С давних пор обсуждаются так называемые неопознанные летающие объекты (НЛО). Мне по аналогии с ними хотелось бы ввести понятие недоопознанных (и именно недо-опознанных) политических эксцессов (НПЭ). Создание НПЭ — часть стратегической информационной, а значит, и антропологической повестки дня.
Грузинский эксцесс, ради обсуждения которого я в данном номере не продолжаю рассмотрение коммунизма и марксизма, — это очередной НПЭ, который надо рассматривать именно в качестве такового.
Почему же недоопознаются определенные эксцессы? Потому что они обладают той странностью, которую создатели информационной и антропологической повестки дня хотят изгнать из создаваемого ими мира.
Странность — это понятие, имевшее важное значение всегда и приобретающее теперь особую важность.
В шекспировской трагедии «Гамлет» обсуждение появления призрака опирается на констатацию странности данного появления. Горацио говорит Гамлету по поводу призрака: «О, день и ночь, всё это очень странно!» Гамлет отвечает ему, предлагая принять эту странность так, как принимают странника.
В современном мире странность никогда не будут принимать так, как рекомендовал Гамлет. Ее, во-первых, не будут принимать как странника, а во-вторых, даже приняв как странника, примут не с миром, как предлагает Гамлет, а иначе. Странность постараются лишить ее фундаментальной и несомненной природы и превратить во что-нибудь обыденное.
Всё сводится к обыденному, всё обсуждается в качестве обыденного, всё наделяется обычными чертами. И всё поэтому остается, во-первых, непонятым, неопознанным и, во-вторых, стерилизованным, дезактивированным, лишенным той неприемлемой для нынешнего мира опасной новизны, которую мир может принимать только с помощью искусственного низведения этой новизны к чему-то понятному, очевидному и потому не пугающему. Причем когда я говорю о не пугающем, о том, что новизна должна быть низведена к обыденности и перестать пугать, то я имею в виду очень определенный страх, а именно страх перед новизной, то есть странностью.
Наши СМИ прекрасно понимают, что обсуждать людоедские ужасы можно. Потому что они не пугают новизной. Они пугают другим. И в этом смысле безопасны, как все ужастики. СМИ готовы задействовать любые страхи, кроме экзистенциального. Потому что экзистенциальный страх может превратить обывателя в человека, а это самое опасное из того, что может произойти в современном мире. Как только обыватель превратится в человека, современный мир рухнет. А значит, будет сделано всё возможное, чтобы обыватель остался обывателем.
Мне скажут, что противопоставление обывателя человеку слишком высокомерно. И это действительно так, если речь идет об обычном обывателе. Но современный мир хочет превратить обычного обывателя, не лишенного человечности, в постчеловека. Одно из свойств постчеловека — неспособность к фундаментальному удивлению. Странность, явленная тому, кто уже отчасти стал постчеловеком, но еще не укоренился до конца на постчеловеческой территории, может разбудить способность такого неукорененного постчеловека к человеческому фундаментальному изумлению. И тогда пиши пропало — все усилия по превращению человека в постчеловека окажутся тщетными. Но поскольку на такое превращение брошены триллионы долларов, то крах затеи с окончательным превращением человека в постчеловека слишком убыточен. А значит, недопустим.
Я не знаю, есть ли по этому поводу инструкции и методички. Думаю, что их нет. Но есть другое. Улавливание тенденций, запроса, моды. Это улавливание порождает определенный постчеловеческий инстинкт. Умение пользоваться этим инстинктом и доверять ему приводит к правильному вписыванию в современный мир. То есть к успешности. Успешен должен быть тот, кто «дезактивирует» странность, лишив ее сущностной природы.
Постепенно формируется способность обсуждать любую странность путем ее низведения к нормальности, и исчезает способность к любому другому обсуждению, способность удивляться вообще. Она же — способность к творчеству. Потому что любое творчество предполагает обнаружение странности даже в том, что скрывает в себе ее наличие. Такое обнаружение называется остранением. Нет остранения — нет творчества.
Можете назвать странность иначе — смыслом. И как только вы начнете спрашивать, в чем именно смысл, вам скажут: «А кто вам сказал, что данность обладает каким-то смыслом? Это всё допотопные предрассудки! Ишь ты, смысл! Данность — это данность и ничего больше!»
У американского писателя Эптона Синклера я когда-то прочел по этому поводу нечто простое, но не лишенное методологической ценности. Герой Эптона Синклера Ланни Бэдд используется автором в качестве простака, познающего мир. Его отец — американский оружейник. А мать — гражданская жена этого оружейника, проживающая в Европе и завершившая в момент этого гражданского брака карьеру элитной содержанки. Американский оружейник действительно воспринял ее как жену, и она стала таковой, отказавшись от прибыльной профессии в пользу более солидного, респектабельного существования. Американский оружейник хочет, чтобы его сын Ланни получил в том числе и американское образование. А Ланни перед этим получает образование сугубо европейское, причем по преимуществу элитно-домашнее (молодость Ланни приходится на эпоху перед Первой мировой войной). Ланни перевозят ненадолго в Америку и адаптируют к американским, по сути, англо-саксонским образовательным стандартам. Репетитор, который готовит Ланни, хорошо знаком с различием между американскими и европейскими образовательными стандартами. Он понимает, что американские стандарты уже полностью позитивистские, то есть в них нет места смыслу, а европейские стандарты еще не отделены до конца от представлений о смысле, а значит, и от настоящей гуманитарности, которая всегда соседствует с такими представлениями.
Репетитор говорит Ланни (цитирую по памяти): «Никогда не говорите на американском экзамене, что трагическое есть основа древнегреческого мировоззрения. Потому что если вы это скажете, то откуда экзаменатору знать, что вы его не мистифицируете. Говорите, в каком году родился Платон, Аристотель и другие. И вы получите нужную оценку».
С момента написания Эптоном Синклером первой книги его познавательной эпопеи о Ланни Бэдде прошло уже почти сто лет. Процесс убийства смысла, ампутации смысла, дезактивации странности и прочего зашел очень далеко. И поэтому потеряна не просто культура целостного понимания тех или иных процессов. Потеряна способность улавливать даже самые простейшие странности.
Я уже обсуждал это на примере случая с Голуновым. Я говорил обсуждающим голуновскую ахинею умникам, что нельзя не уловить странность в происходящем. И что речь идет о странности столь же примитивной, сколь и, скажем так, кардинальной. Я говорил и о том, что на самом деле не верю в неспособность людей улавливать эту странность.
Арестован за наркотики не ахти какой журналист. Можно раскрутить его дело так, как оно было раскручено? Можно! Нет проблем с этим. Сегодня всё можно раскрутить при желании. Вопрос, с какой скоростью. Какая-нибудь вип-фигура, она же — звезда журналистики, лежит на массажном столе. К ней вбегают и говорят, что какой-то, мягко говоря, не слишком известный журналист арестован за наркотики. Эта вип-фигура прервет массаж? Нет! Она скажет: «Слушай, у меня сейчас есть дела, потом я наведу справки, а потом я начну действовать».
Дел у вип-фигуры много. Она их будет делать несколько дней. И справки будет наводить несколько дней. Потом несколько вип-фигур соберутся (что тоже очень непросто) и договорятся, что историю с Голуновым надо раскручивать. А потом начнут раскручивать и могут раскрутить аж под небеса — было бы желание. Но за неделю или за две, а не за день или несколько часов. А если история раскручена за короткий срок, то она заряжена заранее. И все вип-фигуры предупреждены, что когда возникнет история, они должны будут отреагировать мгновенно.
Вопрос: кем предупреждены? Не американским посольством. И не одним из враждующих элитных кланов. Вип-фигуры должны заранее получить предупреждение о том, что надо действовать в момент, когда нечто случится. И это предупреждение должно быть для них почти равносильно указанию.
Вот первая странность в деле Голунова. И всем, кто понимает, как современная жизнь устроена, понятно, что эта странность имеет место. Но ее никто не будет обсуждать.
Теперь вторая странность — столь же примитивная, столь же очевидная и столь же далекоидущая.
Не только любой московский офицер полиции, готовый заниматься компрометацией журналиста как наркодилера, но и любой провинциальный сержант полиции понимает, как это делается. И знает, каковы правила. Заказчик всегда дает наркотики, которые надо подбросить, причем в необходимом количестве. Расходы на эти наркотики, которые будут вещественными доказательствами, являются частью расходов на компрометацию. Другая часть — денежный взнос. Тот, кто должен осуществить компрометацию, берет наркотики, кладет пальцы задержанного им человека на пакет с наркотиками, потом осуществляет еще несколько операций, доказывающих причастность этого человека к наркотикам, и таким образом выполняет заказ. Он иначе его не выполняет даже в Урюпинске, а тем более в Москве. И если он этого не делает, значит, у него заказ на самодискредитацию, а не на дискредитацию и посадку журналиста. Причем такой заказ должен быть очень авторитетным и очень дорогим. Вот вам две очевидные примитивные странности в деле Голунова. Их кто-нибудь обсуждает? Нет, делается всё для того, чтобы дезактивировать странности, а обсуждать остальное. Потому что как только ты признаешь странности, тебе потом придется признать очень и очень многое.
Никто не хотел обсуждать, каким образом господин Руст приземлился на Красной площади и кто дал ему этот коридор. Так же и с Голуновым. И то же самое — с тем, что происходит в Грузии.
С грузинскими странностями всё всегда обстояло очень специфически. Никогда не удавалось по-настоящему обсудить бред о многочисленных людях, зарубленных саперными лопатками. Кто-то хотел обсуждать версию военного прокурора, согласно которой всё происходило не так, как описывал господин Собчак? Кто-то хотел обсуждать данные международного Красного Креста? А их нельзя было не обсуждать. Существовало военное лобби, которое должно было поднять по этому поводу серьезный скандал — ведь речь шла о дискредитации армии. Но всё прошло без сучка, без задоринки — обсуждалось всё, кроме странностей. И таких табуирований обсуждения странностей — очень много. И они всегда являются симптомами определенной кризисности, которую я называю перестроечной.
Перестройка всегда состоит из необсуждаемых странностей. Это ее, как бы сказал Достоевский, наихарактернейшая особенность. Всё, что произошло сейчас в Грузии, начинено такой же странностью. Но эта странность никогда не будет обсуждаться в качестве таковой. Мы уже видим, что грузинский политический эксцесс обсуждается именно по принципу изымания из него всей и всяческой странности. И в этом его сходство с голуновским эксцессом и другими аналогичными проявлениями сугубо перестроечной политической акробатики.
В этом смысле грузинский политический эксцесс обсуждается с помощью того обнуления странностей, на которое я хочу обратить внимание читателя.
Если бы многоглавые драконы появились хотя бы в центре Москвы (или Лондона, Парижа, Нью-Йорка — дело тут не в конкретном городе), то после недели обсуждения вы стали бы относиться к этим драконам примерно так, как к находящимся в зоопарке слонам. Или так, как к гарцующим по московским улицам лошадям.
Импульс вашего первоначального удивления («откуда взялись драконы?» «что это за невидаль?», «чем и кем она ниспослана?» и так далее) будет сбит уже после какого-нибудь двадцать пятого откровения, опубликованного в интернете. Или после десятого телевизионного обсуждения. И никто не даст вам долго обсуждать странность появления драконов. Обсуждать вы будете их лапы, их кожный покров, их зубы, их кровожадность, их расцветку. Возможно даже их сексуальность. Всё, кроме странности их появления вообще и в центре столицы в особенности. Этого вы обсуждать не будете.
Почему? Потому что создателям глобальных тенденций нужен постчеловек. А постчеловек не должен «заморачиваться» странностями. Как только он начнет ими «заморачиваться», он перестанет быть постчеловеком.
Вот почему никто не будет спрашивать о протоколе, например. На любой конференции среднего уровня организаторы конференций ставят таблички с именами участников конференции, которые должны выступать, модерировать и так далее. Если конференция более или менее значимая, то этот протокол обсуждается за несколько месяцев. Но проводить конференцию, вообще его не обсуждая, невозможно. А в грузинском парламенте проходила не просто конференция, а ассамблея.
И тогда возникает следующий вопрос. Происходило ли когда-нибудь где-нибудь то, что произошло в Грузии? Очень часто собираются конференции враждующих сторон. В том числе и на территории одной из сторон. Может ли Израиль повести себя так в случае, если проходит израильско-палестинская конференция? И наоборот, могут ли так себя повести палестинцы, если конференция проходит на их территории?
Назовите прецеденты чего-нибудь в духе того, что произошло в Грузии. Их нет и не может быть. На сегодняшний день грузинская власть не настолько агрессивна по отношению к России, как это было во времена Саакашвили. Но и тогда если бы речь шла о конференции с участием сторон, конфликтующих самым яростным образом, то после утверждения протокола эта конференция была бы проведена. Потому что приехать на конференцию и начать базар — это значит потерять лицо. И это прежде всего касается стороны, которая проводит конференцию.
Кроме того, речь идет не о частном мероприятии. А о мероприятии вполне себе государственном.
Иранская власть, к примеру, решила провести конференцию в Тегеране с участием израильтян. Это маловероятное событие, но пофантазируем, предположив, что оно состоялось. Может ли такая конференция превратиться в скандал такого типа, который состоялся в Грузии? Нет, не может. Потому что это полностью дискредитирует Иран не только в глазах его врагов, но и в глазах его друзей, а также местного населения. А значит, мы имеем дело с чем-то беспрецедентным.
Но как только мы констатируем полную беспрецедентность, она же — странность, то нам придется задаться вопросом об истоках этой беспрецедентности, о ее природе, движущих силах. А главное — о направленности. Любая беспрецедентность носит тот или иной целевой характер. О чьей цели идет речь? Что компенсирует издержки, связанные с реализацией этой цели?
Короче говоря, как не мог иностранный самолет сесть на Красной площади, если не было коридора; как не могла раскрутка «дела Голунова» быть осуществленной наблюдавшимся нами образом, не будучи заряженной (кем, зачем?); как не могла грузинская история с саперными лопатками иметь без суперпокровительства тот характер, который она имела, — так не может и нынешний грузинский эксцесс быть порождением чьей-то обычной экспансивности, чьего-то стандартного недружелюбия и так далее.
Всё это — странности, которые надо принять. И рассматривать которые можно только как ниточки странностей, из которых сплетается ткань большой странности. Эта ткань уже сплеталась когда-то. Сплетается ли она теперь снова? Если сплетается, то кем?
Все это можно и должно обсуждать, если в обсуждении участвуют люди, для которых не запрещено обсуждение странностей как таковое. Пусть это обсуждение состоится только на нашей площадке. Даже в этом случае оно не только явит нам нечто существенное, но и будет своеобразной манифестацией нашего отказа от постчеловеческого обнуления странностей. А это, между прочим, далеко не бесполезное занятие. Создание постчеловеческой информационной среды, постчеловеческой повестки дня, постчеловеческой методологии обсуждения всего и вся — требует отсутствия какого-то «нет», сказанного в адрес создания всего вышесказанного. Как только это «нет» появляется, безальтернативность постчеловеческой повестки дня лопается, как мыльный пузырь.
До встречи в СССР!