Сначала говорилось о том, что сама мысль об оправдании средств со ссылкой на цель является чудовищной, и что это изобретение кошмарного Сталина. Потом же сказали, что в этой мысли выражена суть настоящей политической прагматики. Ну, что ж… попробуем разобраться.
Оправдывала ли цель, стоявшая перед Ельциным, такое средство, как расстрел из танков законно избранного парламента? Нельзя ответить на этот вопрос, не разобравшись в том, какую цель преследовали, осуществляя этот расстрел, Ельцин и его присные.
Если целью было построение демократического общества, а говорилось именно об этом, то Ельцин и его команда расстреляли из танков не своих противников, а эту цель. Причем однажды и на весь обозримый исторический период.
Если же этой целью было удержание власти любой ценой, то почему бы, собственно, не расстрелять людей, собравшихся в здании Дома Советов, понимая, что именно эти люди, прежде всего Хасбулатов и Руцкой, привели тебя к власти? Это очень прагматичный подход. А мы живем в эпоху неистового утверждения приоритета прагматики над всем остальным. И иногда кажется, что если бы Макиавелли воскрес и увидел этот триумф прагматического начала, то он развел бы руками и сказал: «Господа, я имел в виду в своем „Государе“ нечто, не имеющее никакого отношения к вашему прагматизму без берегов!»
Да, кстати, кто-то всерьез собрался осуществлять политику в XXI веке, сообразуясь только с наставлениями господина Макиавелли? Скажут: «Ну собрались мы делать именно это, и что? Почему бы, собственно, нам не заняться именно этим?»
Отвечать на этот вопрос я буду в данном случае словами из работы Томаса Манна, которая называется «Германия и немцы». В ней говорится следующее:
«Политику называют „искусством возможного“, и политика и в самом деле является сферой, близкой к искусству, поскольку она, подобно искусству, занимает творчески-посредствующее положение между духом и жизнью, идеей и действительностью, желательным и необходимым, мыслью и действием, нравственностью и властью. Она включает в себя немало жесткого, необходимого, аморального, немало от expediency (целесообразности, выгодности — англ.) и низменно-материальных интересов, немало „слишком человеческого“ и вульгарного, и едва ли существовал когда-либо политик, государственный деятель, который, поднявшись высоко, мог бы без всяких колебаний по-прежнему причислять себя к порядочным людям. И всё же: в сколь малой мере человек принадлежит одному только миру природы, столь же мало политика связана с одним только злом. Не становясь дьявольской, губительной силой, не превращаясь во врага человечества, не извратив свойственный ей творческий импульс до постыдной и преступной бесплодности, политика никогда не сможет полностью избавиться от идеального и духовного начала, никогда не сможет совсем отбросить нравственный и человечный элемент своего существа и свестись к безнравственности и подлости, ко лжи, убийству, обману, насилию. В таком случае она была бы уже не искусством, не творчески посредствующей и созидающей иронией, а слепым и бесчеловечным бесчинством, самоубийственным в своем всеуничтожающем нигилизме, который ничего не способен создать и одерживает лишь мимолетные зловещие победы».
В октябрьские дни 1993 года ельцинский всеуничтожающий нигилизм, выдаваемый за прагматизм, одержал мимолетную зловещую победу. То, ради чего демонтировали общественное устройство, лживо названное «тоталитарным», именовалось «торжество права и демократии». И это было растоптано при расстреле Дома Советов. Ну, и ради чего же тогда демонтировали то общественное устройство?
Ответ стал очевиден уже через месяц после расстрела. То общественное устройство было демонтировано ради наигрубейших форм обогащения узкой группы людей. А при демонтаже того общественного устройства были потеряны огромные территории, растоптаны судьбы десятков миллионов людей, нарушено не только геополитическое равновесие, но и нечто неизмеримо большее. Мир покатился в пропасть в результате демонтажа того оболганного, оклеветанного общественного устройства, объявленного нигилистическим, полным разнообразного бесчинства.
И вот оказалось, что те, кто клеветали на то общественное устройство, сами утвердили бесчинство и нигилизм, предложив в качестве оправдания своих деяний «спасение от совка». Обнаружение подобной подоплеки случившегося одномоментно лишило ельцинскую власть какой-либо легитимности. Это породило и переход власти к некоей совокупной опричнине, причем до ужаса неэффективной, и проигранную войну в Чечне, и некую лингвистическую трансформацию, при которой демократия оказалась уравнена с дерьмократией, а реформы — с бессовестным ограблением.
После расстрела парламента осенью 1993 года никаких шансов на избрание партии, предъявляющей себя в качестве демократической, уже не было. И шансов этих до сих пор нет. Начались деморализация, регресс. Общество впало в глубокое отчаяние, поняв, как именно его обвели вокруг пальца.
Утверждается, что в двухтысячные годы эту ужасную тенденцию переломили. Хотелось бы каких-нибудь недекларативных доказательств такого коренного перелома. Но их нет и не может быть, ведь никакого перелома нет и в помине. И это все понимают. Что же есть?
Есть продолжающийся регресс, который не является сегодня таким стремительным и сокрушительным, каким был в пресловутые 90-е. Страна хотя бы не распалась на части. А если бы регресс сохранял свою стремительность в 2000-2010-е, то страна бы, безусловно, распалась. Но это не означает, что регресс завершился. В каком-то смысле, потеряв стремительность, он приобрел иную системность, что крайне опасно. То же самое касается деградации, которая, в отличие от регресса, гораздо более глубоко проникает не только в социокультурную, но и в экзистенциально-психологическую структуры общества. Что касается бесчинств, о которых говорил Томас Манн, то снижение их хулиганской деструктивности не отменяет того, что реальным регулятором поведения очень и очень многих является все тот же хватательный звериный инстинкт. Кто-то считает, что в стратегическом плане это совместимо с жизнью страны?