Зловещая, иррациональная сила денег, капитала, бюргерства, капиталистического проекта в целом описана многими выдающимися философами, поэтами, писателями. «Омоложение» дряхлеющего капитализма за счет обращения к древней метафизике матриархата (тема, на актуальность которой указывает в цикле «Судьба гуманизма в ХХI столетии» Сергей Кургинян) также затронута в произведениях великих деятелей культуры.

Капитализм, теряя со временем свою энергетику, но не желая сойти с исторической сцены, ищет источник, к которому он мог бы подключиться. Таким источником становится для него некая эзотерическая парарелигиозность, сопрягаясь с которой, он энергетизируется и одновременно мутирует, наращивая всё больше и больше изначально присущие ему антигуманность, деструктивность, аморальность.

В числе тех, кто остро чувствовал и исследовал данную тему, — Максим Горький, 150-летний юбилей которого мы недавно отметили. Невозможно переоценить вклад Горького в Красный проект. Этот удивительно деятельный, волевой, страстный и одновременно тонкий интеллектуал оказал огромное влияние на формирование революционного сознания в России, а после революции — на интеллектуально-культурную среду, в которой воспитывался новый советский человек (вспомним созданные его усилиями серии «Всемирная литература» и «Жизнь замечательных людей»).

Горький принадлежал к когорте тех сторонников Красного проекта, которые взыскали сложности и прорывались к ней. Вместе с Богдановым и Луначарским он прорабатывал идеи духовного коммунизма — так называемого богостроительства. К сожалению, интереснейшие поиски молодой советской культуры оказались со временем ограничены рамками социалистического реализма. Не хочу бросить камень в это направление — оно дало нашей стране и миру крупных художников. Но его возведение в ранг «единственно верного» привело к определенному упрощению, к утрате той духовной оптики, без которой невозможно уже было фиксировать процесс мутации капитализма через подключение к некоему зловещему архаическому источнику. Но ведь процесс-то от того, что его перестали видеть, не остановился!

Не так давно в пермском театре «У Моста», которым руководит Сергей Федотов, славящийся любовью к классике, вышла постановка пьесы Горького «Васса Железнова». Публике была представлена не широко известная вторая версия произведения, написанная в 1935 году, а изначальная редакция 1910 года. Глубина режиссерской и актерской работы вдруг приоткрыла ту зловещую сторону капитализма, связанную с жестокой матриархальностью, о которой сегодня так редко говорят. Признаться, я не был знаком с этой версией пьесы и после спектакля внимательно ее прочитал, а также обновил в памяти ту, что была мне знакома.

Начнем с того, что первый вариант «Вассы Железновой» имеет подзаголовок «Мать», что отсылает нас прежде всего к одноименному роману Горького, написанному в 1906 году. Однако если образ Пелагеи Ниловны, матери революционера Павла Власова, недвусмысленно адресует к образу Богородицы (за что Горького в свое время обвиняли в богохульстве), то Васса Железнова в версии 1910 года — это совершенно явный антипод Пелагеи Ниловны, а стало быть, антипод Богородицы. В данном случае Горький вольно или невольно соотносит Вассу со зловещими «Великими Матерями». Эта «Великая Мать» — средней руки купчиха Васса Железнова, избавившись от мужчин в лице деверя (брата мужа) Прохора, который стремился разделить имущество и забрать свою часть капитала, а также слабого и больного сына Павла, в конце «царит» в окружении близких ей женщин — дочери Анны и невестки Людмилы.

Во втором варианте тема связи капитализма с архаикой, с матриархатом почти исчезла. В финале Васса, крупная судовладелица, скоропостижно умирает, иными словами — уходит с исторической сцены. И будущее остается за ее невесткой, революционеркой Рашелью (в первом варианте этого персонажа нет). Именно Рашель доносит до Вассы марксистскую истину: класс, к которому принадлежит Васса, обречен на вымирание, крушение капитализма неизбежно.

В СССР второй вариант пьесы часто ставили в театрах, по нему снимали фильмы. Первая же редакция хоть и входила в собрание сочинений Горького, но была не слишком известна. Конечно, можно сказать, что Горький сделал вторую редакцию в 1935 году, когда социализм не только победил, но и сумел удержать свои завоевания. Но, на мой взгляд, речь идет о пагубном «упрощенчестве» — в том числе об упрощении восприятия тех вызовов, с которыми пришлось столкнуться Красному проекту, включая вызов мутации капитализма, описанной в первой редакции «Вассы Железновой».

Роднит оба варианта пьесы то, что героиня не останавливается ни перед чем, стремясь сохранить капитал, семейное дело в своих руках. И что в обоих случаях у нее нет достойного наследника по мужской линии. Во втором варианте Васса не останавливается перед убийством мужа (она настойчиво предлагает ему принять ядовитый порошок), чтобы избежать позора и разорения, так как над мужем нависло судебное дело за растление малолетней. Все ее надежды возложены на внука — сына Рашели.

В первом варианте сыновья Вассы, так же, как и во втором, не годны для того, чтобы продолжить ее дело. А вот женскую тему Горький раскрывает совсем по-иному: Васса предстает здесь не «железной» предпринимательницей, энергично отдающей распоряжения, а этакой хранительницей, жрицей культа накопленного капитала — по сути, созданного ее руками золотого тельца. Васса — купчиха, занятая сохранением своего капитала от любых посягательств, — признается, что вынудила горничную Липу убить новорожденного ребенка, зачатого от ее сына. И объясняет мотив своего поступка дочери Анне следующим образом: «Допустишь разве, чтобы чужая плоть-кровь твоим трудом жила?» Васса призывает дочь всегда помнить, что «для детей — ничего не стыдно... И — не грешно!» «Матери — все удивительные! — продолжает она. — Великие грешницы, а — и мученицы великие!.. Через нас все люди живут — помни!»

Итак, Васса подчеркивает значимость матерей, дающих жизнь, ни во что не ставит чужую жизнь и более того — прижитого сыном младенца убивает, считая, что это «чужая плоть-кровь».

Шантажируя Липу угрозой раскрыть ее причастность к убийству новорожденного, Васса вынуждает ее давать отраву своему деверю Прохору. А дочь Вассы Анна натравливает на Прохора своего брата, кривобокого Павла (у которого Прохор увел жену), как бы случайно «проговариваясь»: «Это [драка]... вредно ему! Он может умереть от припадка, сказал доктор».

В итоге Павел добивает-таки Прохора в очередной драке, после чего Васса заставляет его, во избежание наказания, уйти в монахи. Людмила — жена Павла — на просьбу поцеловать его напоследок, радостно целует Павла в лоб. «Что ты... как мертвого! Зачем ты? Дьявол!» — восклицает Павел.

На протяжении всей первой версии пьесы женщины предстают как хитрые, расчетливые и жестокие вершители судеб, возглавляемые и направляемые матерью семейства. Наиболее близка Вассе оказывается жена Павла — Людмила. Вместе с Вассой они самозабвенно ухаживают за садом как за культовой рощей, которая помогает им соединиться с природным (в основе своей — жестоким) началом: «Вот придет весна — начнем мы с нею в саду работать... Ах, сад наш! Войдешь в него утром, когда он росой окроплен и горит на солнце, — точно в церковь вошла! Голова кружится, сердце замирает, петь начнешь — точно пьяная! Перестану, а мамаша кричит — пой!»

Не зря отказавшиеся от христианских принципов жизни женщины называют свой сад церковью. Людмила признает Вассу создательницей и хранительницей этого священного сада, его главной жрицей: «Сад ваш хорош, мамаша! С малых лет я его люблю и теперь, когда гуляю в нем, вас люблю за то, что вы украсили землю...» «Мамаша, какая вы для меня волшебная!» Себя же Людмила в какой-то момент вдруг сравнивает со змеей — еще одним древнейшим образом времен матриархата (вспомним статуэтку критской Великой Матери, держащей в руках змей): «Ой! Кожу бы всю оставила, только вырваться... только вырваться!»

Природное и даже животное начало обсуждают и Прохор с Семеном, еще одним сыном Вассы. Семен говорит, глядя на Людмилу:

Семен.

— Видя вас — ликует вся природа... вот как!

Прохор.

— И животные.

Семен (фыркая).

— Это я — животный?

Прохор.

— Коли говоришь — вся природа, стало быть, и скоты все...

Рассказ героинь о саде, слова Прохора о том, что Семен — скот, наводят на мысль о том, что речь идет о садах Цирцеи, в которых гуляют превращенные в зверей люди.

В другом месте Горький устами Прохора почти напрямую отсылает к древней расшифровке темы сада, его владычицы и живущих там скотов: «Я сам читал про греческую войну, про Одиссея... Вот, брат, шельма была Одиссей! Врал — замечательно! Будто вплоть до ада снисходил, понимаешь?» А ведь в греческий ад Аид Одиссея отправляла именно волшебница (по сути, темная богиня) Цирцея (Кирка), превращавшая в свиней соблазнившихся ее яствами мужчин. Тех, кто попал во власть Цирцеи, можно использовать и в хозяйстве, и даже в пищу. В какой-то момент Павел упрекает свою мать Вассу в жесткости: «Сыном своим вы готовы землю копать, как лопатой, лишь бы денег добыть...» Но для «хозяйки сада» немощный потомок недостоин жалости.

Любопытно также, что жертва Вассы Прохор объясняет происходящую трансформацию капитализма как поворот колеса истории вспять — опять же, к античной жестокости: «Какая это жизнь? Вот это, брат, и есть греческая Илиада — все друг друга по башке норовят ловчее стукнуть...»

Лишив сыновей наследства с помощью подделки завещания, Васса остается в окружении близких ей по духу женщин — дочери Анны и невестки Людмилы: «Со мной живи. Найди хорошего человека, — замуж выдам. Ты — найдешь... Детей народи, а я их внуками сосчитаю... я тебя — люблю... И ты, Анна, переезжай ко мне, детей вези. Не удались сыновья... внуками жить буду... (Прислушивается.) Сад-то и не пропадет... Забегают в нем детишки ваши... ласковые зверики...»

Не случайно Железнова внуков своих называет «звериками». Тот дух, которому она верна, возвращает человека в природное, звериное состояние. Васса начинает, по сути, создавать новый вид зверолюдей, для которых она будет и главой рода, и Богиней-матерью, и жрицей, той самой Цирцеей, отправляющей культ в священной роще-саду. Дети Анны в понимании Вассы одновременно становятся и ее детьми: «Слушай, я тебе мать! И твоим детям — мать...»

Васса говорит: «Вот в моей головушке разные думы роятся... гудят, как осы, а — нет им ответа, нет разрешения!.. (Пауза.) Думала ты, отчего все мужики такие, как будто не от матерей родились, а отцы одни им начало?»

Таким образом, первая версия «Вассы Железновой» — это своего рода матриархальная мистерия, культовое действо, в котором жрицы ведут на заклание свои наивные жертвы, а по ходу мистерии обретают все больше сил.

Описанная в таком виде модель капитализма в корне отличается от той, которую Горький представил в поздней версии пьесы. В первой редакции капитализм вовсе не обречен. Он способен, черпая мощь из архаической матриархальной религиозности, приобрести звериную силу и жестокость. Если понадобится, он ради самосохранения без жалости уничтожит и собственных детей — как поедают своих детей звери, если почувствуют в них какой-то изъян.

Казалось бы, выявление такого темного источника сил капитализма, каким его увидел и описал ранний Горький, должно было заставить большевиков напрячь духовные и интеллектуальные силы, чтобы выковать оружие против реинкарнации матриархата. Однако мейнстримом стала оптимистическая, упрощающая реальное положение дел версия о неизбежной гибели капиталистического зла (в то время как фашизм уже вовсю поднимал голову). Спустя несколько десятилетий окончательно возобладавшее «упрощенчество» привело страну к гибели. И сегодня мы продолжаем пожинать его плоды.