В среде советских военных корреспондентов времен Великой Отечественной, являвшихся глазами и ушами воюющей страны, есть особая категория писателей и поэтов, которые, помимо фиксации событий и передачи фактуры, написания заметок или статей, могли попутно сделать и нечто другое — отразить в художественной форме сам дух времени, для многих современников очевидный, но часто не выраженный в слове. Так появлялись первые фронтовые стихи, публицистика и малая проза. Так зарождались ростки будущих грандиозных романов…
Чтобы лучше понять атмосферу войны перед началом Сталинградской битвы в июле 1942 года, давайте присмотримся к творчеству таких писателей-военкоров.
Одной из знаковых фигур в их многочисленной плеяде является, конечно, Константин Симонов. В июле 1942 года он находился на Брянском фронте, воочию наблюдая, как безуспешно разбиваются о немецкую оборону удары советских танковых корпусов, и как затем противник устремляется на юг, захватывая всё новые родные земли. В середине июля Симонов написал одно из главных стихотворений той поры — «Убей его». В нем с пугающей силой и ясностью отразился дух того трагического периода войны.
С первых строк поэт обращается к простым и близким предметам человеческой любви, к тем вещам, которые солдаты часто вспоминали на фронте: родной земле и дому, кормилице-матери, отцовской могиле, нежно любимой жене. Далее Симонов, не жалея читателя, прямо говорит о жестоком и подлом поругании всех этих горячо любимых святынь.
Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел, — так ее любил, —
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу…
Летом 1942 года эти слова были вовсе не разжигающим боевой дух призывом, а даже отчасти смягченной правдой. Огромные густонаселенные территории Советского Союза уже были под пятой оккупанта. Жены, отцы, матери, дети миллионов красноармейцев целый год находились во власти распущенного нацистского зверья. И вот теперь снова отступление. Всё новые и новые города, деревни, станицы оказывались за линией фронта, в глубоком тылу противника.
Симонов говорит не только об угрозе всему любимому, но и о суровой ответственности тех, кто назвался солдатами, за происходящее.
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока его не убил,
Помолчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед. —
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
А дальше в стихотворение с невероятным напряжением врывается тема жестокой мести и ненависти к врагу. Этой темой оно и выделяется из всего массива советской военной поэзии и песни, где мотив ненависти звучит достаточно редко.
Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
<…>
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Это стихотворение опубликовали сразу после написания в главной армейской газете — «Красной звезде», а также в «Комсомольской правде». Оно, как и «Жди меня» ранее, мгновенно стало рефреном фронтовой жизни, да и не только фронтовой.
Сложно оценить эффект таких факторов, как стихи и статьи, на ход боевых действий, но можно быть уверенным, что он был не меньшим, чем от создания новой более совершенной техники или прибытия на фронт свежих резервов. И нужно еще раз отметить — содержание стихотворения не было гиперболой. Это была правда. Вторгшиеся нацистские армии нужно было уничтожать безо всякой пощады. Никакой речи о том, чтобы пробудить в немецких солдатах «пролетарское сознание» (а попытки такой пропаганды предпринимались в начале войны), — уже не шло.
Другой советский писатель-военкор Илья Эренбург в своей знаковой для того времени статье «Убей!», опубликованной в «Красной звезде» 24 июля 1942 года, предельно откровенно говорит об античеловеческой сущности фашизма и еще радикальнее призывает к мести.
В первой части статьи Эренбург приводит ужасающие подробности того, как уже не солдаты вермахта и не члены СС, а «мирные» немцы в далекой Германии организуют настоящий рабовладельческий строй, относясь к угнанным на работы советским людям, как к скоту: «Рабовладельцы, они хотят превратить наш народ в рабов. Они вывозят русских к себе, издеваются, доводят их голодом до безумия, до того, что умирая, люди едят траву, червей, а поганый немец с тухлой сигарой в зубах философствует: «Разве это люди?..»
И далее жестокий вердикт и призыв Эренбурга:
«Мы знаем всё. Мы помним всё. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово „немец“ для нас самое страшное проклятье. Отныне слово „немец“ разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. <…> Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»
Эренбург проходит по самой грани, степень радикальности его текста предельна, а слова «нет для нас ничего веселее немецких трупов» вовсе выходят за рамки советского дискурса, никогда не ставившего насилие и ненависть во главу угла.
Отметим также, что Эренбург пишет, конечно же, о фашизме, но ни разу не упоминает это слово в тексте, называя противника лишь «немец» (Симонов, кстати, призывает убивать именно фашистов). Думается, что немцам-коммунистам, работавшим в советских войсках агитаторами, было непросто воспринимать эту статью.
Когда война перейдет на земли противника, и станет ясно, что нацистский режим вскоре падет, а «немецкий народ останется», эту крепкую спайку «немца» и «фашиста» придется с трудом разрывать. Но это будет в далеком 1944 году. Летом же 1942-го ожесточение постоянно нарастало, достигнув предела в Сталинграде.
Возвращаясь к Симонову, можно вспомнить и другое его стихотворение — «Безымянное поле», — написанное им в то же время, но напечатанное позже. В нем нет того напряжения и ярости, что пронзают «Убей его», но звучит тема ответственности перед мертвыми.
Ты можешь ответить, что
мертвых
Завидуешь сам ты судьбе,
Что мертвые сраму не имут, —
Нет, имут, скажу я тебе.
Нет, имут. Глухими ночами,
Когда мы отходим назад,
Восставши из праха, за нами
Покойники наши следят.
Отступающие, отдающие землю врагу воины отвечают не только перед своими товарищами, павшими в предыдущих боях, но перед всеми, кто когда-либо защищал эту землю.
Ты слышишь, товарищ, ты
слышишь,
Как мертвые следом идут,
Ты слышишь: не только потомки,
Нас предки за это клянут.
Клянемся ж с тобою, товарищ,
Что больше ни шагу назад!
Чтоб больше не шли вслед за нами
Безмолвные тени солдат.
Это симоновское «ни шагу назад!» и всё стихотворение является своеобразным ответом поэта на знаменитый Приказ № 227 от 28 июля 1942 года — важнейший и для армии и народа текст, написанный лично Сталиным. Вот что пишет Симонов в своем военном дневнике:
«…Мы сидели с Уткиным на срубе деревянного колодца и целый час, оглушенные, молчали после того, как прочли приказ… До этого война наматывалась, как клубок, — сначала как клубок несчастий, потом, в декабре сорок первого, этот клубок как будто начал разматываться, но потом он снова начал наматываться, как клубок новых несчастий. И вдруг, когда я прочел этот приказ, словно всё остановилось. Теперь движение жизни представлялось в будущем каким-то прыжком — или перепрыгнуть, или умереть!»
Сталинградская битва, с ее невероятным, предельным ожесточением боев, с ее дерзкой ноябрьской операцией «Уран», с самопожертвованием тех, кто в декабре 1942-го живой стеной встал на пути немецкого деблокирующего удара, — и была этим прыжком.
Но вернемся к Приказу № 227. Это уже совсем не поэзия, но текст, от начала и до конца являющийся ответом на вызов нависшей над страной катастрофы.
Первая часть приказа — это четкий публицистический текст. Сталин начинает с откровенной констатации сложившегося на конец июля положения:
«Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором».
Далее Сталин, как лидер народа, предъявляет армии тяжелый упрек от лица огромной страны:
«Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток».
Это отнюдь не преувеличение. Отголоски таких настроений можно увидеть в двух широко известных произведениях, написанных сразу по горячим следам войны. Речь о «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого и недописанном романе Михаила Шолохова «Они сражались за Родину».
В повести Полевого есть сцена на московском вокзале, с которого отправляется после лечения в госпитале летчик Алексей Мересьев. На большой карте на стене девушка отмечает красной нитью изменения в положениях фронтов. Люди подавленно наблюдают, как огненная нить приближается к Дону и Волге. Молодой новобранец, стоящий у карты, сокрушенно произносит: «Прет, собака… Гляди, как прет!» — и тут на него набрасывается пожилой рабочий-железнодорожник, обращающийся, конечно, не к конкретному, еще не нюхавшему пороха бойцу, а ко всей армии разом: «Прет? А ты чего пускаешь? Известно, прет, коли ты от него пятишься. Вояки! Вон куда — аж на самую матушку-Волгу пустили!» За солдата тут же заступаются, на что рабочий и сам признает, что «ум-то знает, а сердце-то болит, душа-то разрывается».
Схожие слова слышит герой Шолохова Петр Лопахин, пришедший к одинокой старухе в поисках ведра и соли (пока полк стоял в станице в ожидании команд, солдаты выкупались в речке и наловили раков). Лопахин — боец потрепанного в постоянных стычках с врагом полка, пешим маршем уходящего к Дону. Это знакомый типаж находчивого, неунывающего русского солдата — и суворовский «чудо-богатырь», и товарищ Сухов, и тот же Василий Теркин. И вот что отвечает на его просьбу суровая женщина, всю жизнь трудившаяся и проводившая на фронт четырех сыновей и зятя:
«Куда идете? За Дон поспешаете? А воевать кто за вас будет? Может, нам, старухам, прикажете ружья брать да оборонять вас от немца? Третьи сутки через хутор войско идет, нагляделись на вас вволюшку! А народ на кого бросаете? Ни стыда у вас, ни совести у проклятых нету! Когда это бывало, чтобы супротивник до наших мест доходил? Сроду не было, сколько на свете живу, а не помню!.. Соли вам захотелось? Чтоб вас на том свете солили, да не пересаливали! Не дам! Ступайте отсюдова!»
Позже старуха всё же смягчается и дает Лопахину и ведро, и соль. А солдат, оглушенный отповедью, уходит к своим однополчанам. В гениальной экранизации Сергея Бондарчука, в которой Лопахина играет Василий Шукшин, эта сцена приобретает особое, символическое звучание. Мы понимаем, что перед нами не просто бронебойщик и одинокая старуха, а русский воин и сама Родина-мать, упрек которой означает — дальнейшее отступление недопустимо…
Но вернемся к тексту Приказа № 227. Вот как беспощадно Сталин расценивает «отступательные» настроения в войсках:
«…надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступление, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог. Из этого следует, что пора кончить отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв».
Далее Сталин переходит к тому, как возможно переломить ситуацию и что для этого необходимо:
«Можем ли выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно… Чего же у нас не хватает? Не хватает порядка и дисциплины… В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину.
Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.
Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования».
На самом деле Сталин лишь повторяет, делая особый волевой акцент, принцип, очевидный для армии. Согласно общевойсковому Уставу РККА, командир подразделения не имеет права оставить оборонительную позицию без приказа вышестоящего командующего. Батальон не может отступить без приказа командира полка, полк — без приказа командира дивизии и так далее.
В перестройку одна из истеричных претензий к Приказу была именно в том, что он вообще исключил возможность отступления для подразделений и тем самым обрекал их на окружение. Это, конечно же, не так. Организованный отход — это одна из форм маневра на поле боя, и без него невозможно ведение войны. И в Сталинградской битве войска не раз вовремя отступали под угрозой окружения. Нередко происходили и трагические эпизоды, когда, полностью исчерпав возможности обороны, командиры под свою ответственность давали приказ на отступление — и да, после осуждались трибуналом, как нарушившие Приказ № 227.
Далее по тексту документа следуют конкретные меры, призванные укрепить дисциплину в войсках и повысить устойчивость подразделений. Создаются штрафные роты для рядовых бойцов и штрафные батальоны для комсостава. То, как именно использовались штрафные подразделения на фронте, и как они сами воевали, — тема отдельного разговора, имеющего мало общего с нашумевшим сериалом «Штрафбат». Скажу лишь, что ничего особо драконовского в этой практике не было. Она, между прочим, вводилась со ссылкой на опыт более эффективного на тот момент вермахта, укрепившего за счет штрафных подразделений посыпавшуюся зимой 1941-го года дисциплину в войсках.
Другой конкретной мерой является создание заградительных отрядов. На этой теме перестройщики в свое время тоже оттоптались, как могли. Своеобразным штампом в отечественном кино стали кадры, как пулеметы заградотрядов плотными очередями косят бегущих в панике красноармейцев. Это, конечно, не имеет ничего общего с реальностью. В самом Приказе мы читаем следующее:
«…сформировать в пределах армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отряда (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной».
Штатный состав дивизии РККА на то время составлял около 10 тысяч человек, бригады — около 4–6 тысяч. Армия, как правило, включала в себя от 5 и более дивизий и бригад, то есть никак не менее 50 тысяч человек. То есть общая численность заградотрядов — от 600 до 1000 бойцов на всю армию. И эти подразделения не уничтожали дрогнувших красноармейцев встречным пулеметным огнем, а ловили дезертиров-одиночек в тылу и задерживали растерянную солдатскую массу для ее последующей организации и восстановления обороны. К слову, в заградотряды полагалось выбирать самых морально устойчивых и проверенных бойцов — именно для того, чтобы они не стреляли в горячке, купировали вспыхнувшую панику, а не возгоняли ее еще больше.
Приказ № 227 зачитывался перед строем в войсках. Эффект был оглушающим. Симонов в своих дневниках приводит послевоенное письмо одного сержанта артиллерии:
«На всю жизнь помню смысл приказа Сталина, прочитанного вслух перед строем нашей батареи… Думается, что не буква, а дух и содержание этого документа очень сильно способствовали морально-психологическому духовному перелому в умах и сердцах всех, кто его тогда читал… По-моему, главное в том, что людям, народу мужественно сказали прямо в глаза всю страшную и горькую правду о той пропасти, на грань которой мы тогда докатились… Армия (народ) поняла, осознала и по-настоящему оценила правду, ей сказанную в приказе № 227, и сделала порой казавшееся тогда невозможным…».
Эти слова сложно чем-то дополнить. Можно лишь вернуться снова к поэзии и вспомнить строки другого поэта Великой Отечественной — Александра Твардовского. В стихотворении «Я убит подо Ржевом», написанном через год после Победы, сказано всё самое главное о лете 1942-го:
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было всё на кону.
<…>
Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.
Сталинград и стал этой «последней пядью». «За Волгой для нас земли нет!» — таков был призыв защитников города. Ощущение предельной борьбы у последней волжской черты, отступление за которую было бы уже не только военной, но и духовной катастрофой, страшным несмываемым грехом перед Родиной, — вот что пронзает сталинградскую эпопею. Как конкретно она разворачивалась, мы рассмотрим в следующих статьях.