В первом томе «Капитала» Маркс, обсуждая процесс труда и процесс увеличения стоимости, так определяет специфику собственно человеческого труда: «Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором человек своей собственной деятельностью опосредует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой. Веществу природы он сам противостоит как сила природы. Для того чтобы присвоить вещество природы в форме, пригодной для его собственной жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы. Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу. Он развивает дремлющие в ней силы и подчиняет игру этих сил своей собственной власти».
Маркс говорит о процессе, совершающемся между человеком и природой. Что значит совершающемся? Совершает ли нечто человек по отношению к природе или природа по отношению к человеку? Или, может быть, и человек что-то совершает по отношению к природе, и природа по отношению к человеку?
Но тогда как относится одно к другому? Совершаемое человеком по отношению к природе — важнее того, что совершается природой по отношению к человеку? Или важнее то, что совершается природой? Или совершаемое природой и человеком равноценно?
С древнейших времен этот вопрос обсуждался теми представителями рода человеческого, которые хотели понять, как именно этот самый род человеческий соотносится со средой своего обитания, то есть с природой. Обсуждалось это поначалу, конечно же, в мифопоэтических формах. Обсуждающие понимали, что, срывая плоды с дерева, человек просто нечто берет у природы, которая это нечто ему дарит. Что коль скоро природа — даритель, а человек — дарополучатель, то необходимо выражать человеческую благодарность тому, кто нечто тебе безвозмездно дарует. Что надо оправдывать дарополучение, потому что иначе оно может отдавать воровством. Что единственный способ оправдать дарополучение — назвать себя сыном природы (с чего бы иначе она начала расточать дары?). Что, назвав себя сыном природы, надо исполнять некий сыновний долг. Что помимо этого долга, для исполнения которого нужны соответствующие обряды, необходимо возвращение дарованного в виде погребенного тела, питающего собою Мать-землю в момент возвращения в лоно и оправдывающего этим то, что мать до этого возвращения питала тебя.
Так всё обстоит, если на пальме растет банан и первобытный собиратель жадно или с благоговением срывает этот банан или подымает упавший банан с земли. Но если речь идет не о собирательстве, а об охоте, то процесс, совершающийся между человеком и природой, меняет характер. Потому что убиваемый зверь принадлежит лесу. И ты не принимаешь от леса дар, ты нечто из леса похищаешь. В охотничьих обрядах очень многих народов охота «по договоренности» с природой (один тип процесса, совершающегося между нею и человеком) и охота без достижения такой договоренности противопоставляются друг другу достаточно внятно. Убиваемое животное может принадлежать тем или иным богам или самой природе. И тогда ты, убивая, совершаешь кощунство и будешь за него наказан.
А возможны случаи, когда природа позволяет тебе, что называется, «взять» животное. Но даже в этом случае ты должен благодарить природу за животное не так, как за банан. И у животного должен просить прощения. Ибо оно ничем не хуже тебя, а ты у него отнял жизнь. Собственно, ты при этом поступил так же, как зверь, охотящийся за животным. Но на звере нет вины, а на тебе есть. И ты должен принести искупительные жертвы не только матери-природе, но и зверю.
Еще более сильно процесс, совершающийся между человеком и природой, меняется в случае, если речь идет не о собирательстве и об охоте, а о земледелии. В этом случае мифопоэтическое осмысление процесса не чурается в древнейшие времена сопоставления земледелия с инцестом. Человек насилует мать-природу (насилующий орган — соха, которой пашется земля), изнасилованная земля рождает дитя в виде урожая, отец, снимая урожай и поедая его, фактически пожирает собственных детей. Антропологи, собиравшие мифы так называемых примитивных народов, набрали достаточно много материала, подтверждающего и такое понимание древним человеком характера процесса, совершающегося между ним и природой.
Знаменитый русский биолог и селекционер Иван Владимирович Мичурин (1855–1935) во вступлении, написанном к третьему изданию его трудов, так формулирует марксовский процесс, совершаемый между человеком и природой: «Плодоводы будут правильно действовать в тех случаях, если они будут следовать моему постоянному правилу: мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача» [И. В. Мичурин. Итоги шестидесятилетних трудов по выведению новых сортов плодовых растений. Изд. 3-е. М., 1934]. Это вам не собиратель бананов и не охотник за дичью. Но это и не древний аграрий с его постоянными ожиданиями милостей от природы и отмаливанием своего греха перед ней.
Процесс, совершающийся между человеком и природой в том виде, в котором он описан Мичуриным, имеет отчетливые черты насилия. Какое-то время Мичурина критиковали за такой подход, противопоставляя ему экологическую заботу человека о матери-природе. Но всё происходящее у нас на глазах говорит о том, что процесс, совершающийся между человеком и природой, приобретает всё более беспощадный характер. И что теперь-то уж совсем бессмысленно вопрошать о соотношении ролевых функций человека и природы в процессе, совершающемся между ними.
Между тем Маркс говорит о процессе, совершающемся между человеком и природой, как о процессе, «в котором человек своей собственной деятельностью опосредует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой».
Такой процесс современник Маркса немецкий ботаник и микробиолог Генрих Антон де Бари (1831–1888) назвал симбиозом. Де Бари противопоставил один вид симбиоза — мутуализм, при котором вступающие в процесс одинаково необходимы друг другу, другому виду симбиоза — паразитизму.
Маркс говорит о том, что человек своей собственной деятельностью регулирует процесс обмена и всего остального. В чью пользу он регулирует этот процесс — понятно по его результатам.
Мы убеждаемся, что Маркс, с одной стороны, дает гениально емкие определения рассматриваемым явлениям и, с другой стороны, отказывается от детального рассмотрения этих явлений. Он никак не характеризует процесс, совершающийся между человеком и природой. Он просто говорит, что этот процесс совершается.
Иначе и не могло быть. Маркс занимается в «Капитале» не тонкой структурой процессов, совершающихся между человеком и природой, а структурой собственно трудовой человеческой деятельности и всего того, что эта деятельность порождает. А порождает она, в том числе, и капитал.
Отдельного внимания заслуживает марксовское противопоставление вещества природы и сил природы. Маркс утверждает, что человек противостоит веществу природы как сила природы.
Природа тем самым рассматривается как единство силы и вещества. При этом сила противостоит веществу. Но если сила природы — это человек, то природа до человека — всего лишь вещество. И как же вещество исторгло из себя силу? У нас есть много охочих до противопоставления раннего Маркса с его «Экономическо-философскими рукописями» зрелому Марксу, написавшему «Капитал». Мол, у раннего Маркса гегельянство еще не изжито до конца, и потому есть рассуждения о духе. То ли дело зрелый Маркс. Ну и что же тогда прикажете делать с этим противопоставлением вещества и силы, притом что вещество изначально, а сила — нет? Такое противоречие предполагает наличие некоего третьего порождающего начала, которое хочешь не хочешь придется назвать духом, объединяющим и противопоставляющим силу и вещество, порождающим силу из вещества и так далее. Но ведь Маркс всего лишь говорит о силе и веществе, а не о духе! Цепляясь за это, люди, выдумавшие зрелого Маркса как антитезу Марксу раннему и незрелому, просто закрывают глаза на марксовские построения, опирающиеся на противопоставление вещества и силы! А также на то, что вещество и сила противопоставляются зрелым Марксом. И не абы где, а аж в самом «Капитале».
Однако при всей важности этого противопоставления нам вначале важно доразобраться с процессом, совершаемым, по мнению Маркса, между природой и человеком.
Понимая, что надо было бы сказать об этом процессе что-то кроме того, что он совершается, Маркс пишет: «Мы не будем рассматривать здесь первых животнообразных инстинктивных форм труда. Состояние общества, когда рабочий выступает на товарном рынке как продавец собственной рабочей силы, и то его уходящее в глубь первобытных времен состояние, когда человеческий труд еще не освободился от своей примитивной, инстинктивной формы, разделено огромным интервалом. Мы предполагаем труд в такой форме, в которой он составляет исключительное достояние человека. Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально».
У советского писателя Бориса Полевого (1908–1981) есть повесть об Алексее Мересьеве, летчике, совершившем чудо самопреодоления: Мересьеву ампутировали обе ноги, но он научился управлять боевым самолетом с протезами, успешно воевал, сбивал немецкие самолеты.
Прототипом Мересьева был Алексей Маресьев, Герой Советского Союза, который и впрямь совершил один к одному всё, что написано в повести Бориса Полевого. Алексей Маресьев сумел совершить это чудо, потому что имел раскаленный идеал, в котором мечта о возвращении в строй соединялась с тем, что сейчас именуется технологией, обеспечивающей подобное возвращение. Идеал — это соединение идеи, то есть мечты, с технологией ее осуществления, ее воплощения в жизнь.
У Маркса, как и у Маресьева, был свой идеал. У Маркса этим идеалом было реальное построение коммунистического общества. Люди с масштабными идеалами совершают чудеса, потому что они способны к жертвам, приносимым на алтарь их мечты. Эти жертвы человек должен захотеть и смочь принести. Но помимо желания и возможности принести жертвы на этот алтарь своего идеала, человек должен еще и обладать тем, что можно принести на этот алтарь в виде жертвы.
Приносится же на алтарь обычно отказ от других вариантов своей судьбы. Эти варианты надо иметь. Далеко не у каждого они есть. У Маркса были альтернативные варианты своей судьбы. Он мог стать новым Гегелем, посвятив себя философии. И он хотел этого. Но во имя своего идеала он от этого отказался, создав не очень могучую и достаточно склочную организацию, вошедшую в историю под названием Коммунистический Интернационал. А еще Маркс мог стать советником Бисмарка и очень круто влиять на судьбы Европы. И ему тоже хотелось этого — не материальных даров, предлагаемых Бисмарком, а этого влияния на судьбы. Маркс пожертвовал и этим альтернативным вариантом своей судьбы. Опять же — во имя построения некоей склочной организации, ничего особенного не обещавшей на том этапе своего существования, но в итоге сделавшей возможным победу коммунистического идеала сначала в России, а потом и в других странах, изменение хода мировой истории, победу над фашизмом и многое другое.
Если бы Маркс решил выбрать для себя судьбу нового Гегеля, то мы узнали бы больше о том, как предчеловеческое существо, находящееся на стадии «первых животнообразных инстинктивных форм труда», стало настоящим человеком. Но тогда не было бы тех изменений в ходе мировой истории, которые очень сильно продвинули вперед мечту о настоящем человеке.
Маркс решил стать Марксом. Поэтому мы лишены возможности прочитать ненаписанные им труды, в которых было бы развернуто сказано о том, в чем разница между инстинктивными животнообразными формами труда и настоящим человеческим трудом, основанным на идеале. Но мы знаем, что человек стал человеком только тогда, когда его труд стал направляться этим самым идеалом. Хотя бы в виде образа искомого результата.
Когда и почему начал формироваться сам этот образ, а также способность к построению в сознании, а не в реальности той последовательности действий, которая приводит к достижению той цели, образ которой сформировался опять же не в явленной тебе реальности, а в твоем сознании? Как в ходе биологической эволюции, на которую и сейчас всё принято сваливать, не разбираясь в существе дела, возникла способность к манипулированию (оперированию) внутренними образами искомого, притом что оперирование одними образами может порождать возникновение новых образов?
Как освободился, говоря современным научным языком, позыв к осуществлению действия от необходимости своего автоматического осуществления на практике? Как он был оторван от моторного акта и помещен в невесть каким образом созданную когнитивную систему, где хранятся, формируются и развиваются пространственно-образные модели искомого?
Маркс не ответил на эти вопросы. А те, кто на них ответили, изучая и дочеловеческое мышление, и мышление так называемых первобытных людей, которые на самом деле никакие не перволюди, а уже достаточно развитые существа, отличающиеся от перволюдей, как мы от неандертальцев, увлеклись частностями и позабыли о главном. В результате нас потчуют сведениями о способности животных к мыслительным актам, информационно эквивалентным актам суждения, о том, как эти информационно-эквивалентные акты реализуются на невербальной основе («на основе оперирования невербальными внутренними репрезентациями, использующими различные перцептивные коды») и так далее. Что же мы должны констатировать?
Что, к сожалению, те или иные школы, ищущие ответ на вопрос о том, откуда зародилось то начало, которое превратило животный прототруд в собственно человеческий труд, увы, размениваются на частности.
Что Маркс на частности никогда бы размениваться не стал, но в силу выбранной судьбы оставил без разработки свои очень емкие и перспективные интеллектуальные схемы.
Что все школы, разменивающиеся на частности и полемизирующие друг с другом (когнитивная, бихевиористская, антропологическая, лингвистическая, деятельностная и так далее), признают необходимость ритуального начала в качестве той почвы, на которой вырастает мышление, то есть способность к формированию идеального, а значит, и способность к переходу от животного прототруда к собственно человеческому труду.
В своей речи, произнесенной на могиле Карла Маркса 17 марта 1883 года, Фридрих Энгельс сказал: «Подобно тому, как Дарвин открыл закон развития органического мира, Маркс открыл закон развития человеческой истории: тот, до последнего времени скрытый под идеологическими наслоениями, простой факт, что люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией».
К сожалению, Энгельс сделал очень много для того, чтобы недопустимым образом упростить Маркса. Многие считают, что это было необходимо с политической точки зрения. Я с такими оправданиями упрощенчества не согласен. Впрочем, что меняет для нас сегодня справедливость или ошибочность тогдашнего упрощенчества?
Если даже упрощенцы были правы тогда, что для нас означает сегодня эта правота? Она означает, что упрощенцы сначала с помощью упрощений соединили марксизм с массами и добились исторического результата. А потом — в силу того же самого упрощенчества — обнулили этот результат, приведя к краху СССР и коммунизма.
И не надо говорить, что это произошло не в силу упрощенчества. Любой крах имеет в качестве одного из своих главных источников то или иное несовершенство рушащейся системы. Марксизм и коммунизм — это мировоззренческая система. Несовершенство такой системы не может не порождаться несовершенством мировоззрения. И тут одно из двух: либо несовершенно само марксистское мировоззрение — либо это марксистское мировоззрение было деформировано разного рода упрощениями.
Первым из упрощенцев, конечно, был Энгельс. Он был умнейшим человеком, блестящим организатором, настоящим верным другом Маркса. Но между ним и Марксом — интеллектуальная и духовная пропасть. Энгельс сам прекрасно сознавал эту пропасть. Ее всегда осознают те, кто оформляет великие духовные пророчества в мировоззренческие системы, обладающие политическими претензиями. И тут что Энгельс, что христианские апостолы и вероучители.
Сначала блестящий интеллектуал Энгельс упростил гениального Маркса. Потом обычные интеллектуалы (Лукач, Лифшиц, Деборин и другие) упростили и заодно стерилизовали Энгельса, который в той же речи на могиле Маркса все-таки сказал, что «Маркс был прежде всего революционер», и добавил к этому наиважнейшему «прежде всего»: «Принимать тем или иным образом участие в ниспровержении капиталистического общества и созданных им государственных учреждений, участвовать в деле освобождения современного пролетариата, которому он впервые дал сознание его собственного положения и его потребностей, сознание условий его освобождения — вот что было в действительности его жизненным призванием. Его стихией была борьба. И он боролся с такой страстью, с таким упорством, с таким успехом, как борются немногие».
В этом «прежде всего» — весь Энгельс. Самый блестящий интеллектуал всё равно всегда хочет, чтобы что-то было «прежде всего», а значит, и превыше всего. А в Марксе этого «прежде всего» не было. Маркс, будучи гением, фантастически сочетал в себе теоретическое и практическое, идеологическое и организационное, духовный интеллектуализм и прикладную революционность. Маркс при всем желании не мог оторвать одно от другого, потому что всё это было слито в нем воедино. И потому Маркс не говорит, что прежде всего люди должны есть, пить, а потом — ритуализировать свою деятельность. Маркс не отрицает первичных потребностей. Но он понимает, что человеческий труд, лежащий для него в основе бесконечно им любимой истории (революционность и любовь к истории — это одно и то же), возник в связи с обретением некоей силой природы способности к формированию идеального. И что только тогда эта сила природы, отделившись от вещества природы, стала человеком и создала всю человеческую историю.
Что если ритуализация лежит в основе зарождения и развития способности к формированию идеального? Тогда она первична в том, что касается человечности, а значит, и человеческого труда, и человеческой истории!
Маркс ссылается на великого американского ученого и политика Бенджамина Франклина (1706–1790), утверждавшего, что человек — это toolmaking animal (животное, производящее орудия). Но Маркс всего лишь ссылается на очень авторитетный для него источник, так же как он ссылается на другие источники, обсуждая классовую теорию или другие вопросы. Франклин — один из величайших интеллектуалов и политиков своего времени. Но это время в прошлом. С тех пор было дано много далеко не бессмысленных определений того, что такое человек. Все они ущербны и все они существенны. И тут что Франклин, что другие. Мы видим на интеллектуальных скрижалях сразу несколько определений. И не отождествляя себя ни с одним из них, должны как-то отнестись к каждому. Заодно поняв, что не Маркс назвал человека делающим орудия животным, а Франклин, который, кстати, отнюдь не материалист, а деист, который не коммунизм создал, а США, и так далее. И чем, в сущности, хуже представление о человеке, разработанное великим философом-экзистенциалистом Сереном Кьеркегором (1813–1855), суть размышлений которого сводится к тому, что человек — это существо, способное делать выбор? Или определение, данное немецким философом и культурологом Эрнстом Кассирером (1874–1945), для которого человек — это animal symbolicum, то есть символическое животное.
Этих определений очень много. Для меня самым богатым из них является определение, в неявном виде данное Марксом в «Капитале», согласно которому человек — это существо, способное к настоящему труду, то есть к формированию идеального представления о желаемом результате и путях его достижения.
Что вытекает из этого определения вообще и что тут существенно для нас, размышляющих о причинах краха советского коммунизма и роли коммунизма в XXI столетии?
(Продолжение следует.)