Очерк на День Победы

Прочитанное уже в который раз стихотворение Семена Гудзенко «Мое поколение» породило серьезные мысли. Давно волнующая меня тема, которой автор коснулся, — это отношения с мертвыми. В стихотворении нет на него ответа, есть лишь вопрос.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не
придется?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, —

У погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Как быть с ними? Ответа нет, далее следуют слова о тех, кто всё же вернется. Более подробно и развернуто эта же тема звучит у Александра Твардовского в стихотворениях «В тот день, когда окончилась война» и «Я убит подо Ржевом».

Это вопрос фундаментальный для всей человеческой культуры. Не просто отношения с неумолимо маячащей впереди смертью, но и с мертвыми. Это два связанных вопроса. Но сейчас о втором. Почему именно в советской военной и послевоенной культуре он поставлен так остро? Люди умирали всегда. Вопрос о смерти существовал также всегда. Я думаю, тут роль сыграли несколько условий.

1. Массовость и жестокость разгула смерти во время Великой Отечественной войны. Я думаю, что никогда в истории человечества не погибало столь много людей в столь сжатые сроки. Тяжелейшее начало войны, оккупация, геноцид, концлагеря. Масштаб потерь известен, но до сих пор, думаю, в полной мере не осмыслен нами. В истории нашего Отечества подобное было впервые. Смерть людей как таковая — это горестная обыденность. Повышенная смертность от эпидемии, бедствия или войны — это болючая вспышка, это травма. Великая Отечественная в этом смысле была супервспышкой. Ослепительной и сводящей с ума.

2. Очень значительная часть погибших — молодые люди. Это поколение, только входившее в жизнь. Которое должно было трудиться и созидать мир вокруг себя еще долгие годы. И оно разделилось тогда на две неравные части. Большую — тех, кто пал в боях и позже скончался от ран, и меньшую — тех, кто остался в живых. Вторые не могли не ощущать очень особого своего положения. Они оказались словно вершиной айсберга, оставшейся на виду, над водой, тогда как большая его часть — погрузилась в пучину.

3. Атеистичность советской культуры. На вызов смерти атеизм диктует свой грубый ответ: смерть — это предельный конец, вместе с физическим телом пропадет и сознание в любой его форме. Души не существует, она есть метафора, образ, от человека же на земле останутся лишь совершённые им дела. А потому отношения с мертвыми могут строиться только как отношения с чем-то прошедшим, может быть, очень мощным и значимым, но ушедшим назад. И чем дальше назад уходит событие — тем влияние слабее, тем больше преломляет его толща времени. Просто по факту смены поколений и изменения жизни. Логика атеизма именно такова, и умный человек все эти выводы сделает сам.

Однако для советских людей, воспитанных советской культурой, прошедших войну и являвшихся тем самым выжившим меньшинством, всё было уже иначе. Они ощущали свои отношения с павшими товарищами как нечто, очевидным образом вышедшее за рамки марксистско-ленинского дискурса. Это было непонятно, а иногда вступало в противоречие со средой. Это взывало к тому, чтобы выразить, рассказать, поделиться. И потому рождались эти стихи.

У Гудзенко нет ответа, а у Твардовского он проговаривается довольно четко. Отношения с мертвыми — это отношения с теми, кто всё еще есть, но отошел как бы в другое измерение. Они на самом деле не мертвы, они живы и могут влиять на реальность (в «Я убит подо Ржевом» мертвый солдат грозит страшной карой живым в случае, если они не «устоят, как стена»). Главным фактором, управляющим жизнью выживших, является связь с мертвыми, которая безусловна, вечна — «даже смерти неподсудна».

Тут нужно оговорить некоторые вещи. Бытует представление, что мы сейчас живем в эпоху некоего «научного» сознания. А до того было мифологическое, затем религиозное. Это, конечно же, полная ерунда. Никакого чистого «научного» сознания нет. Есть сложная комбинация, форма сознания, в которой значительную роль стала играть наука, причем одновременно в двух ипостасях. С одной стороны, наука — это образ мышления. Приверженность опыту, повторяемость, проверяемость, критическое отношение к авторитетам и прочее. С другой стороны, наука сама стала этим авторитетом, и очень многие люди внимают ее выводам совершенно некритически.

Вместе с этим в нас остается значительная доля сознания еще первобытного. Мы очеловечиваем, одухотворяем мир вокруг себя: животных, погоду, машины. Просто понаблюдайте за собой. Мы ругаемся с ними, благодарим их, строим со всем этим определенные отношения. Это очень серьезный пласт нашей жизни.

Ну и, конечно, религиозная вера никуда из нас не ушла. В первую очередь это касается отношений со смертью, с мертвыми, с Богом, с собственной душой. Даже тот, кто отрицает всё это — всё равно занят этими вопросами. Он именно выясняет отношения, а не инертен. Для чисто рационального сознания это абсурд. Это всё равно что бесконечно выяснять — из чего состоит вода? Ясно из чего, зачем тратить на это время?

Вопросы эти зудят — а значит, религиозное живо в нас. Оно тем живее, чем более наука заходит в тупик по многочисленным направлениям или оставляет в качестве ответа куст равнозначных гипотез. Как социальный институт наука очевидным образом сильно обанкротилась в ХХ веке, когда в том, в чем упрекала она религию (инквизиция, религиозные войны), очень масштабно поучаствовала сама — думаю, отрицать роль науки в двух мировых войнах довольно глупо.

То есть человек по-прежнему, как и в иные эпохи, живет не в некоем объективном мире, а в мире человеческом, который сам создает. Он, этот мир, конечно же, связан с объективной реальностью, которая конечно же, есть. Но это именно другой мир, они не совпадают, а лишь пересекаются.

В рассуждениях об объективной реальности Бога, души и участи мертвых серьезная наука на сегодняшний день может сказать ровно одно — она об этом ничего не знает. И потому что ее последние открытия таковы (читайте о темных материи и энергии, теории вакуума). И потому что она в принципе этим не занята. Нет серьезных институтов, работающих над проблемой поиска души или Бога. Этим заняты различные пропагандисты и популяризаторы от науки, шарлатаны или авантюристы. Это вообще не ее занятие, у нее другие инструменты и другие методы. Поиски Бога в космосе среди звезд или измерение массы души — это неизжитый комплекс человечества, которое всё никак не может нормально организовать свое сознание и повзрослеть.

Человек имеет полное право сказать себе следующее. Бог есть. Душа есть. Мертвые не исчезают, а существуют иначе, и я продолжаю с ними взаимодействовать, а они со мной. Я не умру весь, разложится лишь мое материальное тело, мою же душу ждет неведомое. По этому поводу не может быть никаких ужимок, кривляний, ухмылок, ощущения своей архаичности по отношению к науке и прочего бреда. Это человеческий мир, человеческая реальность. Это, да, мифологическая реальность, внутри которой живет человек. Надо просто понять и принять тот факт, что наше сознание существует в мифе так же, как тело — в воздушной среде. Если наука будет отрицать это, она просто сама станет мифом, но очень примитивным и обесточенным (это не ее стезя), что отвратительно скажется на культуре, а через нее — на всем остальном (плоды чего отчасти мы и пожинаем).

Вернемся к теме, с которой начали. Наши мертвые, павшие в Великую Отечественную войну, и все остальные, положившие жизни ради тысячелетней страны, — они есть. Мы с ними связаны. Наша страна — как историческая сущность — с ними связана. Если мы разрываем эту связь — мы умираем, страна наша гибнет. Если мы верны ей и насыщаем ее жизнью — мы живем и развиваемся, обретаем здоровье настоящего и силу движения в будущее. Россия, к сожалению, проверила всё это эмпирически — разорвала на государственном уровне священную связь в 1991 году. Мы поставили ужасный эксперимент, получили результат — и едва не рухнули в пропасть. И спасла нас от гибели окончательной вновь эта нить, которая истончилась, но уцелела. Между прочим, есть государство, которое демонстрирует опыт еще более отвратительный. Это Украина. Она не просто обрубила священную связь с павшими, но установила другую — с их убийцами и мучителями. Результат мы всё наблюдаем в реальности — она начала сама стремительно в них превращаться.

Связь с мертвыми — это не просто слово и не веревка, которой мы к чему-то привязаны. Это пуповина, по которой текут животворные соки, по которой циркулирует энергия. Погибшая на фронтах Великой Отечественной молодежь — это не абстрактные парни и девушки. Они были заряжены своими мечтами, стремлениями, часто вполне конкретными. Люди хотели строить дома и машины, исследовать высоты и глубины, творить культуру, покорять стихии, учить детей, лечить людей, лететь в космос. Они были людьми, не в шутку, а всерьез собиравшимися строить Коммунизм. Новую, справедливую и гармоничную форму жизни и движения всего человечества, а для начала, как пример всему миру, — своей огромной страны.

Они были такими. Это просто факт. Этот потенциал остался нереализованным в их земной жизни, он пропал вместе с ними. Как вы думаете, наша связь как-то должна задействовать всё это? Чем является наша связь, если мы не продолжаем то, что начали и не завершили они? Она является, конечно же, профанацией.

Они есть. Связь есть, и нам от нее уже никуда не деться. Это теперь часть нашей жизни, нашей судьбы. И мы, конечно же, должны продолжать их дело в новом его обличии. Праздник Победы взывает не только к памяти. Он взывает к наследию. Для нас сегодня — крайне актуальному.