вот кровь свою пролил. Задавили».

Указывая землянам путь к спасению от наступающих войск Тускуба, Гор, отказывающийся спасаться, говорит: «Прощайте. Если вернетесь на Землю, расскажите о нас. Быть может, вы на Земле будете счастливы. А нам — ледяные пустыни, смерть, тоска… Ах, мы упустили час… Нужно было свирепо и властно, властно любить жизнь…»

Итак, говорится о том, что, может быть, земляне будут счастливее. А может быть и нет. Кроме того, говорится, что дело не в ледяных пустынях, то есть не в экологической марсианской катастрофе, а в том, что потеряна любовь к жизни. И что именно эта потеря является абсолютно губительной потому, что исчерпание жизненности и классовая борьба — несовместимы. Интересно, что по поводу такой концепции думал Сталин, который безусловно читал «Аэлиту»? И как эта концепция связана с тем, что произошло в эпоху перестройки и в последующие времена? Классовая борьба очевидным образом не спасла Советский Союз и даже напротив. Да и несущееся под откос человечество она тоже очевидным образом не спасла. Почему? Что такое неразгаданная загадка, о которой говорит Гор?

(Продолжение следует.)