У меня странная родословная, очень определяющая, что такое Красный проект. Мой отец из очень бедной кавказской деревни. Он стал профессором, доктором наук, заведующим кафедрой. А по материнской линии моя прабабушка — это княжна Мещерская. Это такой род, который считал, что Романовы — это не та ветвь, которая должна управлять империей. Значительная часть вот этой аристократии перешла к красным. Вы говорите о Троцком, а мой дальний родственник Бонч-Бруевич, который занимался разведкой, в том числе в Российской императорской армии, рассылал шифротелеграммы, чтобы все переходили к красным. И когда его спрашивали, что там, — он говорил: «Великие князья и всё дворянство предали Россию, они хотят только отстоять свои поместья и разделить страну на части». Дальше делал паузу и продолжал: «А этому Троцкому зачем-то нужна огромная армия, и он ее делает». Дальше он снова делал паузу и потом говорил: «А когда будет армия, не будет Троцкого. Поможем Троцкому. Когда будет армия, не будет Троцкого».

Шли невероятно сложные процессы. В результате этих процессов мой дед, который воевал офицером на фронте в Империалистическую войну, а потом перешел к красным и, в частности, стрелял по Кремлю, был репрессирован Сталиным. Что естественным способом сильно повлияло на жизнь моей матери и бабушки.

В конце 80-х годов, когда уже и бабушка, и мать умерли, я сказал, что моя семья снимает претензии к Сталину. Мне это далось нелегко, но это было абсолютно необходимо, потому что мы увидели, что антисталинизм является орудием разрушения страны, просто инструментом разрушения.

Никто не собирается воспевать всё, что было, все фигуры трагичны. И в спектакле, который вы видели, Троцкого блестяще играет блестящий актер. Никто не говорит там, что Троцкий является шутом гороховым. Разговоры о темных силах просто недостойны, потому что теория мирового еврейского заговора идет рука об руку с теорией о комплексе русской неполноценности. Теория еврейского заговора унижает русский народ. И она ничему не соответствует. Троцкий — русская фигура. Человек, который обожал Есенина и дружил с ним, за что Есенин и пострадал, как я считаю.

История наша безумно сложна. Мы действительно заплатили высочайшую цену. Но я хочу сказать два слова о нашем понимании процессов. Всё это, весь этот ужас — а все понимали, что это будет ужас, то, что начнется с коллективизацией, индустриализацией — был ответом на два процесса: на абсолютное фиаско европейских революций и на начало мирового кризиса, который не мог не привести к фашизму. Так это видели все деятели большевиков. Все. Троцкий, все! Никакой разницы по методам работы между Сталиным и Троцким не было. Троцкий был чуть-чуть более жестокий, чем Сталин.

С того момента, когда мы поняли, что европейские революции провалились, произошел комплекс разочарований.

Люди были разочарованы тем, что придется действовать самим.

Тем, что самим нам надо выходить с 6–7-го места на хотя бы 2-е место в мире, а это невозможно делать без страшной муки.

Тем, что теория Маркса не осуществилась в том виде, в каком все ждали.

Тем, что нас, по существу, предал европейский пролетариат.

Это ощущение было безумно сильным.

Всё дальнейшее — это поиск самого мягкого политика из тех, кто может это сделать, вот этот ужас. Самым мягким был Сталин. Его выбрали.

Называть это всё не трагедией, а «триумфом, лишенным ужаса», могут только люди, которые не хотят видеть историю. Называть это «чистым ужасом» и оставить за скобками триумф могут только люди, которые хотят комплекса исторической неполноценности страны и продолжения этих десталинизаций под американским руководством.

Летом 1993 года (в то время я являлся советником Хасбулатова, а он считался вторым лицом в государстве) мы с супругой побывали в Китае, я — в качестве гостя Политбюро ЦК китайской компартии. Так получилось, что в итоге я встретился там с очень-очень пожилым человеком, который смотрел на меня, как на букашку молодую, из вечности уже, в которой он находился. Я что-то начал говорить и вдруг упомянул имя Сталина. А у него глаза были белые от старости, он устал, был жаркий день.

Он сказал: «Да, Сталин всё сделал хорошо, кроме одного — он не обеспечил преемственность власти. А вот у нас всё будет иначе. У нас великий Дэн Сяопин стал преемником великого Мао Цзэдуна, великий Цзян Цзэминь стал преемником великого Дэн Сяопина. Я не знаю, кто будет следующим, но знаю, что он будет великим и будет преемником».

В этот момент его глаза вдруг из белесых стали ярко-голубыми (каждый, кто занимается актерским мастерством, знает, что когда актер находится в глубоком состоянии, у него при любом цвете глаз глаза кажутся голубыми). И он добавил: «Ибо таково веление Поднебесной!» Он не сказал ни о Китае, ни о Компартии.

Я говорю: «Смотрите, если один становится преемником другого, другой — третьего, третий — четвертого, значит, есть кто-то, кто их ставит».

Он отвечает: «У вас очень хорошо развито рациональное мышление».

Я говорю: «Имя! У нас вот-вот будут события в России. Имя! Я приехал для диалога».

Он мне говорит: «Скажите, а у вас в вашем Верховном Совете есть такие люди (и дальше перечислил всех): Астафьев, Аксючиц, Константинов (кто их сейчас помнит?), Бабурин... Вот когда они победят, как вы думаете как умный человек, через какое время они вцепятся друг другу в горло? Через неделю или через две? Или есть кто-то, кто их сдержит? Кто-то, кто помешает им вцепиться друг в друга? Так это кто?»

Я говорю: «Вы спрашиваете меня об имени?»

Он: «Да».

Я: «Но я же спросил первым».

Я примерно понимал, что в Китае это что-нибудь типа «Красного дракона», который это всё держит.

Вопрос о том, что Сталин не обеспечил преемственность власти, — глубокий. В советском проекте не хватило духа для того, чтобы он не остыл. Он великий, с великими свершениями и быстрым остыванием.

Для того чтобы было иначе, в этом проекте нужно больше духа. И я хотел бы в какой-нибудь интеллектуальной среде поговорить, например, о Вальтере Беньямине и других людях левых идей, которые есть ветви будущего на дереве, где крона стала увядать, а ветви живут. Это и есть обновление левого.

Если Энгельс что-то понимал в Марксе, когда собирал третий том «Капитала» (он был проще, чем Маркс, но он был очень умным человеком), то сестра Ницше, которая собирала «Волю к власти», не понимала ничего. Что-то понимал Хайдеггер. И он сказал: «Когда метафизика умирает, то последней остающейся метафизикой будет воля к власти».

В Америке и в становлении глобального государства мы видим волю к власти, лишенную метафизики. Бороться с этим, не противопоставив этому метафизику, невозможно.

Либо в мире метафизика исчезла — тогда конец, либо она есть.

Маркс был главным оппонентом Гегеля. Потому что Гегель говорил о конце истории, не Фукуяма. Есть ли этот Дух истории? Есть ли вера в готовность поднять метафизическое знамя?

В этом смысле Сталин для меня ответственен не за то, что он уничтожил моего деда. Он для меня ответственен за то, что выдвинул Хрущёва. Он создал власть, при которой его команда стала справлять на него нужду на следующий день после его смерти. А это значит, что была ошибка. Всё начало быстро остывать, и не было преемственности.

Когда движение «Суть времени» говорит об СССР 2.0 и коммунизме 2.0, это значит — мы хотим исправить фундаментальные ошибки Красного проекта и вернуть его на историческую мировую сцену. И мы готовы обсуждать тут со всеми, кто хочет чего-нибудь сходного, именно это. Мы готовы принять также любую другую повестку дня, если она будет исходить от наших друзей.

Простите меня за это дополнение. Мне кажется, что оно носит не бессмысленный характер. Спасибо.