Сегодня, когда ни у кого уже нет сомнений в том, что Россия вступила в войну с совокупным Западом, для нас крайне важно осмысление противоречий, породивших это противостояние. Первоочередные цели войны лежат на поверхности — мы защищаем своих людей и самих себя. Однако почему мы оказались поставлены в такую ситуацию, что нам пришлось это делать? С чем была связана последовательная антироссийская политика западных стран, не прерывавшаяся даже в период 1990-х годов, когда мы были, мягко говоря, невероятно покладисты и во всем стремились Западу подражать?
В своем обращении к народу в связи с частичной мобилизацией президент подчеркнул, что Запад стремится к расчленению России на множество мелких государств, которые в дальнейшем будут находиться в состоянии войны друг с другом. Откуда такое стремление, сводится ли оно только к соображениям геополитической конкуренции, или здесь есть какие-то сущностные причины?
Эти вопросы сейчас жизненно важны для нас. Между тем мы три десятилетия прожили в ситуации самоотречения, и сегодня у нас нет интеллигенции, никакого социального слоя, занятого осмыслением таких вопросов.
Концепция российской истории меняется. Еще в начале 2010-х годов в историческом сознании господствовала разрушительная либеральная ее версия, в рамках которой было принято проклинать Ленина, Сталина, коммунизм и считать весь советский период большой ошибкой, результатом какой-то трагической случайности. Таким образом создавалась «черная дыра в истории» длиной в 70 лет. А дальше объявлялся порочным весь имперский принцип существования России и наши многовековые поиски своего пути, альтернативного западному.
Сегодня появляется другое видение: история непрерывна, и во все периоды мы так или иначе защищали свои национальные интересы, а Запад стремился их подорвать. И это действительно во многом так и было. Однако дефектом данной концепции является ее поверхностный прагматизм. Национальные интересы она сводит к экономическим и геополитическим, а борьбу с Западом, соответственно — к борьбе экономической и геополитической. Идеологическая, концептуальная, миропроектная борьба остается «за кадром», игнорируется наиболее фундаментальный уровень, на котором реально решаются судьбы мира.
Хорошо, что новая концепция избавляет от «навеса» огульного проклятия советский период. Но она не дает ни малейшего понимания того, ради чего был запущен советский эксперимент, избавляя нас от труда оценивать значение коммунистической идеологии, когда-то принятой русским народом с великим воодушевлением. И тем более — от труда оценивать роль этой идеологии на современном этапе. Нам нужна другая концепция, которая возьмет на себя этот труд, и нам нужно интеллектуальное меньшинство, которое создаст дискурс, пространство осмысления нашей истории и современности на должном уровне.
На Западе такой дискурс существует. И, как ни странно, одним из самых значимых его слагаемых является феминизм. В России почти не известен феминистский дискурс, развивавшийся начиная с 1960-х годов, и то влияние, которое он оказал за всё это время на западные общества — прежде всего, на американское.
Именно феминистки концептуально обосновали и инициировали базовые процессы трансформации современного западного общества, в первую очередь — распад традиционной семьи. Именно феминистки выдвинули идею полной либерализации сексуальности, включая любые виды извращений.
Было обосновано, что вообще важен не биологический пол, а социальный — так называемый гендер, то есть культурно и социально одобряемый тип поведения мужчины и женщины, по сути — социальный конструкт, и что биологический пол можно и нужно менять в соответствии с гендерным самоопределением. Последним словом здесь является так называемая квир-теория, подразумевающая преодоление не только пола, но и гендера ради «текучести», изменчивости влечений, при которой некто может иметь сегодня — гомосексуальное влечение, завтра — влечение к животным, послезавтра — влечение к самому себе и так далее. Целью феминисток при этом было одно — разрушение патриархата любой ценой, уничтожение той структуры семейных и общественных отношений, при которой господствуют мужчины.
Итоги известны. Однополые браки стали массовым явлением. Люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией открыто занимают крупные государственные посты. Гормональная терапия для смены пола разрешена в ряде стран Европы с семи лет без разрешения родителей. Детей в детских садах, начиная с четырех лет, обучают правильно трогать себя и стимулировать гениталии. Педофилия, согласно новой классификации болезней МКБ-11, уже не является патологией. Есть прецеденты оправдания педофилов на том основании, что ребенок якобы сам изъявил согласие. Появляются информационные вбросы, подготавливающие общество к полной легализации педофилии. На очереди — легализация инцеста.
Хочу подчеркнуть, что этот процесс потому только приобрел такой размах, что он выражает мировоззренческую позицию широких слоев населения современных западных стран. Пусть и навязанную им творцами «новой религии», но уже вполне овладевшую сознанием. Всё перечисленное рассматривается как правильные и закономерные изменения.
Живым примером этой органической, мировоззренческой позиции является недавний случай с бывшим пресс-секретарем Белого дома Джен Псаки. Комментируя в прямом эфире принятый в штате Флорида закон, который запрещает уроки по сексуальной ориентации и гендерной идентичности в детском саду и до третьего класса школы, она расплакалась. И сказала, что ей жалко детей: «Это же просто дети… которых гнобят. Эти политики только пытаются причинить им боль. Они пытаются навредить этим детям и их семьям. Эти законы в этих штатах направлены против родителей, которые любят своих детей. Это просто немыслимо… Простите, эта тема абсолютно сводит меня с ума».
Достаточно вспомнить многочисленные случаи, когда американские или европейские родители выражают искренний восторг по поводу того, что их ребенок, иногда в возрасте младше 10 лет, «сделал свой жизненный выбор» и сменил пол, чтобы понять, что слова Псаки — это не политтехнология и не «работа под идею». Это выражение ее реального мировоззрения.
Это мировоззрение таково, что все виды извращений вплоть до каннибализма оно рассматривает как проявления свободы личности, являющейся якобы основной ценностью. Эта ценность будто бы остается неизменной с самого начала Нового времени, несмотря на переход от модерна к постмодерну, от индустриального общества к обществу потребления. Даже не просто остается неизменной — свобода всё больше и всё лучше реализуется. Таковы, убежден, реалии «спонтанного» мировоззрения западного человека: борьба за свободу продолжается, изменились лишь ее формы. Сначала это была борьба политическая — против господства и тирании, против угнетения. Затем эта борьба за свободу перешла в семью, школу и другие социальные институты и превратилась в то, что мы видим сегодня.
Как произошло это извращение стремления к свободе, и что оно сулит в дальнейшем? Ответ на эти вопросы требует обширного исследования. Для введения в проблему хотелось бы обратиться к известному тексту Эриха Фромма «Бегство от свободы». Он появился в период Второй мировой войны, когда интеллектуальный слой на Западе был шокирован явлением фашизма.
Фромм писал: «Новую историю Европы и Америки обусловили усилия, направленные на завоевание свободы от политических, экономических и духовных оков, которые связывали человека».
Идеалы свободы человека от гнета, утвердившиеся в Новое время, знакомы нам и по русской культуре, особенно XIX века. Они нашли свое выражение в искусстве, в трудах мыслителей либерального направления, в политических и общественных движениях.
Фромм выделяет первый этап этого «завоевания свободы». На этом этапе был завоеван «экономический либерализм и политическая демократия».
«Несмотря на многочисленные поражения, свобода в целом побеждала. Во имя ее победы погибло много борцов, убежденных в том, что лучше умереть за свободу, чем жить без нее. Такая гибель была наивысшим утверждением их личности… Стремление к свободе выразилось в принципах экономического либерализма, политической демократии, отделения церкви от государства и индивидуализма в личной жизни. Осуществление этих принципов, казалось, приближало человечество к реализации данного стремления. Оковы спадали одна за другой. Человек сбросил иго природы и сам стал ее властелином; он сверг господство церкви и абсолютистского государства. Ликвидация внешнего принуждения казалась не только необходимым, но и достаточным условием для достижения желанной цели — свободы каждого человека» (выделено мною — И. Р.).
Однако всё оказалось не так, утверждает далее Фромм — ведь люди добровольно сменили демократический строй, гарантировавший им свободу от внешнего принуждения, на подчинение вождям в фашистских системах.
«Нам пришлось признать, что в Германии миллионы людей отказались от своей свободы с таким же пылом, с каким их отцы боролись за нее; что они не стремились к свободе, а искали способ от нее избавиться; что другие миллионы были при этом безразличны и не считали, что за свободу стоит бороться и умирать».
Тогда стало ясно, что не только и не столько политический и общественный строй угрожает человеческой свободе, стремление к которой обусловило новую историю Европы и Америки. Главная угроза ей находится внутри самого человека. Эту мысль Фромм подтверждает цитатой американского философа Джона Дьюи: «Серьезная опасность для нашей демократии состоит не в том, что существуют другие, тоталитарные государства. Опасность в том, что в наших собственных личных установках, в наших собственных общественных институтах существуют те же предпосылки, которые в других государствах привели к победе внешней власти, дисциплины, единообразия и зависимости от вождей. Соответственно поле боя находится и здесь, в нас самих, и в наших общественных институтах».
Какая же угроза свободе содержится в самом человеке и в общественных институтах? И что за «свободу» приобретает западная личность, начавшая сегодня борьбу с этой угрозой? Как она будет выглядеть после полного «освобождения»? Именно это хотелось бы осмыслить.
После ликвидации прямого политического угнетения главное, что мешает освобождению личности — это традиционная семья, патриархат и традиционная модель половых отношений: такова западная идея, и на ней основана общественная практика. Эта идея появилась не сегодня. Она постепенно развивалась целым рядом исследователей, работавших на стыке марксизма и психоанализа.
Сначала, еще в 1930-е годы — Вильгельмом Райхом, учеником Фрейда, одновременно апеллировавшим к марксистской традиции.
По мнению Райха, первое классовое расслоение произошло вследствие становления патриархата, и создание бесклассового коммунистического общества, таким образом, невозможно без преодоления патриархата. Кроме того, «сексуальный процесс в обществе всегда был ядром процессов его культурного развития», и, следовательно, без полной либерализации сексуальных процессов (включая свободные гомосексуальные отношения и тому подобное) нельзя по-настоящему либерализовать общество.
Экономические и властные связи, существующие в семье, налагают оковы на людей, и семью нужно упразднить, пишет Райх. Он предлагает взорвать эти «оковы» путем раскрепощения сексуальных потребностей. При этом Райх идеализирует первобытный матриархат как образец коммунистического общества, в котором удовлетворялись все потребности, «в том числе и половые».
Здесь необходимо пояснить, что целый ряд исследователей говорили о существовании в древности на территории современной Греции и в других местах такого общественного устройства, при котором господствовали женщины. Первым обосновал эту гипотезу швейцарский этнограф и религиовед Иоганн Якоб Бахофен. Он выделил такие черты древнего матриархата, как матрилинейность (определение принадлежности к роду и наследование имущества и прав по материнской линии) и матрилокальность (переход мужа после женитьбы на жительство в родовую общину жены), предпочтение левой (женской «страдающей» стороны) перед правой (мужской «деятельной»), сестер перед братьями, младшего потомства перед старшим, ночи перед днем, «рождающимся из ее материнского лона». Ночь, по Бахофену, использовалась как единица исчисления времени, для битвы, для переговоров, правосудия и культовых действий в темноте.
Положение мужчины в этот период Бахофен, ссылаясь на Гесиода, описывает как «вечное несовершеннолетие» сына, окруженного непрерывными заботами своей матери, который, «возрастая скорее телесно, нежели духовно, радуется покою и изобилию, даруемому земледельческой жизнью, и до самых зрелых лет держится за материнскую руку». Женщина управляет жизнью племени, сила же мужчины применяется для возделывания земли, ибо именно с появлением этого строя появляется и земледелие как таковое.
Райх почитает за лучшее восстановление такого рода отношений «на более высоком, цивилизованном уровне». Осуществиться же это должно через «перелом от отрицания сексуальности к положительному отношению к ней».
Райх особо подчеркивает, что в период матриархата «половая свобода детей не подвергалась каким бы то ни было ограничениям». Очень близко к тому, что мы наблюдаем сегодня на Западе. Райх пишет: «В обществе матриархата коллективному характеру всей жизни соответствует и коллективная сексуальность детей, то есть ребенок не втискивается с помощью каких бы то ни было норм в определенные формы половой жизни… По мере развития патриархальной семьи, приходящей в противоречие с родом, развивается и сексуальное угнетение ребенка. Сексуальные игры с друзьями запрещаются. Онанизм постепенно оказывается под запретом, как и другие сексуальные манипуляции». Когда ребенку «не дают свободно проявлять свою естественную сексуальность», его сущность «пугающе меняется». Он якобы «становится робким, медлительным, пугливым, подавленным и начинает бояться всякого авторитета. На место прежнего свободного, „бесстрашного“ существа приходит новое, характеризующееся послушанием и легкой подверженностью влиянию».
То есть происходит утрата свободы. И причина ее — патриархальный уклад. Он поселяет несвободу в обществе и сеет зёрна несвободы внутри самого человека.
Фромм в 1930-е годы, как и Райх, заявил, что патриархальная семья является базисом классового общества. В статье под названием «Социально-психологическое значение теории материнского права» он пишет, что эмоциональная зависимость детей от отца порождает чувство покорности людей перед властью. Он называет это «патриацентрическим комплексом».
«Патриархальная семья — одно из самых важных звеньев, где производятся физические отношения, необходимые для поддержания стабильности классового общества. Такое общество в значительной степени зиждется на специфических физических отношениях, отчасти коренящихся в бессознательных порывах; и эти физические отношения эффективно дополняют внешние принудительные силы правительственного аппарата», — пишет Фромм. То есть господство мужчины в семье и повседневной жизни является продолжением, а возможно, и основанием политического, классового господства и эксплуатации. Причем это господство мужчины имеет физический характер.
Позднее эту мысль уточнят и конкретизируют феминистки. Они назовут человеческую историю «мужской историей» и заявят, что ее двигателем является удовольствие мужчины, которое неразрывно связано с насилием, причинением боли и эксплуатацией.
Фромм, как и Райх, связывает борьбу за свободу с раскрепощением сексуальности. Сексуальные отношения, пишет он, «предлагают одну из самых мощных возможностей получения чувства удовольствия и счастья», и их либерализация «обязательно вела бы к усиленному требованию условий для достижения удовлетворения и счастья в других областях жизни».
Третьим в ряду представителей «фрейдомарксизма», развивавших эту идею, был Герберт Маркузе, принадлежавший к известной Франкфуртской школе.
Разбирая психоаналитическое противоречие между принципом удовольствия (то есть стремлением человека к немедленному удовлетворению всех своих влечений, прежде всего сексуальных) и принципом реальности (принуждающим его к сдерживанию этих влечений, отсрочке их удовлетворения), Маркузе без обиняков объявляет вожделенной целью такое устройство жизни, в котором принцип удовольствия восторжествует. Нужно добиться такого увеличения «ценности и размаха либидозных (то есть сексуальных. — Прим. И. Р.) отношений», чтобы это повело к «распаду институтов, ответственных за организацию частных межличностных отношений, в особенности моногамной и патриархальной семьи», пишет он.
По мнению Маркузе, все произошедшие революции (то есть первый этап «борьбы за свободу») были преданы, поскольку не достигали этого единственно необходимого результата. «Во всякой революции можно найти момент, когда борьба против господства могла бы прийти к победе — но этот момент всегда оказывается упущенным», — пишет он. Причина — чувство вины, которое в определенный момент приводит восставших к идентификации с властью, против которой они восстают. Источником же чувства вины является патриархальная семья, в которой отец с раннего детства навязывает сыну повиновение принципу реальности.
Человеческий труд, продолжает Маркузе, сам по себе принципиально лишен какого-либо удовольствия, основан на неудовольствии и потому — на принуждении. Труд должен быть заменен игрой, а опереться она должна на фантазирование, которое является остаточным прибежищем принципа удовольствия в жизни человека, подчиненной принципу реальности. Фантазирование, уход в воображение призван пробудить в человеке память о доисторическом, допатриархальном прошлом. Нужно раскрепостить сексуальность, включая перверсную. Нужно оживить все эрогенные зоны тела, превратить тело в объект и инструмент наслаждения.
Вскоре эти идеи подхватило феминистское движение. В 1970-е годы феминистки пришли к тому, что «ключ» к победе над мужчинами — это не запрет на те или иные проявления сексуальности, а полная либерализация сексуальной сферы, включая перверсии. Феминистки совершили большую работу по легализации в общественном сознании различных сексуальных извращений. Они назвали их «доброкачественной сексуальной изменчивостью», а общественное обсуждение против них объявили «моральной паникой» и «узаконенным насилием».
Этот подход возобладал внутри самого феминизма и доказал свою состоятельность в борьбе с патриархатом, которая стала главным выражением «борьбы за свободу» на современном этапе. Сегодня эта борьба достигла существенных успехов и развивается дальше.
Впору говорить о начале формирования новой политической культуры, в которой подавляющее значение будет иметь не достойная сдержанная аргументация позиции, не разум, а мера истеричности или эпатажности выступления. Сегодня это еще только начинает проявляться. Завтра это приобретет широкий размах. И было бы ошибкой думать, что это приведет к развалу политической системы, системы управления какими-то значимыми общественными сферами. Это вполне может сочетаться с милитаризацией и интеллектуальным лидерством в технологиях. В эпоху древнейшего матриархата, как это описано Бахофеном, мужчины, остающиеся «вечно несовершеннолетними», прекрасно справлялись со свойственными им задачами — работой в поле, охотой, сражениями с другими племенами.
(Продолжение следует.)