Часть 2. Продолжение. Начало в № 584

Корр.: Насколько серьезные были потери у вашего подразделения?

Призрак: По-разному. К примеру, когда на позицию прилетел беспилотник-камикадзе, еще до того как меня оглушило возле КамАЗа, — тогда человека потеряли. Кумулятив пробил бетон, у нас стоял человек на посту из другой роты, его тяжело ранило. Медики просто не успели оказать помощь, его везли до последнего, но не успели. На штурмах несколько человек потеряли.

Корр.: Вы участвовали, получается, в штурмах?

Призрак: Участвовали. Мы добровольцы, мы все были согласны на штурмы, поэтому тех, кто был согласен, собирали в группы, они в них участвовали. Человека три за несколько штурмов потеряли, и достаточно много раненых было.

Корр.: Расскажи, как проходит штурм. Сперва артподготовка идет, разведка должна быть. Как весь механизм этот работает?

Призрак: В моем представлении, штурм — это когда ты разведал абсолютно всю ситуацию, ты знаешь, где они сидят, знаешь позиции подхода. И ты начинаешь по карте составлять маршрут — как грамотно заходить, что делать в случае отступления, где должна быть группа эвакуации, как проводить доразведку местности. Примерно так всё и проходит из того, что при мне было. Но, конечно, в различных ситуациях везде по-разному.

Корр.: Роль артиллерии важна?

Призрак: Конечно. Она должна отработать по определенным зданиям, локациям, в которых выявлены узлы сопротивления. Мы, к примеру, даже думали брать с собой АГС. Меня раза четыре должны были отправлять, потому что знаю, как корректировать поддержку группы. То есть, если группа продвигается и где-то открывают огонь, либо я сам набрасываю, либо говорю, где конкретно, и по противнику отрабатывают. Могу передавать данные. В задаче снайпера в основном — это наблюдение, корректировка и также отработка. Но крайне редко сейчас в условиях СВО применяется отработка снайпером, потому что дистанции выросли. Есть штатная СВД, ею можно работать при штурме и в городских условиях. СВД все-таки решает до сих пор свои задачи. Но в окопе — надо что-то крупнокалиберное. К примеру, как армейская АСВК-Корд, либо что-то выше калибра 7,62.

Корр.: Скажи, а печально известные HIMARS’ы, — вы их наблюдали?

Призрак: Конкретно по нам они не отрабатывали, я больше слышал, что по ним работала наша авиация и крылатые ракеты, потому что это достаточно опасная дальнобойная система, как наши РСЗО «Смерч» или «Торнадо-С». По нам прилетала артиллерия, еще до того, как я приезжал, у нас как раз позиция была под бетонной коробкой, примерно как на заводе. Просто попал 152-мм снаряд, и крыши вообще нет. Это обычное попадание. Вся бетонная коробка, грубо говоря, как половина этого кафе — сложилась. Это от одного только снаряда.

Корр.: По твоему мнению, из того, что ты лично видел или слышал от сослуживцев, командиров, — какова сейчас роль НАТО, его структур в функционировании ВСУ?

Призрак: По тому, что я знаю, — иностранцев все-таки становится меньше и меньше. Им хорошо намекнули, что там идет более жесткая война и так «работать», как можно было в Сирии или в Ираке, не выйдет. Повторюсь, воюют две большие регулярные армии. Наемники бывают, и поляки есть. Но поляки сами по себе фанатичные, они идейные, те наемники, которые туда приезжают. Но большинство — это местные, украинцы. Их обучают, конечно, в том числе натовские инструкторы, достаточно долго, хорошо обучают, и потом они уже на передовых позициях. Это несмотря на то, что их там за шкирку ловят постоянно и везут на передовую.

Корр.: Вот вопрос, кстати. Может быть, вы с сослуживцами осмысляли это. Что происходит с сознанием украинцев с той стороны? До них доходит мысль, что они воюют не за свою страну, что они просто жгут ее в этой войне?

Призрак: Думаю, в массе своей они там от всего этого устали. Они не хотят воевать. Что конкретно мы наблюдали — часто у них было такое занятие «ничем» в лесополках. Возникало ощущение, что они просто хотят отсидеться и уйти спокойно, чтобы их не трогали. К примеру, когда наши начинают их, как сейчас в Авдеевке, окружать, они даже не уходят особо из окопов. Они просто укрепляются и сидят спокойно. К примеру, мы один раз обнаружили их миномет, хотели отработать по ним, они просто ночью забрали его и уехали. Выходят на передовую копать без бронежилетов, прекрасно понимая, что по ним не отработают, — зачем по живым людям работать лишний раз. То есть этика все-таки есть в этих вопросах. Ну, копает он без бронежилета — ну пускай копает. И у них так же было. Есть такое — ведь мы прекрасно понимаем, что лишние жертвы не нужны. Потом уже разберемся, что к чему. Никакой озлобленности лично у меня нет. Озлоблены в основном те, кто там не был, — я лично так считаю. Бывало, тебя коптер-разведчик заметил, банально на тебя «посмотрел» и улетел дальше. Вообще-то по тебе сразу же должны отработать всем, чем можно, потому что тебя просто нашли. Но коптер просто «посмотрел», улетел дальше, и ничего. Возможно, конечно, дело в том, что ты никакой ценности для противника не представляешь. Тратить боеприпасы на одного-двух человек — смысла никакого.

Корр.: Смотри, ты вот рассказываешь, что есть такая как бы военная этика, чтобы не бить в открытые места, как будто два бойца боксируют, и есть договоренность не бить, скажем, в пах. Но мне гражданские люди из Донецка рассказывали, что у них там просто какой-то настоящий ад творится. Летают коптеры и просто сбрасывают на народ мины: возле торговых центров, мужики в автомастерской что-то делают — на них сбрасывают. Просто такое «сафари» за людьми. И это ведь гражданские, с военной точки зрения — смысла никакого. Чистое людоедство. Вот что это? Просто очень разные исполнители? Есть такие вот маньяки, которые готовы и на детей боеприпас сбросить, а есть те, кто сохраняет человеческое, этику, как ты говоришь, или хотя бы держится военной целесообразности?

Призрак: Да, думаю, так и есть. К примеру, против нас работали профессиональные дронщики из подразделения «Черные запорожцы». Они известны, есть в интернете, они сидят в Угледаре в больнице, в подвале. Они — да. Вот они мочат всех без разбору. А простым мобилизованным, которые в окопах сидят, это не надо. Они запускают, смотрят — и улетают. Смотрят — и улетают. Да, они могут вызвать беспилотник-камикадзе, но и то по более важным целям — к примеру, танк или какая-то колонна машин. Просто это и с военной точки зрения, и с точки зрения тех же самых ресурсов, боеприпасов на одного человека тратить бессмысленно, когда он дальше более ценные цели может найти.

Корр.: Ты себе представлял такую ситуацию, что вот когда-то же это кончится, и ты можешь встретиться с военными с той стороны не с оружием в руках, а так просто, в жизни…

Призрак: Представлял. Да, спокойно на это смотрю.

Корр.: То есть будет что сказать? И агрессии с твоей стороны не будет в стиле «ах ты сволочь, я тебя тогда не добил, так сейчас добью»?

Призрак: Ну, тут кто первый начнет, кто «старое помянет». Но я не думаю, что тут такая уж сильная агрессия будет. К простым людям у меня вообще нет никаких вопросов. Если он скажет, что из каких-то националистических подразделений, тут уже никто не выдержит, я думаю, что просто не успею к нему подбежать (смеется). А так — нет. Да никаких вопросов нет, так же как и у них. Я не думаю, что у них там нет разумных людей, которые говорят: «Нас уже достал этот телек, мы и так всё знаем, мы там были».

Корр.: Теперь про большие масштабы. Цели СВО какие были поставлены? Денацификация вообще всей Украины. Как минимум освобождение ДНР и ЛНР в полной своей территории. Если ЛНР, можно сказать, практически освобождена, то с ДНР вопрос сложный. По твоим ощущениям, есть у нас возможность такого большого наступления с целью освобождения, скажем, Славянска и Краматорска?

Призрак: Вообще есть, но здесь сложность заключается в том, что мы немного забыли о том, что вся Украина во времена Союза готовилась к следующей войне. Это еще в Советском Союзе происходило. Была холодная война, предполагалось, что в будущем вполне вероятна горячая, и всё делалось для того, чтобы укреплять эту территорию. Заводы, дома и всё остальное. Достаточно тяжело в такой местности воевать. А Донбасс и во времена Второй мировой был стратегическим регионом для «Великой Германии». Немцы Донбасс до конца не отдавали. Там очень тяжелые бои были. Это и Харьковская наша провальная операция, и чего только не было. Где уголь, там и сталь, и всё остальное. Это очень сложный театр боевых действий. Как минимум операции на территории Украины должны проводиться с учетом множества факторов. Как в Великой Отечественной войне, должен быть соответствующий масштаб. Я считаю, да, нужны крупные окружения и большие массы людей и техники. Потому что очень трудно наступать, когда противник сидит в тех укрытиях, которые готовились к войне, и он сам готовился к войне. Все-таки тяжеловато. Людям, которые только месяц-два готовились перед тем, как идти туда, сложно, и многое зависит от командования свыше. Поэтому да, масштаб таких операций должен быть как минимум как в Великой Отечественной. Наличие соответствующих сил, средств, финансов и, самое главное, желания.

Корр.: Для меня этот вопрос до сих пор открыт. Периодически наши первые лица делают заявления о том, что «Одесса — русский город», к примеру. Но представить себе операцию по освобождению Одессы я с трудом могу. Это огромные расстояния, сложная индустриальная густонаселенная территория.

Призрак: Да, Одесса — это наш город, без сомнения. Но если это будет, то будет сложно. Да, там есть люди, которые нам сильно симпатизируют, но опять же, как уже говорили, нужно было раньше всё это начинать, чтобы меньше было проблем.

Корр.: Люди-то, может, и симпатизируют или просто кисло ко всему этому относятся, к своему государству. Но такого человека мобилизуют, поставят в структуру, посадят на позицию, направят оружием в нашу сторону — и он будет стрелять, и, может быть, вполне увлеченно, азартно. То есть он будет не саботировать, а выполнять свои боевые функции. Потом его, может, в плен возьмут, и он скажет — «да я, ребята, ничего против не имею, меня просто заставили, и я служил». Так что пока систему управления, государство, не сломаешь, оно будет людей брать, себя ими пополнять и сопротивляться до последнего.

Призрак: Конечно, пока основные структуры государства работают, ничего там не произойдет, да. Как минимум должна возникнуть такая обстановка, чтобы люди сами против них повернулись. Я думаю, что к этому всё и идет.

Корр.: А вообще не было опыта общения с пленными, может быть, не у тебя лично, а от кого-то другого слышал?

Призрак: Да был, тоже всё по-разному. В предыдущих командировках было. Те же самые люди со своими проблемами, со своими тараканами. Кто-то отмазывался, что «я поваром был», хотя по нему видно, кто такой, наколки нацистские, что-то рассказывали про него. Кто-то перебегал. У каждого своя история, человеку в душу не заглянешь. Кто-то прямо говорил: «Да, я воевал против вас». Ну, ими уже другие люди занимались. То есть очень по-разному. Кто-то отмазывался, кто-то нет. Кто-то истории такие придумывал, что только сидишь и слушаешь, и думаешь: «Ё-моё! Да ничего себе, такое существует! Пацаны, несите чай, тут вообще песня».

Корр.: А что в целом за эти три месяца было самым сложным, самым тяжелым?

Призрак: Самое сложное — это была подготовка к штурму. Мы готовились четыре раза, конкретно меня должны были отправлять. Тяжело в том плане, что надо было всё это готовить, всё собирать, ставить какие-то задачи, всё прорабатывать. То есть было морально тяжело, постоянное гнетущее ожидание, уже думаешь — когда отправят-то? Тяжесть в этом. А так в основном нормально всё было, в пределах разумного и терпимого.

Корр.: Про общество. Вот ты сейчас приехал обратно. Какие-то перемены ты видишь по отношению к СВО, в целом наше общество, как оно меняется? Какие у тебя ощущения?

Призрак: Народ стал понимать, что все-таки военные тоже очень важные люди. У общества началось осознание того, что шутки-то прекратились. Шутки прекратились в том плане, что «а все-таки муж может погибнуть», «а все-таки папа может не вернуться с войны», «а все-таки народу там тяжело» — и тогда включается реакция «давай, помогаем». То есть пришло осознание того, что те, кто идут туда, могут там погибнуть. А если люди туда идут — значит, всё это не просто так. Значит, их как-то надо поддерживать, гуманитарку ту же самую отправлять. Да, потихоньку приходит осознание, что если уже началось такое — надо что-то делать, хотя бы всерьез думать, как к этому относиться.

Корр.: Ощущение серьезности ситуации — оно всё больше проникает в общество.

Призрак: Ощущение серьезности, да. А еще есть и такая история. Вот, мужики сами, добровольно идут на войну. И у меня к обществу вопрос — а почему жизнь такая, что мужики туда добровольно уходят? То есть были даже некоторые моменты, что мне говорили: «Да лучше я на войне буду, чем с ними». Были даже такие мотивации. И в тылу до людей начинает доходить — а что же мы все-таки делаем не так? Потихоньку приходит это осознание.

Корр.: Как ты сам думаешь, вот эта встряска военная, она приведет к каким-то коренным изменениям в обществе? Или всё останется, как прежде? Война кончится, а дальше — ну что, теперь просто живем, зарабатываем деньги, отдыхаем, — как это было прежде.

Призрак: Трудно сказать про будущее. Очень надеюсь, что большинство людей все-таки учтет, что многие собратья пришли с военным опытом, что надо что-то менять хотя бы в своем образе жизни.

Корр.: Это очень важно — образ жизни, это один из фундаментальных кирпичиков.

Призрак: Возможно, появится осознание, что нужно больше ценить то, что живые люди тебя рядом окружают. Что, если, к примеру, человек на улице упал — не проходить мимо, а как-то его поднять, помочь. Вот просто, банально. Даже сегодня ехал в маршрутке, заметил, что ни один молодой парень не уступил девушке. Ну вот просто для меня — это как? Я три раза уступал, на меня все смотрели, выпучив глаза, как будто я с другой планеты. То есть пока не изменится отношение друг к другу — не будет какого-то нормального отношения даже к самому себе. Если не уважаешь других — и сам себя не начнешь уважать. Поэтому да, коренные изменения будут. Когда ребята с войны приедут, я думаю, что более-менее какой-то порядок в обществе будет.

Корр.: Что-то именно в общественной атмосфере изменится и уже изменилось, процесс идет.

Призрак: Конечно. Надо наконец-то, как говорится, не просто думать, а соображать, что ты делаешь.

Корр.: И мне кажется, очень сильно влияет еще одно обстоятельство. Очень многие люди жили в ощущении, что политика — это про что-то далекое. Это какой-то «телек», зачем вообще в это лезть? А потом — бац! И эта политика забирает твоего мужа на войну. Или прилетает в виде беспилотника в твой город.

Призрак: Многие люди, когда слышали, что я был добровольцем на войне, да еще до событий СВО — очень удивлялись. У многих знакомых молодых были розовые очки. «А вот мне путешествия интересны, я в Италию полечу». И тут резко всё прекратилось и началась война. И у них реакция: «А почему мне нельзя в Италию?», «А почему так дорого улететь в Германию?» У всех резко очки, скажем так, стеклами вовнутрь врезались. Кто убежал, а кто понял, что…, а что делать-то? И начинают в основном жаловаться: «А что такое, мы тут вообще при чем?» Таким людям вопрос задаешь — как это вы при чем? Вы в какой стране живете? У тебя паспорт какого государства? Поэтому… Люди многие сейчас поостыли от первого шока и начинают потихоньку соображать, что нечто пора менять, хотя бы в своей голове. И даже не то чтобы интересоваться политикой. Политика, понятно дело — это не совсем приятная вещь. Но тем не менее люди начинают разбираться, ковыряться, какие-то документальные фильмы смотреть.

Корр.: Нужно просто хотя бы быть в курсе, что происходит в мире, потому что оно тебя коснется.

Призрак: Оно, во-первых, тебя коснется, а, во-вторых, розовые очки все-таки лучше снять.

Корр.: В завершение — почему ты ездил на войну? Как ты сам себе на это отвечаешь?

Призрак: Сам ехал на войну с той мыслью, что… что уже там был, хоть что-то знаю. И тем людям, которые в первый раз, можно что-то подсказать — и это будет намного лучше, чем они сами где-то обожгутся. Когда есть человек опытный, за него будут держаться. Когда грамотный человек тебе что-то говорит, показывает, говорит как надо, как не надо, вот к этому человеку больше стремятся, как бы понимая, что он уже был на войне, он тебе ерунду не скажет. То есть ты начинаешь объяснять, показывать, вот как это было, это так было. К таким людям в основном и стремятся, чтобы командира не трогать лишний раз. У командира свои задачи, он скажет «катитесь лесом», грубо говоря, «у меня своих дел по горло». Он обучил и переложил что-то на более-менее грамотного и ответственного человека. Скажет, вот у вас есть старший, с ним и занимайтесь. У нас такой был, к примеру.

Корр.: Люди на войне и в тылу отличаются?

Призрак: Люди и здесь, и там одинаковые. Просто вопрос в том, где больше безразличия, а где больше держатся друг за друга. На войне — да, держатся друг за друга больше, потому что сегодня ты вытащишь его, а завтра он тебя вытащит.

Еще такой есть момент. Вот у меня нет ни жены, ни детей. А многие служат — у них жены, дети. И вдруг — погиб. У него двое детей, хороший, примерный семьянин был, захотел добровольно пойти. И опять же ты сидишь и думаешь: «А как мне потом в глаза смотреть его жене?» Даже если ты был в этой ситуации невиновен, то всё равно тяжело. Сказать: «Извините, мы не успели»? Но этим ты вдове не облегчишь ничего.

Приходит осознание. Люди больше единятся, больше начинают ценить ту же самую жизнь. И прекращаются глупости. Просто банальные глупости — где-то погулять, что-то еще, повеселиться от души. Это всё не столь важно. Да, это можно делать, но это вообще не столь важно. Трата времени на глупости — это не есть хорошо.

Война — это не сахар. На войне ты сидишь в окопе, в грязи, в холоде и голоде. Пока не испытаешь что-то подобное — не будешь ценить даже банально хлеб.

Корр.: Большое спасибо за беседу!

Призрак: Взаимно.