Окончание. Начало в № 478–480

Павел поднимался вверх по узкой дорожке, вдоль которой из изумрудной травы выступали гранитные плиты со званиями, фамилиями, годами жизни. Он вспомнил, как они шли тут с родителями тогда, много лет назад. Он слушал отца. Истории людей, что похоронены здесь. Тогда они были для него такими же взрослыми, как его папа. И он, мальчишка-дошкольник, думал, что когда вырастет, то обязательно будет, как они. Будет таким же героем. А если нет — зачем жить? Так он думал тогда, шестилетний максималист. И что теперь? Теперь он ровесник многих из них. Некоторых даже старше. Ну и как? Выполнил он то давнее самозадание? И выполнял ли вообще? Какое там. Он и не вспоминал о них все эти годы. Что вообще было связано с ними в его жизни? Школьные уроки к датам? Фильмы о войне? Шумные и суетные праздники? Страшно ясна вдруг стала ущербность всего. Страшная недостаточность.

Павел перевел взгляд на Родину-мать, венчавшую собой изумрудный в свете прожекторов холм. Она, как всегда, приковала взгляд. Это было удивительно — он видел ее столько раз, но снова и снова, взглянув на нее, отводил глаза неохотно. В этот раз особо поразило лицо. Он пристально всматривался в него, искал какие-то незамеченные им прежде черты — почему-то это стало очень важно сейчас. Словно он хотел понять что-то новое о ней, что-то выведать. Он будто искал себе прощения в этом лице. Прощения и надежды.

Павел прошел последние метры и оказался у ног колоссальной фигуры. Отсюда ее лица было не разобрать — она превратилась в уходящую ввысь освещенную громаду прямо над головой. Город теперь открылся и с другой, обращенной в степь, стороны кургана. Оттуда доносились далекие шумы. Ревели где-то автомобили, мчавшие по пустым ночным улицам, едва уловимая, слышалась музыка. Ветер тут, на вершине, был еще жестче. Но странно — от этого стало теперь легче. Словно он выветривал из него что-то, словно пыль какую-то изгонял. И без этой пыли было чище, честнее. «Да это же жизнь моя, а не пыль», — подумал Павел и глубоко вдохнул холодный ночной воздух.

Слева лежал первозданный дикий курган. Его запрещено было застраивать, и он высился в самом центре города, словно фрагмент иного времени и пространства. На нем не было огней, он был темен и угрюм. Но именно туда потянуло парня. Он даже не стал объяснять это себе — внутри что-то само повлекло вперед, словно какой-то магнит засел в груди. Павел вспомнил про электричку, про время. Следом за странным влечением родились сомнения. Но он разрешил их — к станции можно пройти прямо по спине кургана, так он даже срежет немного путь. Этот план устроил его, и он направился с вершины вниз.

Пройти нужно было через тот парк, в котором тем памятным днем в детстве играл гармонист. Он попытался в темноте отыскать лавочку загадочного старика-ветерана. Не смог. То ли просто не увидел, то ли и не было уже этой лавки. Может, перенесли ее, а может и вовсе выкорчевали из земли, чтобы не мешала правильной парковой геометрии. Павел пошел дальше. Шел почти уже вслепую, потому что в парке фонари почти не горели, и всё погрузилось во тьму. Где-то недалеко зло залаяла собака — парень вздрогнул. Встречаться с дикой стаей ему вовсе не хотелось. Он продолжил путь.

Вдруг парк кончился, и он вышел на открытое, освещенное луной плато. По нему тянулась бугристая грунтовая дорога, огибавшая несколько небольших ложбин и один длинный глубокий овраг, заросший камышом и кустарником. По этой дороге он и пошел.

Чудно было. Он и вправду будто попал в какое-то иное измерение. Курган окружал современный город: мерцали огни, доносились со всех сторон звуки. Но всё это было в отдалении — вблизи же царила первозданная природа. Открытые пространства освещал призрачный лунный свет, но нередко луну заслоняли облака, и тогда всё погружалось во тьму. Фонарь на телефоне не помогал, а, скорее, мешал — он выхватывал лишь небольшой кусок земли прямо под ногами, и всё дальше этого освещенного метра уже было не разобрать. А потому Павел брел в темноте. Глаза его понемногу привыкли, и он уже почти не спотыкался о земляные кочки и крупные камни, попадавшиеся на дороге.

Изредка лаяли где-то в стороне собаки, чуявшие появление чужака. Но лай их оставался вдалеке и был скорее предупреждением, чем угрозой. Павел уже и не обращал на них внимания. Иногда из темноты выплывали смутные очертания неизвестных предметов. Поначалу он принимал их за людей, пугался и замирал, напрягая слух. Но слышал лишь свое гулкое сердце — никого не было здесь из живых. А неизвестность всегда открывалась банальностью: причудливо изогнутым деревом или небольшой служебной постройкой.

Так он шел. Дорога тянулась по плоской вершине кургана, несколько раз спускалась в неглубокие низины, снова поднималась. Затем она свернула в сторону Волги и стала сбегать с холма. Впереди расстелился, словно скатерть, пологий склон, поросший кустами полыни. До железной дороги, огибавшей курган, было еще далеко, но холодные огни станции уже замаячили в темноте. Дорога шла вниз, и шагалось легко. Но сердце было не на месте у Павла. Он внутренне ждал чего-то от ночного кургана — это неизвестное «что-то» пугало и манило одновременно. Казалось, что всё уже позади, осталось только спуститься к железной дороге, добрести по шпалам до одинокой платформы и ждать электричку. Но он понимал: не должно всё так кончиться. Он не знал сам, чего ждет, но чувствовал внутри какую-то пустоту, будто голод. Эта ночь задала ему непростые вопросы — но где ответы на них? Он должен найти.

Он вдруг увидел по левую руку уходящую в сторону узкую тропку. Она бежала от главной дороги снова к кургану, но не на склон, а в большой темный овраг. Почти не думая, он ступил на нее. Прошел пару шагов и остановился. Обернулся, посмотрел на огни далекой станции. Внутри склизкой змеей развернулся страх. Куда идет он? В какой-то черный провал. Он сошел с ума? Хватит уже приключений!

Но Павел поборол страх. Это не приключение. Одна мысль захватила его сознание сейчас, непреодолимо манила его. Он вспомнил книгу, прочитанную им давно в детстве. Книга была о войне в Сталинграде. Часть действия разворачивалась на кургане. В одном из эпизодов фигурировал некий овраг — в нем крались к вражеским позициям бравшие высоту штурмом советские бойцы, в нем же хоронились они, раненые, от немецких пуль. Он знал, что книга эта не выдумка, автор воевал здесь. Он описал то, что пережил сам.

«Что, если это тот самый овраг?» — думал Павел, и эта мысль не давала ему покоя. Что-то властно влекло его вперед. И он пошел, повинуясь.

Тропка виляла меж кочками, огибая заросли. Она вела его по правому склону, всё ближе к началу оврага. Слева поросшая травой земля уходила в темноту — оттуда слышался какой-то размеренный шум. Казалось, что это вода неспешно набегает на берег, но это был всего лишь камыш, склонявшийся под ветром. Наконец тропка кончилась — просто оборвалась. Она словно и не вела никуда, или напротив, начиналась ниоткуда. Это было похоже на издевку. Павел огляделся — ничего, просто поросший кустарником и бурьяном склон. Включил телефон, посветил вокруг, мельком подумав, как хорошо он заметен сейчас издали. И, наконец, он увидел. Тропка не терялась совсем. Она продолжалась еще более узкой и почти заросшей нитью, сбегавшей по склону прямо в овраг. Повернуть назад он уже не мог. Он должен найти.

Павел осторожно, держась руками за упругие жесткие стебли, спускался вниз. Пару раз чуть не сорвался, еле удержав равновесие. Но скоро он уже был на дне. На удивление, тут не царила полная тьма. Луна снова выглянула из-за облаков, и холодный свет ее пробился в низину. Здесь, у самого начала оврага, камыша уже не было. Вместо него рос кустарник, несколько крепких деревьев, и… целая поляна густой свежей травы, будто кем-то слегка примятой и уложенной. Павел дотронулся до нее рукой — прохладная, сочная. Живая. Приятно было это прикосновение. «Откуда она здесь?» — спросил он сам себя, и тут же придумал что-то: «Должно быть, влажность…»

Необычное было место. Еще более странное, чем весь остальной курган. Павел чувствовал это каким-то внутренним, обострившимся в эту ночь чутьем. Что-то витало в воздухе, нечто тонкое и неуловимое, но очень важное. Он медленно двигался по оврагу, осторожно отклоняя лезшие в лицо ветви. Ему представились солдаты, укрывшиеся тут — те самые, из прочитанной им книги. Они могли залечь прямо за этим старым полусгнившим пнем. Может, он видел войну? Может, в его коре до сих пор сидит ее свинцовое эхо? Может, потому и погибло дерево — потому что взяло в себя пули, предназначенные людям…

Павел набрел вдруг на что-то странное. Он поначалу не понял, на что именно. Только вблизи узнал — скамейка. Скромная, небольшая скамейка: два круглых бруска и доска сверху. Павел посветил фонарем — скамейка была очень старенькая, шляпки гвоздей сильно проржавели, вдоль доски чернела широкая трещина. Странно. Кто поставил эту лавочку здесь? Павел вспомнил про почти заросшую тропку — видно, кто-то ходил сюда довольно давно. Он и поставил ее. Зачем? Кто знает… Может, поминал тут кого-то. А может, просто отдыхал мыслями. Место особое.

«Будто намоленное», — подумал парень.

Он присел на скамейку — та негромко скрипнула. Смотрел перед собой в темноту. Впереди виднелись причудливые переплетения ветвей, уходило вверх небо с тусклыми при луне звездами… Неожиданно откуда-то со стороны большого города, про который он уже и забыл, донеслись резкие, чуждые этому месту звуки. Популярная крикливая песня — наверное, из машины полуночных гуляк. Вдруг музыка оборвалась, словно в машине закрыли наконец, двери. Через несколько секунд опять возникла. Павел раздраженно закрыл глаза, прижав ладони к вискам. Голова его вдруг невероятно потяжелела — страшно захотелось спать.

Музыка снова прервалась. Он всё ждал, что вот сейчас она опять появится, но ее всё не было. Он хотел уже вздохнуть с облегчением, как вдруг услышал сбоку от себя скрип скамейки, и тут же почувствовал, как сидение ее прогнулось ниже, словно под чьим-то весом.

Что-то дернулось в нем, опережая сознание. Он распахнул глаза, рывком повернувшись в сторону звука — и чуть не упал на землю.

Рядом сидел мужчина. Пашка оторопело смотрел на него, но тот был невозмутим. В холодном лунном свете можно было разглядеть его черты: худое скуластое лицо, угрюмые брови, рассеченный морщинами лоб. Глаз не было толком видно — падали тени.

— Не бойся, я ненадолго, — промолвил он сухо.

Паша ничего не смог ответить, только с шумом выдохнул. Голова снова шла кругом.

На несколько секунд повисло молчание. Мужчина просто сидел, думая о чем-то. Глаза его по-прежнему скрывала тень, но Пашка был уверен, что он смотрит куда-то в конец оврага, туда, где колосится камыш.

Парень начал немного приходить в себя. Очередное видение это, сон или явь — не так важно. Он понял — это то, что он искал в этом овраге, к чему его тянуло. Но заговорить с незнакомцем первым робел. Ждал, пока тот скажет что-то сам. Мужчина молчал. Он медленно, будто у него болела спина, нагнулся и коснулся рукой свежей изумрудной травы. Словно погладил ее. Поднялся. Наконец, произнес.

— Так тихо, мирно, да? И не верится, что всё и вправду было. А ты бы видел, что тут творилось…

Незнакомец снова посидел немного в тишине. Продолжил:

— Сейчас забыли все. Да мы и не говорили особо. Может, это мы во всем виноваты? Те, кто выжил. Как думаешь, а? — он произнес это с какой-то мрачной иронией.

Пашка молчал, словно онемев. Он вдруг уловил странный, пока едва заметный густой гул, доносившийся откуда-то из-под земли. Гул начинал давить на уши, как до этого в Зале славы. Мужчина сидел рядом молча. Наконец, тяжело вздохнув, сказал:

— Ладно, чего уж тут. Не воротишь, — он достал из кармана пачку старинных каких-то сигарет, протянул Паше, — куришь?

— Нет, спасибо, — еле смог выдавить из себя парень.

— Молодец, — незнакомец чиркнул спичкой, вспыхнул огонек, взлетели вверх клубы серного дыма. Пашка наконец лучше разглядел его лицо, особенно глаза. И, увидев их, он весь приподнялся от изумления и внезапно вспыхнувшей в нем догадки. Даже его пугливая робость куда-то исчезла. Мужчина был слепым.

— Это Вы? — тихо, но возбужденно спросил Паша, — Вы тот ветеран?

Незнакомец повернулся на вопрос, его лицо выразило недоумение. Он не понимал, о чем толкует парень. Но Пашка был убежден — это он. И спросил снова:

— Как Вы тут… — он хотел сказать «оказались», но осекся, увидев, как неожиданно резко дернулось лицо мужчины.

— Тут? — казалось, что вопрос этот больно задел его. Подумав, он негромко, но вкрадчиво произнес:

— Я ослеп здесь, — и добавил, — А должен был умереть.

У Пашки сам вырвался вопрос:

— Как? Как это случилось?

Незнакомец не сразу ответил. Молча затянулся, собираясь с мыслями. Тяжело выдохнул, произнес:

— Ты хочешь знать? Ну слушай.

И он начал рассказ.

— Это было в ноябре 1942-го, в самый разгар драки. Холод в те дни стоял лютый — а мы его не чуяли, жили, как угли, горячо и коротко. Был ночной бой. Мы взяли там, почти на вершине, — мужчина махнул неопределенно вверх, — позицию. Прокрались во тьме тихо и уложили их всех, почти без шума. Лопатками, ножами, штыками. Потом подмога подошла, укрепились. Человек двадцать нас было. Пулемет выставили, и за два дня такой жизни им дали, как редко случалось. Не могли они ничего с нами сделать. Минами кроют — мы в блиндаж. Кончится обстрел — снова за станок.

Но на третий день отрезали нас от своих. И начали со всех сторон свинцом поливать, нахрапом лезть. Целый день мы отбивались, боеприпас почти весь вышел. Ночью решили к своим пробираться. Из двадцати нас тогда двенадцать осталось, из них раненых сильно — семеро. Дождались темноты, постреляли немного, чтобы видимость создать, а сами ползком с пригорка, по ложбинам, по воронкам. К земле жмемся, целые раненых на себе тащат, да и раненые, кто в сознании был, изо всех сил руками-ногами по глине скребут, помогают.

Мужчина остановился. Паша с затаенным дыханием ждал. Слепой выдохнул дым, нахмурился. Ему было нелегко говорить. Но он продолжил.

— Нас обнаружили. Не знаю как, но увидели, что позиция опустела, заняли ее и начали нас с нее же решетить. Как гвоздями, к земле пулями пришивали. Мы ползли, уже себя не помня, в горячке, как звери. Свалились в этот овраг. Дотянули только шестеро. Все израненные, у кого рука на одном рваном рукаве волочится, у кого ноги навылет прострелены. Но все друг за друга держимся. Скатились мы сюда, окровавленной грязной грудой, залегли. Пулемет в овраг не доставал. Но враги решили до конца нас добить, в труху стереть. Они за своих мстили.

Минами овраг начали забрасывать, методично, как на учениях. Осколками нас било, секло. Плохо всё это помню. Только какое-то грязное месиво в памяти осталось. Кровь и земля, разрывы. Хрип умирающих, мат еще живых. А наши с передка все видят, но сделать ничего не могут — не было на это ни людей, ни затишья хоть на минуту, ничего.

Сколько успел я тут передумать, ожидая смерти, — казалось, всю жизнь по косточкам разобрал. Уверен был, что убьют, что все мы тут ляжем. И это не пугало — только жалко было немного. Как вещь какую потеряешь ценную — такая же досада. Страх притупился давно, или вперед меня уже помер.

Каким-то разрывом меня вырубило. Помню только яркую вспышку, боль в глазах, как будто в них огненным песком брызнули. И темнота.

Остальное всё я с чужих слов знаю. Когда немцы успокоились, решили, что всех уже с землей перемешали — наши разведчики слазали в овраг. Почти некого и нечего там было вытаскивать. Только пара тел как-то и сохранилась. И я под ними, живой. Они, видно, когда меня оглушило, собой прикрыли, чтоб хоть кого-то спасти. Меня, может, и не заметили бы, но я вроде застонал что-то. Вытащили свои, отогрели, заштопали — и в госпиталь, на тот берег.

Раны-то скоро зажили, а вот глаза новые не вырастут… До конца войны я в тылу просидел. На фронт не пустили снова, хоть и просился. Зато дали мне медаль, — он потянулся рукой к нагрудному карману рубашки, где видно, носил ее, эту медаль. Но пальцы не нашли ничего, лишь сжали грубую ткань. Слепой нахмурился, проговорил что-то про себя сердито, что-то вроде: «Забыл что ли, старый…» Затем он кашлянул в кулак, продолжил:

— Я не герой, но так считаю — ее нам всем дали. Всем, кто тогда позицию взял, всем, кто тут в овраге остался. И получил я ее за всё наше братство павшее. Дорога она мне, хоть и не видел даже, что там на ней, — и он снова машинально коснулся рукой рубахи, будто проверяя, не появилась ли медаль. Но ее не было. И Пашка знал, почему. У него огнем горело лицо.

Мужчина молча курил. Затяжка, выдох — и в темноту поднялось очередное облако дыма. Собравшись с мыслями, он продолжил:

— Потом сюда переехал. Сам-то я сибиряк. Но подался в Сталинград. И город, конечно, хотел восстанавливать, но главное в другом. Из-за ребят своих я сюда перебрался, чтобы рядом с ними быть. Вслепую работал на стройках — по-простому всё — таскал, что скажут, цемент мешал. Где глаз не нужен — там я годился. Дали угол мне в общежитии. Сюда я часто ходил. Лавку эту вот поставил, мальчонка мне один помог. Мне уже и поводырь стал не нужен — я как хату свою курган знаю, он весь у меня здесь, — и он постучал пальцем по голове.

— И вечно я сюда ходить буду. Пока трава эта растет тут — буду их навещать, — слепой снова прикоснулся к росткам. — Видишь, какая живая она? Нигде на кургане такой нет. И в степи ее не встретишь. Это кровь их травой взошла. Каждый год она всходит, зеленая, светлая, чистая. Пока трава эта растет — кровь их жива. Если завянет, не покажется как-то весной из-под снега — значит, и они ушли. Насовсем. Замолчали.

Пашка сидел, прижав ладони к пульсирующим вискам. Лицо пылало. Странный пугающий гул, шедший из-под земли, стал гуще и тяжелее. Гул этот давил голову тисками. Весь рассказ, пока Паша слушал ветерана — гул нарастал.

— Почему? Почему они уйдут? — тихо и хрипло спросил парень, отняв ладони от висков.

— А ты не знаешь? — удивленно спросил слепой. — Мы же предали их, продали. И мы, выжившие, и вы, дети наши. На спокойствие сонное, на славу, на гульбу променяли. Еще при мне это началось, я и без глаз всё видел, помню. Другую жизнь они нам оставили. Совсем другую. А она покатилась черт-те куда… — незнакомец помолчал, с шумом вдыхая ночной воздух, — мы и покатили, кто же еще, нету других.

Пашка слушал всё это и чувствовал, как сердце его наливается горячим свинцом. Он не успел еще произнести оправдания, но уже понимал их нелепость. Но всё же вырвалось:

— Но мы же помним… Мы не забыли про них. Мы… — и он не нашелся, что сказать дальше, что «мы». «Мы» делаем что?

Слепой вдруг будто поперхнулся дымом, ответил резко, даже не дослушав:

— Помните? Мало помнить — жить надо! Парадами вы ходите — а их не слышите! Почти никто не слышит. А они ведь кричат всё время. От боли за нас, от злобы на нас! От того, что мы тут накуролесили… Лежат под нами, по косточкам разрывами разбросанные, и все кричат, чтоб мы опомнились! — мужчина замолчал, повисла тяжелая пауза. Гул нарастал. Слепой продолжил:

— Но так не будет вечно. Они замолчат. Уйдут.

— А мы? — спросил Пашка, но внутри уже чувствовал холодное железо ответа.

— Мы? Не будет нас. Если кровь их остынет — рассеемся, как дым, как гарь подлая. Смоет нас жизнь. В том-то и штука, брат.

Гул стал нестерпим, давил, рвал изнутри — хотелось орать во весь голос, выталкивая, выкрикивая его из себя. Пашка вдруг понял, что это был не просто гул. Это был слитый воедино многоголосый крик, шедший откуда-то снизу. Казалось, что и земля уже дрожит от него, и весь воздух начинен его напряжением. Он был повсюду — внутри и вовне. Он был всем.

— Слышишь их, да? — сказал мрачно незнакомец, — слушай. Слушай, и другим передай, — он снова нагнулся, провел ладонью по нежной траве — казалось, что и она устремилась навстречу руке, — есть еще время. Пока есть.

Паша уже почти не разбирал, что говорит ему слепой. Гул достиг пика. Голова его сейчас разорвется, лопнет, как перекачанный мяч. Невозможно терпеть! Пашка зажмурился от напряжения, еле держась, чтоб не кричать. «Конец мне», — пронеслась в его голове ледяная мысль. И это был конец.

— Что это?! Почему я?! Я ничего не… Хватит!!! — закричал в ужасе парень, еще сильнее зажмурив глаза, и… вдруг ему показалось, что у него разорвались перепонки — стало удивительно тихо. Он сидел, зажав голову руками, в темноте закрытых глаз, и всё ждал чего-то. Он не понимал, что происходит. Так просидел он несколько секунд. Наконец, какая-то мелодия заиграла вдали — та самая пошлая песня, что звучала, казалось, так давно. Он поднял голову, оглянулся: тихо, пустынно и спокойно вокруг. Никого. Ни слепого, ни жуткого сводящего с ума гула. Сон? Это был всего лишь сон? Не может быть…

Он почувствовал вдруг какое-то волнение у ног. Это ветер тронул мягкие локоны изумрудной травы, и они коснулись его. Он присел, провел по ним руками. Прохладные, свежие, чистые. От них словно исходил какой-то смутно знакомый аромат. «Так в церкви пахнет», — вспомнил Павел.

Он оставил скамью и пошел обратно, слегка шатаясь. Не думал почти — в голове стояла гулкая тишина. Мысли словно испугались чего-то, попрятались на время, не терзали его. Но он помнил всё до мельчайших подробностей. Он был уверен, что это не сон. Минувшее, как поставленный на повтор фильм, постоянно было перед глазами.

Он чувствовал себя странно, словно тряпичная кукла, из которой вытрясли всю старую пыльную вату, а затем набили чем-то новым. Новым и неизвестным.

Павел удивительно легко поднялся по склону. Он не спал уже почти сутки, но слабости не было. Его совсем и не клонило в сон. «Слишком возбуждены нервы», — ответил он себе на немой вопрос, и сам не поверил в это. Было, кажется, что-то еще.

Парень вышел из оврага. Перед ним снова открылся простор пологого склона, у подножья которого тянулась нить железной дороги. Он шел среди сырого от росы густого бурьяна и полной грудью вдыхал холодный предрассветный воздух. Замаячили впереди огни станции. Небо далеко на востоке начало едва заметно светлеть. Дышалось хорошо, глубоко. Пахло водой с Волги.

Павел вспомнил про электричку и ускорил шаг.

Со скрежетом остановился у платформы вагон. Он зашел в отворившиеся двери — внутри было почти пусто, только один мужчина спал в дальнем конце вагона, уткнувшись лицом в стекло. С шумом за спиной сомкнулись двери, что-то пробормотал по громкой связи машинист, и электричка тронулась. Павел сел на ближнее сидение и уставился в окно. Вдруг зажужжал в кармане мобильник.

Парень достал его. Сообщение от подруги. Он совсем и забыл о ней. Теперь вот вспомнил, прокрутил в голове вчерашний день. С удивлением отметил, что ничто почти не шевельнулось в нем, словно и не было уже того пылкого чувства, того добровольного рабства. А ведь прошло лишь несколько часов…

«Приветик! Паш, ты как добрался? Слушай, я подумала тут… нам нужно встретиться завтра… насчет нас», — гласило сообщение.

«Расстаться, что ли, по-киношному хочет, или чтобы я побегал за ней?» — спокойно подумал Павел. Он всё больше удивлялся себе. Где же тот послушный песик на поводке?

«Привет. Нормально. Не надо. Пока», — отправил он ответ и выключил телефон. Понаблюдал за собой — снова никаких эмоций.

«Чушь какая-то щенячья, а не любовь», — подумал он холодно.

За окном занималась заря. Бледно-алая полоса рассекла небо у самого горизонта. Крыши домов, столбы, кроны деревьев четко выделялись на багровом фоне и уносились назад, ему за спину. Словно это они мчались стремительно в пространстве, а не он.

Павел наконец почувствовал, как его одолевает дрема. Огни за окном, рассвет, черное еще небо… Глаза закрылись.

Он увидел поле зеленой, яркой травы под ослепительно голубым небом. Стоят солдаты, трава доходит им до колен, колышется, волнуется, словно вода. Теперь их лица не были скрыты. Чистые, счастливые, сияющие лики. В середине стоял тот самый. Старик-ветеран, слепой незнакомец. Только он был молод. Павел узнал его каким-то внутренним чутьем. Глаза его были целы и устремлены на парня. Ясный, как небо, прямой взгляд. Братский.

Солдаты что-то крикнули ему издалека, все хором, и поле сотряслось от силы их молодых голосов. Позвали к себе. Небывалая радость взыграла в нем. Он пошел было. Но остановился, потупившись. Чего-то не хватало, что-то он забыл, что-то должен вернуть им… Он почувствовал вдруг в правой сжатой в кулак руке холод словно небольшой серебряной монеты. «Это медаль, их медаль», — пронеслось эхом в голове. Он раскрыл кулак — но на ладони ничего не было. «Потерял», — прозвучало снова. «Нужно найти, найти!» Вдруг налетел ледяной ветер, чуть не сбив его с ног. По полю тревожными волнами заходила трава. «Найти!» — он опустился на колени и начал раздвигать траву руками, судорожно ища глазами медаль. Вдалеке снова раздались призывные голоса — Павел посмотрел туда, не поднимаясь с колен, но у него словно внезапно испортилось зрение — солдаты снова стали размыты, лиц их он не мог различить. Вдруг земля заходила ходуном под ним. Это был тот самый жуткий гул. Внутри у парня всё сжалось. «Опять. Нет!» — подумал он с ужасом. «Я найду, найду!» — твердил он, рыская окоченевшими от ледяного ветра пальцами по земле. Но всё было тщетно. Он почувствовал вдруг, как в лицо ему ударило что-то легкое и хрупкое. Он не понял сразу, а это была трава, ее пожелтевшие высохшие стебли. Он с ужасом сжимал их в руке, оглядывал поле и увидел, как оно на глазах начало умирать — трава желтела и иссыхала, падала ниц. Ледяной ветер вырывал ее из земли и уносил прочь. Гул нарастал. Солдаты вдалеке становились всё бледнее, словно растворялись в воздухе. Они теперь стояли молча. В панике Павел бросился на землю и остервенело зашарил по почве руками — он молил, чтобы получилось найти, чтобы не погибло поле, чтобы они остались, чтобы не уходили!

Ветер будто сдирал с него кожу вместе с мясом — прямо до голых белых костей. Гул разрывал голову. Всё потемнело перед глазами. «Поздно», — подумал он обреченно. «Опоздали». Он готов был упасть и лежать, ожидая конца, обглоданный ветром. Теперь это был конец, он знал это точно. Но вдруг пальцы его, скребущие землю, обожгла ледышка металла. Он не успел еще ничего подумать, понять, как прекратился ветер, засияло снова солнце, стало спокойно и тихо. Павел, боясь дышать, с затаенной надеждой раскрыл свою испачканную в земле ладонь — это была она, медаль. Он поднял глаза. Солдаты снова стояли впереди перед ним. Ясные и сильные. Они ждали.

«Успели», — подумал Павел. Он, исполненный снова радости и какой-то невиданной силы, встал во весь рост и пошел, затем побежал к ним. «Успели!» — ликующе повторял он про себя, и всё бежал, быстрее и быстрее. И вот он прямо перед ними, и он снова видит их простые и родные лица, и впереди раскрыл братские объятия родной ему незнакомец. Еще шаг, один лишь шаг, и… Он проснулся.

Электричка уже подходила к его станции. Рассвет за окном полыхал вовсю. Павел не помнил, что снилось, но очень хорошо было внутри, как-то чисто. Он пытался припомнить хоть что-то из сна, но всплывала в голове только пара фраз: «Нужно найти. Нужно успеть».

«Что найти, куда успеть? — спросил он сам себя, и тут же вздрогнул — перед ним пронеслась вся прошедшая ночь: ночной курган, видения, «Родина-мать» и слепой незнакомец…

До прибытия оставалось несколько секунд. Он поднялся с сидения, прошел в тамбур в ожидании, когда отворятся двери.

Он вышел на улицу с одним ясным, как начинавшийся день, пониманием. Многое после этой ночи было в тумане, но одно он знал твердо. Жизнь больше не будет такой, как прежде. Что-то новое появилось или проснулось внутри — и оно не позволит. Новая жизнь началась. Неведомая и немного пугающая.

С этим чувством он направился домой.