Окончание. Здесь первая и вторая части рассказа.

…Иван снова взял сигарету, закурил. Погрузился в давно знакомые невеселые мысли. Прежде они лишь робко приходили к нему, как неприятные, нежданные гости. Но сейчас ворвались нагло, захватив всего целиком. Накрыли с головой, словно вязкая леденящая топь. Он думал о том, что совсем не знает своего сына.

Кого он вырастил, воспитал? И воспитывал ли он его вообще? Или так, обеспечивал, а сын рос как-то сам по себе, как попало? Иван вдруг с ужасом понял, как много в его жизни этого «как попало». А сын…. Да, и раньше, конечно, они видели, что он отдаляется, отстраняется от них. Но все находились тому веские причины — дескать, поколения разные, интернет.

Просто отговорки, понял он теперь. «Скоро пройдет, перебесится, вспомни себя. Это переходный возраст», — он наизусть знал эти мантры. Но сейчас от них тошнило. Просто выворачивало наизнанку.

Из приемника все раздавалась смутно знакомая музыка. Он слышал ее как-то издалека, словно из-за стены. Вдруг снова, совсем как в начале этого странного вечера, заговорил ведущий. Иван отвлекся на мгновение. Прибавил звук:

«Дорогие радиослушатели, мы завершаем наш концерт памяти Виктора Цоя. Я ничего не буду добавлять от себя, мне кажется, его песни все сказали сами. На дворе уже глубокая ночь, а потому в завершении мы поставим еще одну, не звучавшую в подборке композицию. Я специально приберег ее для финала. Думаю, всем она знакома. До встречи в эфире, и спокойной… в общем, слушайте!». Заиграла песня «Спокойная ночь». Зазвучал на кухне тяжелый мрачный мотив, и потянулись такие же мрачные, обрывистые слова Цоя:

«Крыши домов дрожат под тяжестью дней,
Небесный пастух пасет облака,
Город стреляет в ночь дробью огней,
Но ночь сильней,
Ее власть велика».

Эта какая-то траурная, будто замогильная музыка вытеснила из сознания мысли. Иван встал со стола, посмотрел в открытое настежь окно. Не было там ни звезд, ни луны, ничего. Только тьма на земле и в небе. Полная тьма. Эта черная, беспросветная ночь словно затягивала, манила в себя.

— Выйти бы сейчас в окно, — подумал он тупо. — И всему конец.

Ему вдруг вспомнилось, как совсем недавно, думая о спокойной, устроенной, но почему-то безрадостной своей жизни, ему вдруг представилось кладбище. Кладбищенский покой. И могилки, славные, ухоженные, уютные… Может, это не зря…

«А тем, кто ложится спать — спокойного сна. Спокойная ночь», — каким-то почти демоническим голосом вещал из радио Цой.

Иван стоял у окна, смотрел в темноту. Не видел ничего — но в то же время видел больше, чем хотел. В черном квадрате окна, как на экране проектора, возникали моменты его жизни, уже всплывавшие в памяти, и новые. Детство и юность. Их с женой любовь. Семья, сынишка маленький. Иван увидел всю свою жизнь, будто странное кино, будто слайды проносились перед ним скорой чередой.

Все раннее в жизни было наполнено какой-то буйной энергией, светом и теплом. Потом она тускнела, мутнела…. А теперь ее словно и не было вовсе. Пустота наполняла жизнь. Он упустил этот свет…. Они упустили. Растеряли по дороге, по мелочам, по ерунде. Свет ушел, и что-то другое начало вползать на его место. Иван увидел вдруг, понял, так отчетливо, будто давно знал, но все боялся признаться — что он, они все — проиграли жизнь. Проиграли счастье.

И что странно, не было сейчас, когда он видел это, никаких чувств. Ни горечи и обиды, ни вины и злости. Ничего. Пустота. И темнота. Темная пустота. Иван подумал, что вот так кончают с собой. Опустошают себя до дна, скребут до стенок — или что-то их опустошает — и конец. Легко кончить все, когда ничего нет. Когда есть боль, гнев, ярость, паника — трудно. Они требуют делать что-то. Бежать, мстить, рыдать. Эти чувства будто сами хотят жить. А вот так, когда нет ничего, когда пусто — легко кончить.

«Тем, кто ложится спать — спокойного сна… — вспыхивало в голове. — Не о сне тут Витя поет. О смерти…» — подумал Иван.

Вдруг сзади него кто-то надрывным, дрожащим голосом воскликнул:

— Отец!

Иван резко обернулся. На пороге кухни снова стоял Олег. Уже в домашних шортах и майке. Слегка растрепанный, будто он уже заснул, но вскоре проснулся. Или просто лежал в кровати. Иван увидел, что глаза сына покраснели, а кожа вокруг них опухла от слез. Его била мелкая нервная дрожь. Иван вдруг забыл все жуткие свои мысли — о прошлом, про ночь и смерть. Перед ним был его ребенок, его несчастный сын, которому плохо, которому больно. Это разом заслонило собой все и наполнило его. Он даже не подумал — зачем, почему сын воротился, что он хотел сказать. Иван только и смог что произнести:

— Олег! Ты что?

— Я подумал над тем, что ты сказал, отец.

Иван вздрогнул от этих слов, он не помнил, чтобы Олег когда-нибудь обращался к нему так — «отец».

— Знаешь, я мечтаю. У меня есть мечта. Чтоб вы убрались к чертям! — сын сорвался на крик, но потом сдержал себя. Его колотило. Он никогда бы на такое не решился прежде. Но алкоголь снял тормоза. Из него рвалось накипевшее.

— Ты хочешь поговорить по душам? Давай! Знаешь, что — я ненавижу вас! Я ненавижу вас, слышите! Вашу ругань, ваше равнодушие, ваши нравоучения, вашу ложь! Я иду домой, как в тюрьму, понял! — дрожь, колотившая сына, становилась сильнее. В голосе снова прорывался болезненный крик. Отец застыл в молчании и ничего пока не отвечал. В его глазах не было злости. Только немой испуг и боль.

— Ты говоришь, что вы все для меня делали? А мне не нужно ничего этого! Все это шмотье, вся эта хрень, да пошло оно к черту! Что вы сделали? Да вам срать на меня, поняли, я знаю — срать! — слезы лились из воспаленных глаз парня, теперь это была почти истерика.

Иван, будто только начав приходить в себя, произнёс:

— Олег, подожди, все не так…

–Что не так? Что, я не вижу? Слепой? Как вы желчью друг друга травите? Где мать, отец? Где она сейчас?

— У бабушки.

— Почему? Почему она опять у бабушки? Как вы меня…. что же вы… — Олег с трудом уже мог говорить… Язык не слушался его больше, его трясло, он готов был рухнуть на пол. Но Иван был уже рядом. Он словно вышел из оцепенения и рванул к сыну, которого била истерика.

Иван обхватил его за плечи, крепко прижал к себе. Он говорил что-то неопределенное, что-то вроде: «Тише, тише, сынок, все нормально». А Олега все колотило, он рыдал, уже совсем потеряв контроль над собой. Но, повинуясь какому-то родовому инстинкту, сын тоже прижался к отцу, всем телом, всей силой, которая еще осталась в его ослабленном теле, прижался совсем как в детстве, когда отец утешал его от какой-то жгучей беды…

Так они стояли обнявшись, рыдающий сын и испуганный, растерянный отец. Наконец Олег успокоился, понемногу пришел в себя. Иван усадил его на стул. Налил уже остывшей воды из чайника. Тот принял стакан, выпил…. Сын молчал. Его лицо раскраснелось, руки и все тело все еще била мелкая дрожь. Он, потупив глаза, сидел. Теперь внутри него начинал разгорался огонек стыда за содеянное, грозящий перейти вскоре в пожар. Никогда, никогда Олег такого не сделал бы, если бы не брошенные в сердцах слова отца, попавшие прямо в рану, иглой пронзившие воспаленное сердце. И если бы не пьяное его состояние…. Да, Олег вылил всю горечь, что копилась в нем, он говорил правду, зревшую внутри правду, в которой и сам себе боялся признаться. Но теперь все это снова опускалось на глубину. А на поверхность поднимался стыд.

Но отец не злился. Он, напротив, тоже угрюмо молчал, чувствуя, как растет внутри него тяжесть вины. Он налил воды и себе. Радио, все еще что-то бубнившее, он выключил. Воцарилась тишина, только из окна доносились едва уловимые ночные звуки: стрекот сверчков, шелест тревожимых ветром листьев… Так сидели они долго в молчании, и только тяжело вздыхали. О сне нечего было и думать, слишком были возбуждены нервы.

Наконец отец поднялся со стула, оперся о подоконник, чтобы снова покурить в окно. Хотел взять сигарету, но пачка была пуста. «И слава Богу», — подумал он. Меж тем его внимание привлекло небо. Оно перестало быть черным и стало теперь серым. «Скоро рассвет», — подумал Иван. Он пригляделся к горизонту, и точно — увидел вдалеке едва-едва намечавшуюся красноватую полосу. Он посмотрел на часы — был уже четвертый час ночи. Вдруг одна идея родилась в его голове.

— А знаешь, что, — обратился он к сыну. Тот медленно поднял на него красные глаза. — Я, может, уже говорил. Ну, еще скажу. Когда такой как ты был, любил по ночам из дома выходить, по этому пустырю бродил. Или до Волги шел. Хорошо было, вольно. Давно я так не гулял.

Олег вопросительно смотрел на отца. Иван продолжал:

— Пойдем сейчас, а? До Волги как раз к рассвету дойдем.

Сын смотрел на него непонимающе. Чего хочет его отец? Наконец до него дошло, он все еще недоверчиво спросил, шмыгнув носом:

— Прямо сейчас? Гулять?

— Да. А что? Тебе же можно по ночам шляться. Или с батей стремно?

— Ну, пошли… — сын все никак не мог поверить, что отец всерьез предлагает такую сумасбродную затею. Сколько он помнил себя, никогда такого не было.

— Отлично, иди одевайся. Ветровку возьми, там прохладно, на Волге.

Сын ушел к себе. Иван тоже забежал на минуту в их с женой комнату, чтобы переодеться. Внутри у него загорелся огонек надежды. Он сам не знал точно, что делает, но чувствовал, что делает все верно. Что только и нужно сейчас какое-нибудь сумасбродство. Что-нибудь против правил.

Они вышли, когда небо стало еще светлее. Царили предрассветные сумерки. За горизонтом, с той стороны, где была река, будто разгорался пока еще слабый небесный костер. Скоро он запылает пожарищем рассвета. Они пошли мимо дикого пустыря к Волге, до которой было минут двадцать ходьбы. На улице было свежо и удивительно тихо. Оба шли поеживаясь, потирая плечи и руки. Говорили мало, лишь Иван периодически бросал что-то, а сын отвечал. Но чувствовалось, что обоих с каждой минутой все больше увлекает эта странная авантюра.

Наконец они вышли к Волге. Она спокойно, широко и величаво несла свои воды. Какими мелкими казались здесь все дрязги жизни, здесь, перед воплощенным в великой реке вечным движением…

Ослепительный кружок солнца уже чуть приподнялся над горизонтом и теперь заливал алым светом все усеянное облаками небо. Отец и сын смотрели на это чудное, и в тоже время такое простое зрелище и думали каждый о своем. Иван хотел было что-то сказать, уже начал, но осекся, увидев преобразившееся, восхищенное лицо сына. В нем отражена была неведомая работа мысли, что-то рождалось внутри у парня.

«Думай, Олег, думай», — произнес Иван про себя и вслух ничего не стал говорить. Сам тоже думал. Думал, что теперь, когда им сделан такой удачный неожиданный шаг — предстоит еще один. И нужно сделать его, не откладывая, пока горит внутри этот какой-то новый, но в то же время очень знакомый огонек. Надежды? Жизни? Он не знал, чувствовал просто, что он греет его. А он может от этого греть других. Что нужно уберечь его, не дать погаснуть. И раздувать, раздувать сильнее — пока не возгорится внутри настоящее пламя.

Потом они побрели вдоль крутого берега. Разговор оживился. Олег рассказывал что-то из своего школьного быта. Иван серьезно вслушивался, отвечал. Хотя не забывал иногда вставлять какую-нибудь шутку. Вдруг сын заметил, что они идут совсем в другую от дома сторону:

— Пап, а куда мы идем? Не домой разве?

— Нет, сынок, не домой.

— А куда? — удивился Олег. Он не мог даже предположить, куда можно идти в такое ранее утро.

— К маме идем, сынок, мириться, — спокойно ответил отец, и, увидев вытянувшееся лицо сына, рассмеялся.

— Не ждал? Да, сейчас в цветочный забежим — и к ней, пешком, заодно ноги разомнём. К восьми на месте будем. Сделаем ей сюрприз. Как тебе такой план?

Олег немного растерялся, все не мог поверить, что отец не шутит. Но потом понял по его лицу, что все всерьез. Ответил:

— Отличный! Мне нравится! — он и вправду весь просиял, представив, как они проведут с мамой это странное утро, принесшее им такое простое, но уже забытое счастье.

И они пошли выполнять свой план.

По дороге Ивану будто сама собой пришла на ум еще одна песня. Он не знал точно ее названия, но помнил кое-что из слов. Шагая и поглядывая на взволнованного происходящим сына, он тихонько напевал про себя:

«А он придет и принесет за собой весну,
И рассеет серых туч войска.
А когда мы все посмотрим в глаза его,
На нас из глаз его посмотрит тоска.

И откроются двери домой.
Да ты садись, а то в ногах правды нет,
И когда мы все посмотрим в глаза его,
То увидим в тех глазах солнца свет…»

Хорошо было на душе. Чисто.