Читая трагедии Шекспира, я прежде всего непосредственно реагирую на написанное. И не задаюсь сходу вопросом о том, что именно имел в виду великий драматург, создавая тот или иной текст в виде айсберга, у которого лишь одна седьмая находится над водой.

Я прекрасно понимаю, что любое великое художественное произведение является таким айсбергом, на поверхности которого находится то, с чем мы можем соприкоснуться непосредственно. А всё остальное скрыто от нас по причинам отсутствия сопричастности очень многому из того, что бесконечно значимо для автора текста.

Я понимаю также, что часть моего впечатления от этого текста связана с недоступными для меня глубинами этого айсберга, из которых тем не менее исходит нечто, оказывающее на меня воздействие вопреки тому, что я к этому «нечто» не сопричастен напрямую.

Но при любой значимости подобных «нечто» решающую роль всё же играет та часть айсберга, с которой может соприкоснуться каждый, обладающий чувством прекрасного и способностью не сводить всю жизнь к тому самому необходимому, по поводу ничтожности которого сказал король Лир, отвергая предложение своих неблагодарных дочерей.

Мне бы очень хотелось сказать, что решающую роль в великом художественном произведении играет та, выходящая на поверхность, часть айсберга, которая доступна всем людям. Я и собирался это сказать, начав обсуждать структуру великого художественного произведения. Но тут же передо мной возникли лица этих самых «всех людей» — они же «всемство», о котором один из героев Достоевского говорил: «Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством». И мне пришлось оговорить то, что сейчас на наших глазах становится чудовищной очевидностью. А именно необходимость вывести из этого «всемства» с его доступностью всем людям всех величайших художественных откровений людей, лишенных чувства прекрасного и убежденных, что вся жизнь должна сводиться к необходимому. Для этих людей король Лир, утверждающий обратное, — жалкий сбрендивший старикан, который не признает, что он попросту свалял дурака, поверив хитрым дочуркам. И дабы утаить это обстоятельство от себя и других, философствует по поводу несводимости жизни к необходимому.

Но если мы из «всемства» выведем всех тех, кто сегодня убежден, что жизнь сводится к необходимому, то до какой малости скукожится оставшаяся часть уже сегодня? И что с ней станет завтра при осуществляемом промывании мозгов? Потому что налицо именно агрессивное промывание этих самых мозгов, призванное удалить любой запрос на что-то, не сводимое к необходимому.

Но как только ты констатируешь, что осуществляется направленное воздействие на «всемство», которое всегда проявляло податливость к таким воздействиям, а сегодня демонстрирует податливость несравнимо большую, чем в любую другую эпоху, — ты должен ответить на вопрос о субъекте. То есть о том, кто именно осуществляет это направленное воздействие.

Совсем не трудно обнаружить в мире нечто, похожее на такой субъект. И таким обнаружением занимаются те самые конспирологи, которым то ли истина вообще не нужна, то ли… То ли им сказано: «Дурите головы лохам, обеспокоенным происходящим, и не парьтесь по поводу истины. Удовлетворяйтесь успехом у лохов и тем, что вы выполнили наше задание».

Можно присоединяться к этой конспирологической гоп-компании, и тебя всячески будут к ней присоединять. Но тут надо полностью забыть и о морали, и об истине, и об элементарном самоуважении. А зачем об этом забывать? И как без этого жить?

А еще можно отвергнуть сам принцип изысканий, основанный на нахождении чего-то, похожего на субъект. И сказать, что препарируя гигантскую кучу нечистот, именуемую «современная реальность», ты будешь обнаруживать внутри нее нечто всё более похожее на субъект. И что степень похожести будет нарастать пропорционально твоей способности осуществлять это препарирование. Но тогда ты, превратившись в виртуоза такого препарирования реальности и доведения этого препарирования до той или иной безликой схемы (классовой, социокультурной или иной), конечно, обнаружишь нечто совсем-совсем похожее на субъект. И чем оно будет более на него похоже, тем яснее будет для тебя становиться, что никакого действительного отношения к субъекту это не имеет.

А еще можно сказать, что субъекта вообще нет. Что куча нечистот сама себя регулирует. Что в ней текут процессы, порожденные ее специфическими свойствами. И что совершенно не нужно мучительно всматриваться в эти нечистоты в поисках субъекта, организующего их гниение. Потому что гниение организуют биохимические процессы, а не какие-то «организаторы гниения».

И хотелось бы сказать именно так. А сказавши так, погрузиться в изучение самодостаточных процессов. И ты ведь понимаешь, что процессы на самом деле текут. И что их надо изучать. И что, погрузившись в это изучение, ты войдешь в число исследователей процессов, они же современное респектабельное научное сообщество. И почему бы тебе в него не войти, отказавшись от всяких там субъектологий? Ты ведь процессы можешь изучать. И мог бы внести в их изучение нечто значимое. Этот твой вклад был бы оценен по достоинству. А внеся его, ты не погрешил бы против совести. Не погрешил бы? Ой ли…

Предположим, что куча нечистот является обыкновенным коровьим навозом. Это, конечно, упрощение, совсем не соответствующее реальности. Но, во-первых, рассмотрение материального объекта как точки тоже никак не соответствует реальности. И придание материальному объекту абсолютной прочности или даже абсолютной однородности тоже никак не соответствует реальности. Но ведь всё это осуществляется в целом ряде респектабельных научных дисциплин.

А во-вторых, я делаю такое простейшее предположение просто для того, чтобы показать, насколько не сводимо к процессуальности даже то, что я предлагаю в качестве такого упрощения.

Итак, вы лицезреете кучу коровьего навоза. И спрашиваете себя: «А кто сформировал эту кучу?» Вам, смеясь, отвечают: «Ее, голубчик, сформировало существо под названием корова. Оно ходило, ходило, потом справило нужду и пошло дальше. А ты теперь вдыхаешь запах ее испражнения и задаешься идиотским вопросом, кто именно отравляет миазмами воздух так, что можно задохнуться. Да никто его не отравляет, милый. Идут естественные процессы».

Отвечая такому противнику субъектологических построений, ты предлагаешь ему оценить объем кучи навоза. И то, что одна-единственная корова такую кучу соорудить не может. Тебе на это отвечают: «Ну, значит, корова не одна, а их много». Ты спрашиваешь: «Во-первых, кто их собрал в одной точке? И, во-вторых, кто организовал такой процесс, при котором есть одна большая куча, а не много рядом находящихся мест, в котором каждая из коров удовлетворила свою естественную потребность? Это как же надо управлять коровами для того, чтобы они создали в итоге одну большую кучу, двигаясь, по-видимому, с определенными интервалами друг за другом и проявляя готовность к коллективному сооружению одной кучи, что абсолютно не свойственно их коровьему естеству? Между тем куча — колоссальная. Откуда взялось такое стадо? Кто может так организовать его деятельность на навозосозидающем направлении? И что произойдет, если эта деятельность будет осуществляться ускоренно, — а, судя по размеру кучи, происходит именно это?»

Задавая столь простые вопросы, ты уже обрекаешь себя как минимум на невхождение в почтенное сообщество исследователей естественного процесса навозообразования… прошу прощения, современной социодинамики.

Совершенно очевидно, что несводимость кучи разнообразных зловонных нечистот, в которую превращено современное общество, к благородной куче навоза, являющегося замечательным органическим удобрением, ничего не меняет в приведенном мною выше примере.

Потому что нечистот слишком много.

Потому что это «слишком много» образует именно общность, то есть огромную неслучайную кучу.

Потому что как минимум для образования такой кучи надо свозить нечистоты в огромном количестве с помощью огромного количества грузовиков.

Потому что эти грузовики кто-то должен купить, обслуживать, содержать в каких-то гаражах.

Потому что сами грузовики не поедут. Нужны шоферы. Причем тоже в огромном количестве.

Потому что формировать такую кучу нечистот можно, только обзаведясь огромной армией защитников «кучеобразования». Это должны быть не только медики, экологи, всякие там санэпиднадзоры… Это должны быть еще и гражданские активисты. А также журналисты и ученые, прославляющие кучу или утверждающие, что она складывается сама, а значит, кучеобразование — это объективный процесс, против коего не попрешь. А еще должны быть философы, которые скажут, что эта куча представляет собой очаровательный и высокоперспективный нарратив.

А дальше одно из двух. Либо кто-то заливает горючее в баки машин, нагружает эти машины, создает диспетчерскую, дающую указания шоферам. Либо все шоферы сами знают, когда вставать, куда идти, где брать бензин, что загружать в машины и куда ехать, чтобы сгружать нечистоты. Причем все шоферы знают, в какой момент им следует это осуществлять, чтобы не помешать коллегам.

Я понимаю, насколько трудно даже представить себе «кучеобразование», осуществляемое сообществом великих «кучедеятелей».

Я понимаю также, насколько трудно перейти от подобного представления к обнаружению чего-то реального. И насколько легко тут заменить такое обнаружение той или иной убедительной фантазией, она же теория заговора.

Но в чем альтернатива?

В том, чтобы просто наблюдать за стремительным ростом кучи нечистот? И утверждать, что этот рост порожден естественной жизнедеятельностью миллионов грузовиков, двигающихся по неумолимому расписанию в силу своих спонтанных побуждений?

В том, чтобы даже не пытаться ответить на вопрос: что это за такая напасть, причем сравнительно недавняя?

В том, чтобы вместо осмысления подобной очевидной странности сводить свою интеллектуальную деятельность к анализу процессов, протекающих в этой стремительно растущей куче? И преисполняться чувством самоуважения: «Вот ведь как я эти процессы описываю!»

Возможно, для кого-то такой подход совместим с самоуважением. И в любом случае кто-то действительно должен анализировать процессы в куче. То есть эту самую социо-, культурно-, экономико- невесть какую динамику.

Но я бы перестал себя уважать, если бы совсем никак не осмысливал стремительный рост этой самой кучи и ее растущую смрадность.

Вот так и родилось исследование под названием «Судьба гуманизма в XXI столетии». Из этой самой потребности в элементарном самоуважении.

Возможно, эта потребность приобрела у меня гипертрофированный характер.

А возможно, что у других она как-то скукожилась под воздействием гигантского роста кучи и специфики источаемых ею амбре.

Но возможно и третье. То, что эта растущая куча нечистот представляет собой супертренд или ощущается в виде такового. Тогда возникает естественное желание тем или иным образом слиться с данным супертрендом. Ведь не обязательно с ним сливаться в общем экстазе. Можно в него войти и попытаться что-то исправить с помощью такого вхождения. Как говорится в подобных случаях, если процессам нельзя помешать, то их надо возглавить.

В конце концов, не важно, что именно говорят себе люди, определяющие стремительный рост кучи нечистот как супертренд, в который надо вписаться. Главное — что они вписываются. А как только начинаешь вписываться, то всякая потребность размышлять по поводу «субъекта кучеобразования» моментально испаряется.

Потому что, во-первых, такие размышления превращаются в ненужный и болезненный интеллектуальный атавизм.

Во-вторых, как говорится в мудрой притче про замерзшего воробья, который, отогревшись в навозной куче и зачирикав по поводу ее несовершенств, был съеден кошкой, — «сиди в дерьме и не чирикай».

Перед тем как перейти к странному занятию, именуемому «субъектология» или «обнаружение закрытого субъекта, неявным образом организующего процесс», считаю необходимым оговорить один изъян используемой мною метафоры, приравнивающей современное общество (всё чаще именуемое постсовременным) к этой самой куче нечистот.

Изъян заключается в том, что кучу нечистот можно обойти стороной. И это оправданным образом считается единственно правильным поведением нормального человека. Конечно, если куча нечистот создается рядом с вашим жилищем, то положение осложняется. И тогда мы имеем дело с движением граждан, обитающих в соседних домах, направленным на то, чтобы какой-нибудь особо грязный рынок или свалку убрали от них в другое место. В какое именно — не важно. Добившись этого (один из таких случаев я имел возможность наблюдать по причине включенности в процесс моего знакомого), граждане тут же расходятся, что естественно. Ибо объединяло их желание решить общую относительно простую проблему.

А вот что должны делать люди, осознающие, что растущая куча нечистот отрекомендована им в виде супертренда, в который непременно надо вписываться?

Они должны как минимум осознать, что просто отказаться от такого вписывания нельзя. Что для того чтобы не вписываться в это, нужно противопоставить этому какую-то другую альтернативную социальную реальность. Такая реальность как раз и называется катакомбной. Это название она получила в связи с самым эффективным построением альтернативной социальной реальности. Каковым является, конечно же, альтернативная реальность раннего христианства.

Самой эффективной такую альтернативную реальность можно назвать потому, что она потом превратилась из альтернативной в магистральную. На востоке возникла Византия, ее унаследовала Россия. На западе разгромленный варварами Рим, который христианизация существенно подморозила, опамятовался, мобилизовался и превратился в Священную Римскую империю. Христианство восторжествовало сначала на огромных территориях, имеющих решающее значение для мирового развития, а потом и в большей части мира. Это и впрямь является самым ярким свидетельством возможностей альтернативной социальной реальности.

Есть и другие свидетельства, всех и не перечислишь. Наиболее близким для нас является, конечно, старообрядчество. Но в каком-то смысле чем-то сходным является и большевизм, который не зря упрекали в сектантстве так же, как катакомбное христианство.

Короче говоря, если ты хочешь отстраниться от супертренда, он же стремительное формирование огромной кучи нечистот, то твоим уделом является некий исход. На который а) надо решиться, и который б) надо суметь осуществить. И вот если ты его осуществил, то тогда твои обсуждения субъектности, формирующей супертренд, начинают отличаться от чириканья воробья из притчи. Только тогда ты получаешь полноценное право обсуждать эту самую субъектность. Сумеешь ли ты ее полноценно обсуждать или нет — отдельный вопрос. Но у тебя возникает право ее обсуждать. А также возможность сформировать адекватные средства для подобного обсуждения.

В противном случае ты оказываешься тем самым конспирологом, который неизбежно ощущает себя частью кучи нечистот и остро переживает подобное состояние. Эти переживания конспиролога — одно из слагаемых его ущербности. И не надо преуменьшать значение этого слагаемого, потому что сознание двусмысленности своего положения очень давит на мозги конспиролога, которые и без того находятся под прессом взятой на себя роли. Один из сочинителей песенок так прокомментировал свое пребывание в США: «Небоскребы, небоскребы — а я маленький такой».

Сходное нашептывает конспирологу его двусмысленная роль чирикающего воробья: «Кто ты такой, чтобы осмысливать закрытую деятельность структур, несопоставимо более мощных, чем ты? Почему они стерпят такую твою затею? И как ты будешь ее осуществлять, обладая для этого лишь возможностями этого самого воробья?»

Конспиролог — почти всегда одиночка. Наперечет известны случаи, когда субъектологам удавалось создать достаточно плотные исследовательские коллективы. И судьба этих коллективов хорошо известна. Метания попытавшегося этим заняться Линдона Ларуша известны всем, кто готов отдать должное даже самым небезусловным попыткам заниматься осмыслением неявных воздействий на функционирование этой самой кучи нечистот, она же супертренд.

Можно по пальцам перечислить сходные попытки, породившие далеко не безусловные результаты. И в каждом из подобных случаев сразу сталкиваешься с неразрешенными проблемами а) своего позиционирования, б) целей своих исследований и в) инструментария, с помощью которого исследования проводятся.

Ну, а теперь о главном методологическом обстоятельстве.

Предположим, что тебе удалось осуществить построение какой-то альтернативной социальной среды…

Предположим, что тебе удалось избежать соблазна конспирологических упрощенчеств…

Предположим, что ты почему-то решил проблему целей, методов и инструментов, необходимых для решения твоей задачи…

Что дальше?

Ты всё равно оказываешься вынужденным решать так называемую некорректно поставленную задачу. Чем, кстати, я небезуспешно занимался в догуманитарный период своей деятельности.

Но некорректность математических задач не так уж и велика. Потому что ты можешь уравновесить ее специальными алгоритмами, именуемыми регуляризацией. Эти алгоритмы не позволят тебе получать абсолютно точные решения. Но они превратят такие решения в решения, обладающие пусть не абсолютной, но допустимой точностью.

А та некорректность, с которой ты столкнешься в субъектологии, намного масштабнее и коварнее. При этом любая попытка математизации (коль скоро речь пойдет не о первичной переработке материала, а о стратегической интерпретации оного) ничем тебе не поможет. Хуже всего, что при этом ты постоянно сталкиваешься с малыми величинами, которым надо позволить разрастаться до величин очень и очень крупных. И чем подобное занятие отличается от выращивания из мухи слона? Почти ничем.

И тут всё дело в этом «почти». Оно же — метафизическая, экзистенциальная интуиция, не сводимая ни к каким типам рационализации. Рационализацию можно и должно начинать потом. А в начале — только эта интуиция, особый аналитический инстинкт, сформированный за десятилетия далеко не безболезненных проб и ошибок.

Вы верите в то, что ковидная эпопея развернулась сама по себе, как один из видов гниения кучи нечистот? А я не верю.

Вы верите в то, что афроамериканцы Соединенных Штатов сами взяли и поставили на колени белую Америку? Что их представители сами это всё организовали? Что они сумели парализовать действия своих противников в рамках почти стихийного движения? А я в это не верю. Ну не верю, и всё тут.

Для организации чего-то масштабного надо, чтобы у организуемых внутри присутствовала эта самая организованность сознания и действия. А ее очевидным образом нет. При достаточном опыте нетрудно разглядеть ведомость всех этих ревнителей афроамериканского реванша, всех этих адептов критической расовой теории. Они выглядят как люди, обладающие всеми необходимыми для активизма качествами, кроме одного — уверенности в себе. Они стратегически неуверенны — во всем. В своих сторонниках, в самих себе, в своих целях. Они крайне напряжены, и это очень специфическая напряженность. Так напряжены люди, которые прислушиваются к командам, которые отдаются полушепотом и которые очень опасно не уловить.

Я помню таких людей. Это были пресловутые перестройщики из так называемых Народных фронтов. Они всё время ждали, когда им дадут сигнал к отступлению. Они ждали команд… Ждали подвохов… Они точно знали, что их ведут их оперативники из разных управлений советской госбезопасности. И они абсолютно не понимали, куда их ведут, докуда их будут опекать, когда сдадут и так далее.

Это накладывает неизгладимые отпечатки на мимику, пластику, интонации, риторические построения, организационные алгоритмы. Всё это сквозит сейчас и в истериках по поводу ковида, и в афроамериканском реваншизме, и в тех антишекспировских демаршах, которые я начал обсуждать.

Вы верите, что всё сводится к совсем дешевым хулиганствам группы учителей, входящих в неформальную организацию «Дисрапт текстс»?

Вы верите, что эта организация, требующая, чтобы основные элементы западной литературы были удалены или подвергнуты резкой критике, не имеет никаких опекунов, никем никак не окормляется?

Вы верите, что западное общество, основанное на колоссальной внутренней несвободе, стерпит такую отвязанность по вопросам вполне себе фундаментального характера? Что западные дяди и тети, окончившие Оксфорд и более серьезные заведения, воспитанные на Шекспире, а также на Гомере, Вергилии и так далее, дадут возможность какой-то там Саре Малхерн Гросс, учительнице средней школы в штате Нью-Джерси, отвязно проводить на уроках разбор «токсичной маскулинности» «Ромео и Джульетты», не получая соответствующего окорота от директора школы, инспекторов, родительских советов? Значит, эта самая Сара получила отмашку на подобные забавы? Ей кто-то сказал, что можно.

Вы верите, что в странах, где образование элиты выстроено на классике, и где до сих пор те или иные политические вопросы решаются на мозговых штурмах людьми, ссылающимися на Гомера или Гесиода, а также на Шекспира или Киплинга, — можно взять и отменить стихийным образом всю классику, предложив вместо этого так называемую слэм-поэзию с ее тошнотворной пошлостью, перверсивными заворотами и прочими фокусами?

Вы верите, что родители учащихся в американских школах могут покорно оценивать собственную белизну в диапазоне от сторонников превосходства белой расы до сторонников упразднения белизны? Да, это, несомненно, имеет место, поскольку об этом сообщают «Вашингтон пост» и «Фокс-ньюс». Но что это собой знаменует?

Вы верите в то, что эксперты могут сами взбеситься и назвать произведения Шекспира спорными, потому что в них воспевается красота кожи, определяемая ее несравненной белизной? А восточная классика, в которой воспевают белизну ланит, тоже будет сама собою отменена?

Вы верите в то, что университеты Восточной Англии не только откажутся от изучения Шекспира, но и заявят, что обсуждаться должна порочность английского языка как языка колонизаторов?

Вы верите в то, что само собой начнет происходить цензурирование всех классических произведений с отнесением в разряд негодных и опасных всего того, что содержит в себе (цитирую «Дейли мейл») поддержку исключительных, стирающих, патриархальных гетеронормативных стандартов превосходства белых? И что цензура забракует не только англичанина Шекспира, но и известный роман «Остаток дня», написанный Кадзуо Исигуро, британским писателем японского происхождения? При том что этот роман был удостоен Букеровской премии, по нему снят одноименный фильм, в котором согласился играть Энтони Хопкинс?

Нет, я понимаю, что вся эта галиматья происходит.

Я понимаю также, что если цензура (которой, конечно, никто не руководит!) будет преследовать любые проявления патриархальности, то она тем самым будет восхвалять любую матриархальность, включая откровенно ведьмовскую.

И я понимаю также, что это всё уже происходит.

Я не слепой, я всё это вижу. Я только отказываюсь приписывать такое ускоренное наращивание кучи нечистот самодостаточной деятельности взбесившихся школьных учительниц, полумаргинальных анархистских или матриархально-неонацистских активисток, начитавшихся книг про Лилит или про что-нибудь похлеще.

Я вижу также, что на переднем плане находятся они. Но я не согласен всё сводить к одному этому переднему плану.

Я подробно изучал всё то, что касалось движения хиппи и так называемой сексуальной революции. Из всего того, что сейчас превратилось из недоступно-секретного в почти открытое, а то и в совсем открытое, видно, кто тогда организовывал такое наращивание кучи нечистот, именуемой современным миром. Это делали западные спецслужбы. И руководствовались они при этом незамысловатыми инструкциями по разложению опасного политического активизма. Ну так они его и разложили. А для того чтобы это разложение не задело активизм, нужный хозяевам жизни, существовало движение «яппи» как антитеза всяческому разврату, насаждаемому в ненужных и опасных активах. И для этого самолеты возили из Колумбии в США тонны кокаина. Для этого соответствующим образом деформировалась культура, социальная жизнь, семья, система отношений.

Так это происходило тогда. Притом что никто не занимался дешекспиризацией, дехристианизацией, осуждением патриархальности в угоду матриархальности, шельмованием традиционной любви или дискредитацией английского языка как языка колонизаторов. Что же происходит теперь?

И можно ли ответить на этот вопрос, соприкасаясь только с одной седьмой относительно доступной и бесконечно тобою любимой частью шекспировского или иного другого айсберга?