Итак, корибанты прочнейшим образом связаны с Реей, она же — Кибела, она же — Царица гор, она же... Если не Великая Мать вообще, то одна из модификаций этой самой Великой Матери. То, какова эта модификация, мы обсудим немного погодя. Пока что, просто знакомясь с текстом Зелинского, мы можем сказать одно: что от этой Матери (она же — Царица гор) веет ужасом. И не просто ужасом, а безумием. Какой-нибудь странник или охотник может случайно встретиться с данной Великой Матерью и ее спутниками и, встретившись, не просто напугаться, а сойти с ума.
Оговорив это, Зелинский далее сообщает нам нечто как бы успокоительное. Он пишет: «Правда, и здесь «ранивший исцеляет»: чтобы вылечить обезумевшего, прибегали к помощи корибантов. Сами они, конечно, на зов не являлись; их заменяли «корибантствующие», смертные жрецы или священнослужители Великой Матери. Обступив связанного и осененного покровом больного, они плясали вокруг него, сопровождая свою пляску оглушительной музыкой на кимвалах (медных тарелках) и тимпанах (тамбуринах). Эта дикая пляска должна была вызвать в больном искусственный экстаз, а затем, по охлаждении пыла, вместе с этим новым безумием его покидало и прежнее... так, по крайней мере, надеялись».
Излечение через особые оргии, вводящие уже сошедшего с ума человека в сумасшествие еще более экстатическое... Такой метод называется лечением через обострение заболевания. В народе говорится, клин клином выбивают. Понятное дело, что при таком методе на одного излеченного приходилось несколько бедолаг, окончательно низвергнутых в опасное для окружающих безумие или даже прекращающих свое земное существование.
Введение здесь термина оргии по отношению к мистериям Реи/Кибелы и Корибантов не является моей интерпретацией описания, процитированного выше. Этот термин ввожу не я, его вводит Зелинский. Он пишет: «Оргии» Великой Матери упоминаются в литературе. Были ли они оргиями также и в нашем смысле слова? Об этом знали точнее справлявшие их, но слава их была не безукоризненна, и законодательница пифагореизма Финтия не допускала для порядочных женщин участия в мистериях Великой Матери».
Посулив читателю подробное знакомство с классическим оргиастическим культом греко-азиатской Кибелы и указав на то, что классическим образом (то есть наиболее глубоко и развернуто) этот культ справляли в малоазийском городе Пессинунте, Зелинский далее оговаривает необходимость повременить с этой темой и обсудить прежде тему другую, для нас с вами наиважнейшую. Хотелось бы подчеркнуть, что без обсуждения Зелинским этой темы я бы, возможно, не стал так подробно знакомить своих читателей с исследованием Зелинского. Что же это за наиважнейшая для нас тема, которую, как считает Зелинский, надо обсуждать до обсуждения Пессинунта?
Зелинский пишет: «Но до Пессинунта нам еще далеко; вступая на почву Анатолии, мы первым делом сталкиваемся с культами Матери в ее (не Матери, а Анатолии — С.К.) прочно эллинизованной части, и прежде всего — в Троаде. Вышеприведенная молитва Софокла (чуть выше мы уже ознакомились с этой молитвой из Софокловского «Филоктета» — С.К.) обращена именно к троянской Матери, хотя поэт и называет ее имя рядом с именем золотоносной реки, омывающей лидийскую столицу Сарды. И здесь нас положительно дразнят совпадения с далеким Критом, не объясняемые сколько-нибудь ясными для нас путями культового общения между обеими странами. Возвышающаяся над Троей гора Ида дала имя «Идейской Матери»; но Иду, и притом в культовой близости с Матерью-Реей, имеем мы и на Крите. Там — корибанты, здесь — куреты, тоже демонические существа, заглушавшие некогда своей шумной пляской и музыкой крик новорожденного Зевса; разницу между ними установить можно, но факт тот, что уже древние их отождествляли. Критскую Мать зовут Реей, и она, как «Зевеса матерь самого», заняла прочное место в генеалогиях; положим, имя Реи для Идейской Матери в Трое непосредственно не засвидетельствовано. Но, во-первых, если мы правильно истолковали это имя как «горная», то оно уже заключено в имени Идейской, так как Ида означает именно «лесистая гора» или «нагорный лес». А во-вторых, и это еще больше нас дразнит — мы встречаем его в римском отпрыске Идейской богини в Трое, матери близнецов-основателей, Реи Сильвии: ведь и «Сильвия» — не что иное, как перевод греческого Idaia в смысле «лесная».
Далее Зелинский отказывается от одномоментного сопряжения греческой и римской темы. Но на теме троянской он настаивает. А если только троянскую тему удастся прочно увязать с темой Реи/Кибелы, то всё остальное уже достаточно очевидно. Если тема Анхиза и Энея является троянской, если Эней ушел на Иду, если троянская Ида — это священная территория Реи/Кибелы, то, не правда ли, сопряжение великоримской темы и темы Кибелы достаточно очевидно?
Если Эней — родоначальник Рима (пусть даже и «всего лишь» в фантазиях Вергилия, но такие фантазии значат, как я уже говорил, больше, чем реальность), и если Эней через Иду связан с Кибелой, то энеевский Рим — а это Рим императора Августа, покровителя Вергилия, а значит, это и имперский Рим вообще — очень сильно «кибелизирован».
Но тут-то содержится противоречие, преодолеть которое мы можем только с опорой на такого знатока конкретной античности, историка и религиоведа, как Зелинский. Противоречие это состоит в том, что Эней связан с древнегреческой Афродитой, она же — древнеримская Венера, но никак не с Кибелой. Как же именно Зелинский помогает нам преодолеть это противоречие, которое и его, представьте себе, предельно интересует? Вот что по поводу преодоления этого противоречия пишет выдающийся знаток античности Ф. Ф. Зелинский: «Но вот что нас еще более поражает: Идейская Мать, пусть не Рея, но зато Кибела, согласно свидетельствам греков исторической эпохи — главная богиня Трои; казалось бы, она должна бы была быть главной покровительницей ее народа в его борьбе с пришлым врагом. Об этой борьбе повествует Илиада — и вот, Илиада совершенно умалчивает об Идейской Матери. Как это объяснить? Должны ли мы допустить, что культ Матери на Иде или под Идой, еще неизвестный Гомеру, был введен в эпоху, отделяющую его от V века? Но позвольте, ведь эта эпоха была эпохой усиленной эллинизации анатолийского побережья; возможно ли, чтобы результатом этой эллинизации было введение на Иде азиатского культа, между тем как в гомеровскую эпоху там нераздельно царили боги греческого Олимпа?»
Если бы автором такого принципиально важного и предельно масштабного рассуждения (которое я прервал на середине) был даже очень продвинутый дилетант, например, покойный Вадим Цымбурский, то можно было бы от этого рассуждения отмахнуться. Потому что даже самые продвинутые дилетанты, наиумнейшие (как вышеупомянутый Цымбурский), жизнь положившие на то, чтобы постигать содержание бесконечно ими любимой античности (как тот же Цымбурский), — это все равно дилетанты. Хотя и крайне продвинутые. Я, например, и таким продвинутым дилетантом не являюсь, если речь идет о дилетантах, продвинутых в том, что касается античной истории, античных религиозных традиций или античной филологии. Я аналитик, осмысливающий чужие сведения. Я культуролог, философ, осмысливающий эти сведения. Но я не пытаюсь, например, исследовать языковые древнегреческие структуры и делать на этой основе далеко идущие выводы касательно замены доиндоевропейского антропологического пласта — пластом индоевропейским. Я этих выводов не делаю потому, что я древнегреческого не знаю. И не позволял себе никогда восполнить этот образовательный пробел, потому что времени это занимает много, а жизнь коротка. А пробелов много надо заполнять, ох как много. Никогда меня не увлекали никакие лингвистические «штудии». И поэтому продвинутым дилетантом в данном вопросе я никак не являюсь. А такие люди, как Цымбурский, являются. Им всё это предельно интересно (в случае Цымбурского, увы, приходится написать «было интересно»). Они очень умны и запросто могут сделать такие открытия, которые профессионалы сделать не могут. Хотя бы потому, что глаз их не замылен, а это порой очень важно. Поэтому я совершенно не уцениваю продвинутых дилетантов. Я просто понимаю, чем они отличаются от высоких профессионалов. А еще я понимаю, что продвинутые дилетанты всегда компенсируют свой дилетантизм смелостью гипотез. Они так устроены. А мне сейчас не нужна смелая гипотеза продвинутого дилетанта, мне нужно суждение высокого профессионала. Каковым и является, повторю еще раз, Ф. Ф. Зелинский. Он-то блестяще знает древние языки, является не только филологом античности, но и переводчиком. А значит, он по-другому знаком с древними источниками, по-другому впитывает и перерабатывает информацию. И ему совершенно не нужны смелые гипотезы, чтобы скомпенсировать их выдвижением свой дилетантизм, пусть и весьма продвинутый. А значит, то, что говорит Зелинский, не смелая гипотеза продвинутого дилетанта, а мнение высококвалифицированного профессионала, который с предельной ясностью и жесткостью ставит вопрос о реальных богах древних троянцев вообще и тех, кто, подобно Энею, особо сильно завязан на Иду, в первую очередь.
Оговорив всё это, я продолжаю цитировать Зелинского: «Вот это последнее обстоятельство и дает нам, думается мне, ключ к разгадке. Гомер был великим эллинизатором: как он, лишь скрепя сердце, удерживает местами имя троянской реки Скамандра, оставшееся за нею в извращении и поныне, и предпочитает на «языке богов» называть ее Ксанфом, так он, мы можем быть уверены, и троянских богов нам представляет под их принятыми в Греции именами. С какими же греческими богинями отождествлялась азиатская Мать? Мы можем назвать даже несколько. Во-первых, Деметру, что после сказанного неудивительно; это отождествление произошло в Кизике, мистерии которого были слиянием элевсинских мистерий (выше § 9 кон.) с мистериями Великой Матери..., очень интересными для нас, к слову сказать, как мы увидим ниже. Но Деметры Гомер почти не знает; о причинах много спорят, но факт несомненен. Во-вторых, Артемиду; уже давно установлено, что недевственная «великая Артемида Эфесская» лишь греческая перелицовка местного материнского божества. Артемиду Гомер знает, и притом в ряду сочувствующих Трое богов, но особенно он и ее роли не выдвинул. — Наконец, в-третьих, Афродиту; ее с нею отождествлял старинный историк Харон из Лампсака, что для нас особенно драгоценно ввиду близости Лампсака и Трои. И, конечно, внимательный читатель Гомера не станет сомневаться, что это и есть искомое божество: никто так любовно, так страстно не заступается за обреченный город, как именно она».
Перед тем как продолжить цитирование, необходимо хотя бы вкратце ознакомиться с фигурой Харона из Лампсака. В Древней Греции были две группы людей, которых именовали «логографы». Это были историки и составители речей. Чаще логографами называли составителей речей. Причем не речей вообще, а прежде всего речей, произносимых на судебных процессах истцом или ответчиком. Но логографами называли и историков, причем самых древних — тех, которые писали свои сочинения до Геродота и Фукидида или же были современниками этих двух создателей истории как особого предмета. Первые логографы появились в Ионии в середине VI века до н. э. Различают два поколения логографов: старшее (VI — первая половина V вв. до н. э.) и младшее (вторая половина V века до н. э.).
Харон из Лампсака (ок. 500 до н. э. — позже 465 года до н. э.) — это один из таких логографов. Он — греческий историограф, предшественник Геродота. Харон из Лампсака не самый известный из логографов. Гораздо более широко известны в узких кругах такие логографы, как Кадм Милетский, Гекатей Милетский, Ксанф, Ферекид, Гелланик. Харон из Лампсака принадлежит к старшему поколению логографов. Заниматься исследованием немногочисленных отрывков из его произведений, таких, как двухтомная история Персии и так называемая «Лампсакская хроника» (хроника города Лампсака в четырех книгах), я не буду. Я верю Зелинскому как профессионалу, изучавшему, в том числе, и важных для него логографов. Если Зелинский утверждает, что Харон из Лампсака сопрягал Афродиту с Идейской матерью (она же — Кибела), то это его утверждение никоим образом не относится к числу голословных: профессионалы уровня Зелинского голословных утверждений себе не позволяют. Поэтому я, остановив на время цитирование, просто сообщаю своему читателю, не обязательно входящему в узкий круг антиковедов и любителей античности, кто такой этот самый Харон из Лампсака. Сообщив же, продолжаю цитирование.
«Итак, Афродита — Мать? И Мать Идейская? Да, именно Мать — мать Энея, прежде всего, того Энея, который пережил Трою и стал царем-родоначальником Энеадов, сначала под той же Идой, а затем и в других местах, кончая Римом. И именно на Иде; об этом нам расскажет другой Гомер — автор «гомерического» гимна только что названной богине».
Зелинский имеет в виду гимн одного из так называемых гомеридов, то есть подражателей Гомера. Это достаточно известный гимн, в котором и впрямь есть много заимствований из Гомера, а есть и заимствования из Гесиода. Создан этот гимн был, по-видимому, в VII веке до н. э. В начале гимна его автор описывает великие чары Афродиты, которым подвластны, по его мнению, все, кроме Афины, Артемиды и Гестии (девственной богини домашнего очага, которую первой проглотил отец Зевса Кронос).
Описав чары Афродиты, автор гимна переходит к описанию ее, если можно так сказать, злоключения, каковым является ее любовь к Анхизу. Эту любовь, как считает автор, забросил в душу Афродиты сам Зевс. Анхиз пас овец на троянской горе Иде. Афродита, влюбившись в Анхиза, не торопилась кинуться в его объятия. Она сначала, покинув Трою, оказалась на своем родном Кипре. Там она тщательно подготовилась к предстоящему сочетанию с Анхизом. После этого она покинула свой родной Кипр (как известно, Афродиту иногда даже называют Кипридой), который автор гимна называет «благовонным». Покинув Кипр, Афродита... Но дадим здесь слово автору гимна:
«Золотом тело украсив, покинула Кипр благовонный
И понеслась Афродита улыбколюбивая в Трою,
На высоте, в облаках, свой стремительный путь совершая.
Быстро примчалась на Иду, зверей многоводную матерь.
Прямо к жилищам пошла через гору. Виляя хвостами,
Серые волки вослед за богинею шли и медведи,
Огненноокие львы и до серн ненасытные барсы.
И веселилась душою при взгляде на них Афродита.
В грудь заронила она им желание страстное. Тотчас
По двое все разошлися по логам тенистым. Она же
Прямо к пастушьим куреням приблизилась, сделанным прочно.
Там-то Анхиза-героя нашла».
Афродита является Анхизу в облике, вызывающем у Анхиза-героя подозрение. Анхизу справедливо кажется, что к нему явилась какая-то из богинь, а однозначного стремления сочетаться с богиней у Анхиза нет, потому что он понимает, что за это придется дорого заплатить. Ибо горе тем, кто с ними сочетается. Но об этом чуть позже.
Афродита морочит Анхизу голову, утверждая, что ее отец — фригийский царь Отрей, что она знает троянский язык, потому что ее вскормила троянка-кормилица, что она входила в хор Артемиды, но была похищена Гермесом, и что Гермес приказал ей стать законной супругой Анхиза, народить от него детей и так далее.
Афродита просит познакомить ее с родителями Анхиза, чтобы получить от них разрешение на брак. Анхиз же, поверив, что перед ним не богиня, а смертная женщина, да еще и суженная ему самим великим богом Гермесом, не считает нужным терять время на знакомство с родителями, а тут же сочетается с этой «земной» женщиной, которая дана ему в жены, ибо его терзает любовь к ней, разожженная, конечно же, всемогущей Афродитой.
После того как Анхиз на своем ложе, покрытом шкурами убитых им диких зверей, удовлетворяет свое любовное желание, Афродита насылает на него сон. Наслав же сон, переодевается и является Анхизу в своем настоящем божественном облике. Вот что при этом говорит Афродита Анхизу:
«Встань поскорей, Дарданид! Что лежишь ты во сне непробудном?
Встань и ответь себе точно, кажусь ли сейчас я подобной
Деве, какою сначала меня ты увидел глазами».
Вот что Анхиз отвечает обманувшей его Афродите:
«Сразу, как только тебя я, богиня, увидел глазами,
Понял я, кто ты, и понял, что ты мне неправду сказала.
Зевсом эгидодержавным, простершись, тебя заклинаю:
Не допусти, чтоб живой между смертных я жить оставался
Силы лишенным. Помилуй! Ведь силы навеки теряет
Тот человек, кто с бессмертной богинею ложе разделит!»
Теперь мы понимаем, почему Анхиз так боялся, что его склоняет к сожительству богиня, и почему Афродита дурила голову Анхизу, убеждая его, что она не богиня. Сочетаясь с богиней, Анхиз теряет силу (имеется в виду способность к сочетанию с земными женщинами) и остается «жить между смертных» в предельно унизительном для него состоянии половой, а также всякой иной немощности. Это потом и случилось. Но вначале Афродита сулит Анхизу иную участь. И даже не обманывает его. Вот что говорит Афродита Анхизу:
«Славный Анхиз! Из людей, на земле порожденных, славнейший!
Духом не падай и в сердце своем не пугайся чрезмерно.
Ни от меня, ни от прочих блаженных богов ты не должен
Зол испытать никаких: олимпийцы к тебе благосклонны».
Далее идут строки, в которых Афродита предвещает великое будущее Анхизу и его сыну от Афродиты Энею. При этом Афродита объясняет Анхизу, что называет его сына Эней, то есть «ужасный», потому что — о ужас! — бедная Афродита попала в объятия смертного мужа. Но главное, что именно сулит Афродита Анхизу и его потомству: она говорит о том, что (цитирую):
«Милого сына родишь. Над троянцами он воцарится.
Станут рождать сыновья сыновей чередой непрерывной».
Еще раз напомню читателю, что этот подражательный по отношению к Гомеру гимн написан примерно в VII столетии до н. э. Уже ясно к тому моменту, что никакие потомки Энея не воцарятся над троянцами, потому что не будет над кем воцаряться. То есть, может быть, троянцы и останутся, но Троя как существенная историческая величина уже отсутствует в VII веке до н. э. А величие рода Энея в Риме еще крайне проблематично. Но почему-то автор гимна возвеличивает род Анхиза–Энея. Говорит о том, что это Дарданиды, что из всех людей, «на земле порожденных», Анхиз является славнейшим, что олимпийцы к нему благосклонны. Словом, автор воспевает дарданидов.
Согласно тому материалу, который я приводил еще до чтения Зелинского, дарданиды воспеваются как жрецы определенных мистерий. Теперь Зелинский показывает, что речь идет о мистериях Кибелы, мистериях кабиров.
Но вернемся к обсуждению гимна. Характеризуя дарданидов, Афродита говорит о некоем специальном роде, наделенном специальными свойствами. То, что она говорит по этому поводу, заслуживает особого внимания, потому что вкладывает это в уста Афродиты автор, живущий после разгрома Трои, но задолго до того, как энеевскую тему начали разрабатывать в Риме. Вот что говорит Афродита о роде Дарданов:
«Больше всего меж людей походили всегда на бессмертных
Люди из вашего рода осанкой и видом прекрасным.
Так златокудрого некогда Зевс Ганимеда похитил
Ради его красоты, чтобы вместе с бессмертными жил он
И чтобы в Зевсовом доме служил для богов виночерпцем,
Чудо на вид и богами блаженными чтимый глубоко,
Из золотого кратера пурпуровый черпая нектар.
Тросом же тяжкая скорбь овладела: не знал он, куда же
Сына его дорогого умчало божественным вихрем.
Целые дни непрерывно оплакивал он Ганимеда.
Сжалился Зевс над отцом и ему, в возмещенье за сына,
Дал легконогих коней, на которых бессмертные ездят.
Их ему дал он в подарок. Про сына ж, велением Зевса,
Аргоубийца, глашатай бессмертных, владыке поведал,
Что нестареющим стал его сын и бессмертным, как боги.
После того как услышал он Зевсово это известье,
Трос горевать перестал, и душою внутри веселился,
И, веселяся душой, разъезжал на конях ветроногих».
Автор гимна снова возвращает нас к истории дарданидов, которые, как он утверждает, особо желанны богам. Причем настолько, что боги с ними вступают во вполне определенные отношения (отношения Зевса с Ганимедом имеют далеко не только характер теплых дружеских отношений). Но автор гимна на этом не останавливается. Он причисляет к тем же дарданидам, к которым боги весьма определенным образом тяготеют, Тифона, которого возлюбила богиня зари Эос. Тифон — это брат Приама, сын Лаомедонта. Эос попросила Зевса сделать Тифона бессмертным. Зевс выполнил просьбу Эос буквально, сделав Тифона не вечно юным, а вечно бессмертным. То есть вечно наращивающим свою дряхлость.
Тифон дряхлел, Эос пыталась его омолаживать, угощая его «амвросией сладкой». Но после того, как Тифон совсем одряхлел, она уложила его в спальню, закрыла двери, чтобы его не видеть... Но слышать...
«Вот каковое решенье представилось ей наилучшим:
В спальню его положила, закрывши блестящие двери;
Голос его непрерывно течет, но исчезла из тела
Сила, которою были исполнены гибкие члены».
Так повествует Афродита Анхизу о печальной судьбе одного из его родственников. После чего переходит к обсуждению судьбы самого Анхиза.
(Продолжение следует.)