Много раз обсуждалась низкая эффективность так называемого ура-патриотизма, в основе которого неизменно бывает определенное превышение возможностей твоей Родины, твоего народа, твоей страны. Иногда речь идет об относительно небольшом, но всё равно опасном превышении, порождающем ошибочные действия. А иногда такое превышение возможностей становится источником не определенных ошибок, которые можно исправить ― ибо воистину, не ошибается тот, кто ничего не делает, ― а полномасштабных катастроф.
И всё же «ура-патриотизм» ― это еще не самое худшее.
Самое худшее ― это «ура-идиотизм», в основе которого лежит полное непонимание действительного состояния твоего общества и твоего государства.
Когда определенные успехи начала 2000-х годов породили массовое представление о том, что «Россия встает с колен», я испытал весьма противоречивые чувства.
Потому что, с одной стороны, обществу нужно было подключиться к чему-нибудь мало-мальски победительному. Оно не могло постоянно дышать одними лишь миазмами самоуничижения и самоумаления. Общество не могло жить, ориентируясь на известную идеологическую мантру перестроечной эпохи, согласно которой «нас-де, мол, пугают американской оккупацией, а нам не страшно. Пусть придут американцы. Мы будем им ноги мыть и юшку пить».
Я это слышал неоднократно в самых разных точках бывшего СССР. И отнюдь не только в Грузии, Армении или на Украине. То же самое я слышал в Новосибирске, Владивостоке, Воронеже и Москве. Лично для меня всё, что составляло мое собственное позднесоветское и постсоветское бытие, отравлено и в предельно концентрированном виде явлено именно этой фразой и лицами тех, кто это говорил. Меня это до сих пор преследует денно и нощно.
Но так можно было говорить, пока американцы не подошли вплотную. Конечно, и тогда подобное произносилось отпетыми подонками ― иногда элитными, а иногда и вполне себе простонародными. Но можно было счесть, что говорящие путают свои проамериканские галлюцинации с реальностью. И что, когда реальность придет по-настоящему, хотя бы часть общества выйдет из-под унизительного воздействия галлюцинации.
Потом реальность пришла, и выглядела она так. За всё время существования одного из самых известных российских прозападных политических клубов меня лишь однажды удостоили некоего приглашения на круиз по Волге-матушке реке.
В круизе участвовала масса иностранцев. Когда корабль подплыл к Твери, членов клуба, наполовину состоящего из западных политологов, по приказу тверского губернатора встретил хор в кокошниках и костюмах а-ля рюс. Хор этот буквально пел следующее: «Ой-ей-ей-ей, мериканец дорогой».
Вечером членов клуба пригласили на банкет. Банкет давал тогдашний губернатор Твери, молодой миллиардер в узких очках, изображавший из себя эффективного менеджера. Этот молодой бандит, выпускник советского престижного физико-технического института, старательно пытался изобразить из себя высококультурного представителя новой российской элиты. И убеждал иностранцев, что Твери нужны инвестиции.
Назад на корабль было решено идти пешком, наслаждаясь видом Волги и хорошей погодой.
Знакомая мне по ряду международных конференций крупная американская журналистка Флора Льюис, уже совсем не молодая, довольно плохо ходила и шла к кораблю, опираясь на мою руку. Она спросила меня: «А этому парню действительно нужны западные инвестиции?»
В тот момент мы спускались к причалу по раздолбанной лестнице. И я сказал ей: «Этот парень — долларовый мультимиллионер. Как ты думаешь, он мог бы заплатить за то, чтобы лестницу чуть-чуть обновили, и чтобы совсем гнилые доски заменили новыми?»
Флора мне ответила: «Всё как-то сильно пахнет Коза-Нострой».
Я не стал поддерживать дальше этот антипатриотический разговор и сказал ей только, что сооружена эта новая реальность при самом активном участии ее американских приятелей.
Незадолго перед этим я побывал на высокостатусном международном мероприятии в словацком городе Бардеев. Шел 1991 год. Одним из организаторов мероприятия был фонд «Восток-Запад», который возглавлял очень близкий к тогдашнему президенту США американский аналитик Джон Мроз. Какова была его конкретная роль в том, что состоялось в этом словацком городе, не так уж важно. Встраивался ли он в определенную американскую программу, или он эту программу создавал, задним числом определить невозможно. Но Джон Мроз явно был значимым участником данного начинания. И он был одним из немногих, кого встревожил начавшийся распад СССР, кто внимательно относился к моему беспокойству по этому поводу. И кто даже готов был как-то содействовать стабилизации советского государства.
Кстати, когда он на эту тему захотел выступить в советской прессе, то ему не дали такой возможности ни в «Правде», ни в «Известиях». Была предоставлена только газета «Гласность». Потому что главный идеолог КПСС А. Н. Яковлев выразил возмущение чрезмерно просоветской для него позицией господина Мроза.
Мроз и его фонд активно участвовали в переформатировании восточноевропейского пространства. И таким образом в существенной степени влияли на американские мероприятия, осуществляемые в ходе идущего переформатирования. Одним из таких мероприятий, безусловно, был приезд американского вице-президента Дэна Куэйла в словацкий город Бардеев.
Событие было крупное. Мроз попросил меня принять в нем участие. Я согласился. Гостиницы небольшого словацкого города были переполнены.
Утром в номере, где кроме меня проживал еще один советский политолог, я проснулся от надсадного лая овчарок. Поначалу решил, что померещилось ― было впечатление, что мы в окруженном охраной концлагере. Но потом организаторы мероприятия сообщили нам, что Куэйла сопровождает очень крупный отряд американских десантников, и что они действительно окружили город, привезя с собой большое количество овчарок, призванных то ли и впрямь преследовать каких-то опасных противников вице-президента, то ли создавать определенную атмосферу в городке, куда съехались восточноевропейские политики.
Американцы ликовали. Куэйл был человеком весьма заурядным и прямолинейным, что, конечно, справедливо только в сравнении с деятелями той эпохи. Рядом с Байденом он был бы политической звездой первой величины.
Главы восточноевропейских стран собрались в главной церкви города слушать речь Куэйла. День был жаркий. Куэйл заставил этих «туземцев» дожидаться своего прихода в течение нескольких часов. Кое-кто из «туземцев» даже падал в обморок.
Потом Куэйл произнес решительную речь про наступившую американскую эру и удалился, оставив аналитиков из разных стран обсуждать детали этой самой эры.
Когда мне предоставили слово, я сказал, что происходящее уже придало новые силы неонацизму, а в случае продолжения парада суверенитетов в СССР неонацизм будет быстро набирать обороты.
Оппонировала мне Флора Льюис, сказавшая: «Ты впариваешь нам всё то же самое, что впаривают югославы».
Я ей ответил: «А может, они не туфту впаривают, а говорят правду?»
Флора промолчала.
Уже после распада СССР она позвонила, сказала, что в Москве и хочет встретиться со мной в моем офисе. В офис вела крутая лестница, и лифта не было. Флора героически поднималась наверх. Ей было трудно. Но она добралась до моего кабинета и разговаривала очень долго, признав в этом разговоре мою правоту и выразив серьезные опасения по поводу возрождения нацизма в далеко идущем новом формате.
На волжском круизе я встретился с Флорой в третий раз. Всё, что она постоянно повторяла мне тогда: «Какой же глобальный ужас мы сотворили, сражаясь с «коммунистической империей зла».
Вскоре после этой нашей круизной встречи Флора скончалась. Мир ее праху.
Почему сейчас я вспомнил о тогдашнем круизе и отдельных его нюансах?
Потому что это самое «Ой-ей, мериканец дорогой» цвело и пахло не только в ельцинскую эпоху, но и в начале эпохи путинской. Оно потом очень медленно начало сходить на нет и превращаться в пресловутое «встали с колен», «не дадим себя обижать» и так далее.
Данная метаморфоза никогда не была свободна от определенной двусмысленности. Ибо сочетала в себе новую амбициозность с предыдущей приниженностью, этим наиболее омерзительным продуктом распада Советского Союза и советской политической системы.
Вырвать с корнем эту приниженность было невозможно. Ибо она уходила в глубокое прошлое, в эпоху, когда началось увлечение молодежи разного рода западной дешевкой. Молодежь стала танцевать западные танцы, увлекаться «Битлами» и «Пинк Флойдом», не читая Хемингуэя, говорить на автомате, что «Хем ― это сила». А прежде всего фанатеть от американской одежки разного образца. Джинсы тут были, что называется, вне конкуренции.
В середине 1980-х годов я создал молодежную студию при театре «На досках». В тот момент я и мои актеры уже заканчивали Щукинское училище и могли присутствовать на приемных комиссиях, отбирая в свою студию тех интересных абитуриентов, которые почему-либо не прошли третий тур. Часть таких абитуриентов или, точнее, абитуриенток потом на какой-то срок застряли в нашей студии и даже принимали участие в постановках театра.
Абитуриентки эти (мне помнятся представительницы юга России) страстно восхваляли американские джинсы в качестве самой насущной необходимости. Мол, можно и подголадывать, но только такие натуральные джинсы обязательно купить, как бы дорого они ни стоили.
На мой вопрос, чем вызвана столь острая необходимость в именно таких, в ту пору действительно очень дорогих джинсах, молодые южнорусские провинциалки отвечали: «Потому что если без них прийти на танцплощадку, то мальчики приглашать не будут».
Я был изумлен, мне казалось, что мальчиков могут интересовать не джинсы, а что-нибудь, ничуть не менее незатейливое, но относящееся к тем или иным прелестям приглашаемых, а не к напяленным на них брюкам. Однако мне твердо было сказано, что я глубоко ошибаюсь.
Так обстояло дело в середине 1980-х. Но началось-то это намного раньше. Уже в середине 1970-х и не в далекой провинции, а в Москве считалось дурным тоном танцевать на вечеринках что-либо, кроме того, что танцевали в тот момент на Западе.
Ну, а если рассматривать еще более ранние времена, то неизбежно натыкаешься и на осмеянную «борьбу с космополитизмом», и на нечто более древнее. Всесилие французика из Бордо герой грибоедовской поэмы «Горе от ума» проклинал за сто с лишним лет до начала борьбы с космополитизмом, осужденной в процессе пресловутой хрущевской десталинизации.
Кстати, что самое существенное и не потерявшее актуальности и поныне было встроено в такое далеко не безусловное начинание, каковым являлась борьба с космополитизмом в эпоху позднего сталинизма?
Как мне представляется, существенным и не потерявшим актуальности было то, что инициаторы в целом достаточно сомнительной борьбы с космополитизмом были, по-видимому, всерьез обеспокоены новыми общественными умонастроениями, которым они дали достаточно точное определение, назвав их «низкопоклонство перед Западом».
По поводу этого самого низкопоклонства, которое обнаружили некие «омерзительные» и «тупые» сталинские номенклатурщики, было сказано много едких слов еще в хрущевскую оттепель. Потом всё то же самое было повторено в горбачевскую эпоху. Но не пора ли хотя бы через семьдесят с лишним лет после того, как тогдашние ревнители порядка провозгласили борьбу с низкопоклонством, задаться тремя простыми вопросами?
Первый. А что, этого низкопоклонства не было?
Второе. А если оно было, то нужно было ему потакать, а не бороться с ним?
Третий. А если ему потакать, то чем это неизбежно должно было завершиться?
Хочу еще раз оговорить, что меня никогда не восхищала эта самая борьба с космополитизмом. Что мне и раньше, и теперь одинаково несимпатичны боровшиеся с ним представители позднего сталинизма. Но что при всем при этом приходится признать, что обнаруженное этими несимпатичными людьми низкопоклонство перед Западом действительно было уже в те далекие от нас годы. И что осуждение неумелой и некрасивой борьбы с низкопоклонством лишь подхлестнуло само это низкопоклонство. Которое набирало обороты и при Хрущеве, и при Брежневе и в итоге доконало и советское государство, и советское общество.
После распада СССР всё то же низкопоклонство стало, по сути, государственной политикой и идеологией. И дело тут не только в знаменитом платке, поднятом министром иностранных дел Козыревым, а во всем, что осуществлялось на протяжении долгих лет и повлияло на настроения постсоветского населения. Осуществлялось же так называемое вхождение в западную цивилизацию, которое в основе своей и является низкопоклонством. А чем еще оно может являться, если страна сначала всячески отвергала тлетворность Запада, заявляла о своем неприятии западного пути, а потом, опомнившись, стала говорить, что она ошиблась, а Запад прав? Разве в этом случае в западную цивилизацию не надо входить покаянно и на полусогнутых? Разве, к примеру, при таком вхождении православная церковь должна иметь в расширившейся западной цивилизации одинаковые права с Ватиканом, который эту цивилизацию строил на протяжении многих столетий?
Итак, долгое время низкопоклонство было веянием моды внутри советского общества. Потом оно превратилось в нечто большее и более экстазное. А потом оно стало «нашим всем». И только с началом нынешней спецоперации выяснилось, что нам надо не входить в западную цивилизацию, а воевать с нею. И вот тут-то и возник вопрос: как с нею воевать, сохраняя инерцию вхождения, то есть низкопоклонство? То есть с западной цивилизацией нам теперь надо воевать, оставаясь на полусогнутых? Но ведь это и происходит. А сохранение позиции на полусогнутых объясняется тем, что вот-вот мы перестанем воевать с западной цивилизацией и всё вернется на круги своя.
Лично я считаю любую форму противодействия коллективному постмодернистскому Западу, оформившемуся в качестве действительного врага человечества, судьбоносной и спасительной и для России, и для человечества в целом. Если иначе выйти на свой путь нельзя, то надо хотя бы поддерживать это противостояние. И ждать, что в рамках противостояния что-нибудь наконец свершится в плане действительного преодоления существующих прозападных тенденций. Но преодолевать их будет очень нелегко. И такое преодоление никак не сводится к дежурным проклятиям, извергаемым нашим государственным телевидением в адрес Запада. Слишком уж эти проклятия напоминают письма в партком обманутых жен: «Мой муж негодяй, верните мне моего мужа!»
Хочу подчеркнуть, что затронутый мной вопрос является и многогранным, и судьбоносным. Потому что на полусогнутых крупные войны не выигрывают. А нам объявлена именно очень крупная война, война на уничтожение. И ведется она не только с помощью западного военного космоса и западных вооружений. Ключевым в том, что касается поражения или победы в этой войне, является то, что сейчас находится за рамками общественного внимания, справедливо сконцентрированного на том, какие еще города и села будут взяты нашими героическими войсками.
Если вовремя не расширить рамку, то можно взять много сел и городов и проиграть всё. И мы неуклонно движемся в направлении такого стратегического проигрыша, не имеющего ничего общего с проигрышем при проведении конкретной спецоперации.
В этом вопросе прошлое и настоящее завязаны, что называется, мертвым узлом. Было ли низкопоклонство перед Западом в конце эпохи сталинизма? Казалось бы, это вопрос, который может волновать только узкие круги историков. Но ведь откуда-то это низкопоклонство вынырнуло потом! Разве «буду американцу ноги мыть и юшку пить» ― это не низкопоклонство? «Ой-ей, мериканец дорогой» ― это не низкопоклонство?
А воспоминания петербургского интеллигента о том, как он со своими школьными товарищами отковыривал американскую жвачку от брусчатки Дворцовой площади, отмывал отковыренную жвачку от грязи и сладострастно жевал, буквально принимая причастие от благословенных США ― это что такое?
В эпоху ельцинизма низкопоклонство буквально раздавило страну. Оно сплелось с нищетой одних и богатством других, с разрухой, развратом и много с чем еще. Стране активнейшим образом навязывался комплекс неполноценности по отношению к Западу. И было понятно, что этот комплекс в считанные годы может добить страну.
Ну как в этих условиях было людям не радоваться, что в путинскую эпоху хотя бы сказали, что Запад нам не указ, что мы встаем с колен и так далее? Нельзя было этому не порадоваться. Потому что контраст между прежним откровенным низкопоклонством и этими заявлениями, сопровождаемыми присоединением Крыма и другими конкретными шагами, был и впрямь разительным.
Но дальше всё это двинулось в сторону крайних форм патриотической неадекватности. «Ура-патриотизм» плавно перетекал в «ура-идиотизм». А согласно последнему, путинская Россия ― это государство, обладающее армией, даже более могучей, чем советская. И эта офигительная, зашибенная армия сможет расправиться с Украиной за очень короткий срок. Кто-то говорил за неделю. А кто-то ― за пару дней.
Я лично это неоднократно слышал от участников дискуссий на центральном телевидении.
Конечно же, в дискуссиях участвовало отнюдь не руководство российской армии и не лица, принимающие решения. Но участники дискуссии не были и страшно далекими от власти маргиналами. И меня всегда беспокоили два вопроса.
Первый: насколько говорящие подобную чушь лица из числа тех, кто близок к военной элите, верят в свои слова.
Второй: насколько в их слова верят лица, принимающие решения.
В любом случае речь шла о крайних вариантах очень опасной военной эйфории. Которая, в свою очередь, была частью более общей эйфории, порожденной верой в возможность постсоветского общественного и государственного преуспевания. Причем такого преуспевания, при котором позднесоветское и впрямь сомнительное державное величие покажется унылым и слабым прозябанием гниющей, умирающей империи.
Признание Южной Осетии и Абхазии, присоединение Крыма, сдерживание бандеровцев в Донбассе подогревало невротический синдром нового величия, порожденный стыдом за сопричастность нашего общества и нашей элиты к развалу СССР и разгрому советского общественно-политического строя.
То, что и СССР к концу его существования был хлипкой конструкцией, и общественно-политический строй подтачивался отнюдь не только девичьими мечтами о джинсах ― не вызывает сомнения. Но добивание СССР, демонтаж советского образа жизни, в котором было много нужного и полезного, построение дикого капитализма, превращение страны в сырьевой придаток ― за всё это, конечно, было стыдно очень и очень многим. И в качестве лекарства от этого стыда за свое соучастие в содеянном вполне пригоден был новый миф о постсоветском величии. Величии разумном, буржуазном, рыночном. О том величии, при котором перестали говорить о своем особом пути и стали нормальным крупным западным национальным государством, вполне способным отстаивать свой суверенитет, коль скоро на него посягнет кто угодно, хотя бы и весь совокупный Запад.
Понятно, что невротикам, коих на данном этапе нашего небезупречного бытия как минимум пятьдесят миллионов, нужно что-то противопоставить стыду за произошедшее, за то, что «мериканец дорогой», что называется, поматросил и бросил.
Понятно, что такое противопоставление предполагает нечто вроде мантры о вставании с колен.
И понятно, наконец, что уничтожение такой мантры может породить только убийственное уныние.
Но как избежать стирания грани между этой мантрой, мифом о новом национально-буржуазном державном величии ― и реальностью? И в чем состоит эта реальность?
Давным-давно, еще в самом начале формирования движения «Суть времени», я настаивал на том, что Путину удается сдерживать регресс, порожденный горбачевско-ельцинским демонтажем Советского Союза и советского общественного устройства.
Еще раньше, в ельцинский период, я подробно описал, в чем именно состоит системный губительный регресс, порожденный демонтажем СССР и советского образа жизни и резко усугубленный ускоренным строительством сугубо криминального капитализма.
Как только пришел Путин, я стал настаивать на том, что нас ожидает некоторое сдерживание этого регресса. Оно и только оно! Что ничего другого быть и не может. Что в этой формуле сдерживания регресса спасительное соединяется с губительным. Что сдерживание ― спасительно, потому что в противном случае регресс добил бы государство и общество за считанные годы. Но что регресс продолжает оставаться губительным.
Я настаивал на том, что регресс касается культуры, науки, промышленности, сельского хозяйства, системы управления, всей социальной жизни. И что невозможна ситуация, при которой такой регресс обойдет стороной российскую армию.
Стабилизируя губительный регресс, Путин сумел нечто спасти и нечто восстановить. Благодаря этому армия оказалась спасена от полного уничтожения. А в чем-то даже и восстановлена. Но говорить о том, что она обладает невиданной ранее мощью и может творить геостратегические чудеса, значит балансировать на грани между «ура-патриотизмом» и «ура-идиотизмом».
Разговор на эту тему всегда был тягостным, потому что невротику реальность не нужна. И когда ему указывают на несомненные черты этой самой реальности, он вопит об очернительстве, козыряет своей особой информированностью о величии ныне существующих Вооруженных сил, обсуждает великолепное состояние наших военно-промышленных чудо-заводов.
Один из очень опытных аналитиков говорил мне по данному поводу: «Самое опасное ― это сначала сочинить картинку, потом ее транслировать по телевидению, а потом, впитывая телеобразы, терять грань между этой картинкой и реальностью».
Говоря об этом, мой знакомый подчеркивал, что я недооцениваю способности нынешнего начальства упиваться сочиненной им же самим картинкой, принимая ее при просмотре телевизионных программ за несомненную реальность.
Ну и что же мы имеем теперь, после 150 дней кровопролитной спецоперации на Украине?
Налицо поразительный героизм нашей армии, находящейся отнюдь не в том великолепном состоянии, которое ей предписано телевизионными или иными болтунами. Но которая тем не менее при численном перевесе противника и при уменьшающемся с каждым месяцем военно-техническом превосходстве России решает поставленные задачи, прогрызаясь через мощнейшие оборонительные рубежи, созданные бандеровской Украиной.
Налицо также какая-то социально-экономическая стабильность, обеспеченная той управленческой системой, которая была заточена исключительно на дружбу и кооперацию с Западом. Но которая не рухнула в диаметрально противоположных условиях, продемонстрировав большую живучесть, чем можно было ожидать. И изумившая этим очень и очень многих.
Налицо, наконец, относительная стабильность общества, которое и сейчас поддерживает и невнятный антизападный курс России, и борьбу с бандеровцами, образ которых не представлен нашему обществу даже с минимальной внятностью. Но про которых общество что-то знает, опираясь на не истребленную у него до конца способность ощущать наползающую на страну враждебность ее фундаментальных антагонистов.
Всё это налицо. И этому нельзя не радоваться. Но только ли это имеет место в той реальности, которую очень многим хотелось бы игнорировать?
(Продолжение следует.)