О новой внутриполитической и международной ситуации. Аналитический доклад

Москва, 20 января 2020 года

Один известный телеведущий при каждой встрече со мной начинает нервно цитировать мое высказывание, которое его, по-видимому, впечатлило и всерьез, и надолго. На телевизионной передаче я однажды сказал этому ведущему (цитирую по памяти), что «Россия в ее нынешнем состоянии — это гнилое бревно. Но это бревно, запирающее дверь, в которую ломятся псы ада».

Я всего лишь перевел на язык упрощенной метафоры концепцию катехона, в которой дается религиозное оправдание праву на удерживание мира от всего, что несет этому миру пресловутый конец времен.

Говоря о гнилом бревне, я просто подчеркнул, что Россия, берущая на себя роль катехона, находится в очень скверном состоянии. Но что другого катехона нет. А наличие любого катехона есть абсолютное благо.

Всё, что произошло в российской жизни в январе 2020 года, лишь подтверждает эту мою концепцию. Я никогда не ждал и сейчас никак не жду абсолютной катехонизации нашей политики. Но нечто связанное с самой небезусловной катехонизацией безусловно лучше, чем ничего. Свой доклад, публикуемый в газете, я посвящаю доказательству данного утверждения.

В каком-то смысле лично для меня завершение двух взаимозависимых исследований, которые печатаются в газете «Суть времени», а именно таковыми являются «Судьба гуманизма в XXI столетии» и «О коммунизме и марксизме», намного важнее разбирательства актуальных политических сюжетов.

Но, во-первых, я не зря сказал, что завершение таких исследований лишь в каком-то смысле и только лично для меня важнее актуальной политики.

Во-вторых, эти мои утверждения нуждаются в определенной расшифровке. Я должен объяснить и почему для меня лично это так, и почему это так только для меня лично. Объясняя это, я неизбежно должен начать издалека. Причем речь идет о таком «издалека», которое неизбежно приводит к обсуждению актуальных политических сюжетов.

В-третьих, чего стоят рассуждения о конце времен и судьбе гуманизма, напрочь оторванные от конкретики? Да ровным счетом ничего такие рассуждения не стоят. Поэтому я не считаю, что уклонение в конкретику отдаляет меня от конца затеянной исследовательской работы. Поди еще разберись при такой работе, что отдаляет, а что приближает к этому.

Томас Манн, обсуждая сходные ситуации, говорит о том, что дух повествования иногда вступает в свои права и диктует автору нечто почти что вопреки авторской воле. Уж не знаю, какой дух в какие права вступает при написании мною данного размышления. Но кто-то чем-то тут ворожит, кто-то заманивает меня на тропу политической актуальности. То ли для того, чтобы я не мог в срок закончить задуманного, то ли с иными целями.

Но я всегда в таких случаях делаю вид, что подчиняюсь невесть откуда возникающей заманухе. И начинаю куда-то двигаться, лелея смутную мысль о том, что это «куда-то» выведет меня ровно в то место, где я должен оказаться. Притом что место это для меня пока что неведомо, и обнаружится оно только тогда, когда я как бы подчинюсь этой самой невесть откуда взявшейся заманухе, используя ее энергию в целях собственного исследования.

15 января 2020 года президент Российской Федерации В. В. Путин выступил с очередным посланием Федеральному собранию. Это Послание состояло из двух частей.

В первой части Путин предлагал определенным образом решать демографические и социальные проблемы. И тип предлагаемых решений, и стилистика зачитанного Путиным текста, и то, как именно этот текст зачитывался, — всё говорило о нормальном процессе работы над ответственным политическим документом. То есть о том, что в работе над документом обычным образом участвовали члены команды Путина, объединенные в соответствующие рабочие группы и находящиеся в рабочем диалоге с президентом России, который не склонен к оглашению того, что ему совсем не созвучно.

Собравшиеся в зале представители российской политической элиты не могли в силу такого характера работы над первой частью послания воспринимать текст как гром среди ясного неба. Часть из них была связана с теми, кто писал первую часть послания. Другая часть получила те или иные месседжи, направленные на правильное освещение и понимание документа, являющегося результатом взаимодействия президента с соответствующими рабочими группами.

На лицах представителей российского политического бомонда в ходе зачтения первой части послания было написано то, что и должно было быть, — смесь торжественности и скуки. Притом и то, и другое было порождено осведомленностью по поводу того, что надлежащим образом подготовлено и таким же образом заслушивается.

А потом началась вторая часть послания, про существование которой не знал почти никто из находившихся в зале. Тут-то и возымел место эффект грома среди ясного неба, начисто отсутствовавший в начале, при зачтении первой — известной, безобидной и должным образом подготовленной — части послания. На лицах представителей политического бомонда было написано глубочайшее неприятие всего сразу: и содержания второй части, и неведомости для собравшихся того, что оно будет озвучено.

После того как послание было зачитано, правительство Медведева подало в отставку.

Конфиденциальные кулуарные разговоры о том, что в 2020 году это свершится, начались аж в 2018 году — сразу после того, как Путина избрали президентом. Говорилось об этом этаким специфическим полушепотом: мол, Путин спешил, а Медведев попросил отсрочку до 2020 года. Но при этом говорилось одновременно и об уходе Медведева с поста председателя правительства, и о назначении Медведева на определенную, желанную для него должность. Называлось несколько таких должностей. Но никакого разговора о каком-то заместителе председателя Совета безопасности не было и речи. Говорилось о руководстве «Газпромом», о руководстве неким объединенным Верховным судом, созданным с помощью слияния имеющихся высших судебных инстанций. Словом, о чем угодно, кроме того, что стало новым местом работы бывшего премьер-министра.

Кроме того, высокоценимый Путиным и неизменно им соблюдаемый бюрократический ритуал предполагал, что вначале будет создана та должность, на которую перейдет Медведев, и только потом произойдет отставка правительства.

Я не берусь утверждать, что Медведев осуществил резкий демарш и стал полноценным инициатором отставки правительства. Не берусь я также утверждать, что эта отставка хоть в чем-то сходна с теми демонстративными отставками, которые исполнялись в 1991 году незадолго до пресловутого ГКЧП. Тогда на стол Горбачеву бросались удостоверения советников, по своей инициативе уходили Яковлев и Шеварднадзе.

Повторяю, я не берусь утверждать, что имеет место прямая аналогия тем событиям. Но нечто странное, почти неуловимое и при этом эксцентричным образом ломающее высокоценимый бюрократический ритуал, безусловно, имело место.

И потому я, сделав необходимые оговорки, имею право спросить читателя: «А что бы вы делали на месте президента, если бы правительство бросило вам вызов и заявило, что, например, в связи с возмущением второй частью послания, уходит в отставку чуть ли не по идеологическим причинам?»

Конечно, вы на месте президента могли бы совсем уж резко расплеваться, заявив, что правительство неэффективно, не отвечает новым задачам, не соответствует новому стратегическому курсу. Но вы же понимаете, что и вы-то сами десять раз бы подумали перед тем, как делать такие резкие жесты. А Путин, в отличие от вас, относится к подобным жестам примерно так же, как консервативный гражданин страны относится к собственному выходу на улицу раздетым догола. Для Путина такие чрезмерно резкие жесты не просто избыточно рискованны, они еще и донельзя неприличны.

Конечно, и Медведев мог в этом случае (подчеркну еще раз, что сугубо гипотетическом) поступить примерно так, как Шеварднадзе, заявивший, что власть реакционным образом мутирует.

Но тогда это был бы не Медведев. И одно дело — бросить такое обвинение в лицо Горбачеву, а другое дело — бросить его в лицо Путину.

Таким образом, относительная мягкость ухода Медведева и его правительства является именно относительной мягкостью. А применительно к специфике путинской власти — любая относительная, а не абсолютная мягкость граничит с недопустимой жесткостью.

В любом случае Медведев не Касьянов и не Илларионов. Тут имеет место другая прочность отношений с главой государства. А там, где имеет место такая большая прочность, недопустимо то, что хотя бы отдаленно граничит с резкостью выхода из игры. Между тем, имело место нечто отдаленно напоминающее что-то наподобие резкости, она же — упомянутая мною выше неабсолютная мягкость.

Теперь по поводу перехода Медведева на новое место работы.

Я уже оговорил выше, что в допустимых бюрократическим ритуалом абсолютно, а не относительно мягких случаях должность, на которую уходит столь высокое должностное лицо, как Медведев, не создается постфактум, а либо наличествует, либо опережающим образом оформляется.

Теперь предлагаю читателю вдобавок к этому поразмыслить над содержанием этой новой, пока еще не существующей, должности. Совет безопасности в нынешнем его качестве не обладает высокой институциональной субъектностью. Или, точнее, входящие в него высшие должностные лица имеют высочайшую институциональную субъектность, не имеющую отношения к Совету безопасности как таковому. Это руководители крупнейших силовых или иных ведомств, имеющие собственный неограниченный доступ к президенту, располагающие ресурсами этих ведомств. И собирающиеся вместе, чтобы что-то пообсуждать с лицом, которое является не только главой государства, но и Верховным главнокомандующим.

Какие бы полномочия заместитель председателя Совета безопасности ни получил, все равно как бы ниже Д. А. Медведева находятся лица с огромными самостоятельными институциональными возможностями, а выше Д. А. Медведева находится президент России, он же — Верховный главнокомандующий. При этом сбоку находится еще и секретарь Совета безопасности, каковым является Н. А. Патрушев (он занимает эту должность с 12 мая 2008 года, и его никто не попросил уйти с этой должности, предоставив ее Медведеву).

Я не хочу преувеличивать несовместимость элитных групп, составляющих ближайшее путинское окружение. Но и избежать констатации всем известных обстоятельств я тоже не могу.

Правительство Медведева всегда рассматривалось теми, кто входил в другие элитные, прежде всего спецслужбистские, части путинского окружения, как относительно либеральный сегмент этого окружения. Поэтому никакой глубокой совместимости между Медведевым и «домедведевским» составом Совета безопасности быть по определению не может. Любой матерый силовик, входящий в Совет безопасности, будет очень чутко слушаться Путина, с уважением относиться к Патрушеву, «по-братски» конфликтовать со своими коллегами в рамках всем известной конкуренции силовых ведомств и относиться к Медведеву как к новому инородному элементу, с которым следует считаться постольку, поскольку это задано президентом.

Поэтому Медведев и полностью лишен в Совете безопасности собственных институциональных позиций (то есть собственного высокостатусного силового ведомства), и чужероден, и не обладает теми связями, которые за 12 лет выстроил Патрушев. Это превращает новую высокую должность Медведева в уравнение с очень многими неизвестными. И в каком-то смысле может быть рассмотрено (конечно, в качестве лишь одного из гипотетических вариантов) как своеобразный очень мягкий и очень высокостатусный домашний арест или как бюрократическую «коробочку» (читателю, наверное, памятна песня Высоцкого со словами «обложили меня, обложили — гонят весело на номера!»).

Оговорю еще раз, что не рассматриваю данную версию как неумолимо и неотменяемо заданную велением политического рока. И не претендую на роль дельфийского оракула, которому ведомо веление этого рока. Я просто рассматриваю все возможные версии и на свой лад собираю некий политический пазл — мое право и одновременно моя обязанность аналитика.

В этой связи могу поделиться с читателем определенной, мною уже изложенной на передаче у Соловьева и одновременно инсайдерской информацией.

Вначале — общеизвестные сведения.

17 марта 2011 года Советом Безопасности ООН была принята резолюция № 1973, санкционирующая военное вмешательство иностранных держав в гражданскую войну в Ливии. Хотя эта резолюция и декларировала в качестве цели военного вмешательства защиту мирного населения, было очевидно, что Ливия, не имеющая собственных военных возможностей, сопоставимых с возможностями тех, кто будет осуществлять военное вмешательство, обречена на уничтожение. Что в дальнейшем и воспоследовало. При этом западные державы, воспользовавшись данной резолюцией, зверствовали напропалую. Что тоже было вполне предсказуемо. Резолюция была принята потому, что никто из членов Совбеза ООН не проголосовал против резолюции. На момент принятия этой резолюции президентом России, отвечавшим за внешнюю политику, был Дмитрий Анатольевич Медведев, и были все основания считать, что именно он проявил мягкость, не захотел быть единственным противником резолюции и ввел Россию в число пяти воздержавшихся, каковыми кроме России были Китай, Бразилия, Германия и Индия.

Ну, а теперь можно перейти от общих сведений сначала к сведениям частным, но публичным, а затем — к инсайдерской информации, порожденной этой частной публичностью.

24 марта 2011 года, то есть через 6 дней после резолюции Совбеза ООН и буквально по горячим следам натовских преступлений, порожденных принятием этой резолюции, я выступал у Соловьева в передаче «Поединок», посвященной тому, насколько преступной является натовская операция в Ливии. Я утверждал, что эта операция преступна. Моим противником был Николай Злобин, который настаивал на правоте НАТО. За меня тогда проголосовало более 70 процентов людей, принявших участие в интерактивном голосовании.

В ходе передачи политолог Екатерина Станиславовна Кузнецова, один из экспертов, выступавших на стороне Злобина, задала мне вопрос, казавшийся ей убийственным. Буквально она спросила следующее:

«Выступил президент (имелся в виду президент Медведев, благодаря которому мы не проголосовали против бомбардировок Ливии. — С. К.), которого вы записываете куда, куда вы записываете? В мерзкие люди, я не ослышалась?»

Я ответил: «Вы прямо из ЦК комсомола, я прямо вижу девушку, pretty girl из ЦК ВЛКСМ».

«Я слишком молода, чтобы знать, что такое ЦК комсомола», — ответила мне барышня.

«Пожалуйста, напишите на меня донос, срочно. Ну напишите», — ответил я.

Соловьев воскликнул: «Не волнуйтесь, факта выхода телевизионной программы достаточно для обращения в прокуратуру».

Барышня продолжала кричать, что она слишком молода…

«Я считаю, что президент совершил грубую ошибку. Вот я так считаю, а вы не считаете?» — спросил я барышню.

Барышня в изумлении замолкла. Она ждала чего угодно, кроме такой моей оценки действий президента, который в этот момент был, что называется, в самом соку.

На этом я заканчиваю изложение частного, но публичного сюжета, которым читатель может полюбоваться, и перехожу к инсайдерской информации.

Передача закончилась. Я пришел в гримерную, оделся, взял портфель, включил телефон и пошел к машине. За время, пока я шел к машине, мне позвонило несколько весьма влиятельных представителей путинского окружения. Причем это были не силовики. Они выражали восторги по поводу того, что я назвал сотворенное Медведевым по отношению к Ливии грубой политической ошибкой. Позвонившие люди были очень близки к Путину. И я с ними не находился ни в каких отношениях. Им просто захотелось лично позвонить и засвидетельствовать свою антимедведевскую позицию. Я говорю об очень аккуратных людях. Они должны были быть сильно перегретыми, чтобы так позвонить, не имея с этого никакого политического навара, человеку, с которым были крайне мало знакомы.

Возможно, читателю такая информация покажется недостаточно убедительной, но для меня и в политическом, и в психологическом плане она в высшей степени показательна.

Медведев был первым заместителем председателя правительства Российской Федерации с 14 ноября 2005 года и вплоть до своего избрания президентом 2 марта 2008 года.

Медведев был президентом с 2008 по 2012 год. В 2012 году президентом стал Путин. А Медведев стал премьером. Он пробыл в этой должности 8 лет — с 2012 по 2020 год. И все эти годы было понятно, каково достаточно внятное идеологическое содержание того курса, который проводил Медведев. Речь шла о сдержанном, но достаточно очевидном прозападно-либеральном курсе. Именно вокруг Медведева группировались сторонники этого курса и именно вокруг Медведева группировались сторонники предлагаемой Западом радикальной десталинизации России, а также сторонники так называемой перезагрузки отношений с США и так далее.

Повторяю, речь шла об очень осторожном и сдержанном, но достаточно определенном прозападном, либерально-антисоветском курсе, который прочно ассоциировался с личностью Медведева. И тут главное не то, были ли определенные политические основания для подобной ассоциации, при том что они, безусловно, были. Но еще важнее то, что ассоциация была прочной и крайне внятной. Сторонники Медведева руководствовались таким пониманием своей поддержки данного политика. И противники Медведева руководствовались тем же самым.

Отставка Медведева не может не иметь идеологического резонанса. Возможно, этот резонанс будет избыточно оптимистическим. Возможно, что Медведев не исчезнет полностью с политического радара. Но изъять отставку Медведева из идеологического контекста и назвать ее сугубо функциональной и прагматической невозможно.

Российская политика фундаментально непрозрачна. И сейчас найдется много любителей использовать эту непрозрачность, тем или иным образом интерпретируя случившееся.

Кто-то скажет, что Путин с Медведевым обо всем договорились заранее, что Медведев — это не потухшая политическая звезда, а звезда, готовая к новому триумфальному возгоранию. Будут ли такие утверждения вопиюще ошибочными? Нет. Потому что как минимум нынешний президент России Владимир Путин будет крайне осторожен в том, что касается смены курса и тем более идеологического вектора.

А возможно, и курс, и вектор в каком-то смысле останутся прежними. Потому что элита останется прежней. И она сумеет сделать многое для того, чтобы погасить путинские порывы. Но это не значит, что порывы отсутствуют. И это не значит, что порывы полностью лишены стратегической существенности, полностью оторваны от каких-то сущностных общественных изменений. Это не так.

Герой песни Галича жаловался на то, что (цитирую) «что-то непонятное в воздухе». А в советской песне пелось, что «в воздухе пахнет грозой». Нынешняя ситуация находится где-то посередине между этими двумя оценками нынешнего политического «воздуха». Он, конечно, не грозою пахнет. Но сказать, что в нем растворено что-то совсем уж непонятное, тоже нельзя.

Не может быть сколь-нибудь успешного российского политика, полностью лишенного способности улавливать то, что носится в этом самом политическом «воздухе». А президент Путин просто по факту длительности удерживания власти является самым успешным из российских политиков. И он прекрасно понимает, что именно носится в воздухе. Возможно, он понимает это умом и сердцем. Возможно, только сердцем или только умом. А возможно, и не сердцем, и не умом, а как-то совсем иначе — с помощью специального политического инстинкта, существовавшего невесть по каким причинам изначально и очень сильно развитого за последние 20 лет.

Одним из слагаемых этого совокупного сложного инстинкта является инстинкт самосохранения, так как Путин сейчас переживает самый сложный период своей политической биографии. Его общественная поддержка сильно снизилась в результате пенсионной реформы. И он по многим причинам должен впервые в жизни осуществлять маневры более сложные, чем простое удержание власти или рокировка, осуществляемая с помощью человека, способного отказаться от собственных политических амбиций, согласившись на рокировку. Именно это сделал Медведев в 2011 году, проявив впечатлившую всех его сторонников политическую лояльность.

Но инстинкт политического выживания — это лишь одно слагаемое совокупного путинского стратегического инстинкта. Путин особыми рецепторами чувствует, что именно носится в политическом воздухе. Мне лично представляется, что он улавливает это и не умом, и не сердцем, а специальными политическими рецепторами, которые передают уловленное и в ум (это, конечно, прежде всего), но и в сердце тоже.

3 ноября 2020 года пройдут выборы в США. Демократы не сдадутся Трампу без борьбы. А США, сколь угодно ослабев, все равно остаются в условиях демонтажа Советского Союза неким средоточием мировой власти, подобно тому, как оставался таким же средоточием слабеющий Древний Рим вплоть до своего полного обрушения.

Выборы в Государственную думу должны состояться 19 сентября 2021 года. Для того чтобы эти выборы не изменили, причем достаточно существенно, политический рельеф, российская оппозиция должна проявить фантастическую бездарность, российский избиратель — фантастическую апатичность, а правящая партия — фантастическую эффективность. И то, и другое, и третье должны обязательно возыметь место одновременно.

Я с глубоким скепсисом отношусь к российской политической оппозиции. Я лучше многих информирован о том, какова степень апатии российского электората. Но ведь и степень деградации правящей партии несомненно носит вопиющий характер.

Никто на свете не может решить эти три уравнения с недоопределенными коэффициентами.

Если российский избиратель выйдет из крайней апатичности и решится хотя бы на проявление меньшей апатичности у электоральных урн, то правящая партия окажется в сложнейшем положении. И никакое предэлекторальное просыпание в ней особой обеспокоенности социальным неблагополучием народных масс ничего не изменит.

В нашем отечестве чаще всего сначала долго терпят, а потом начинают регулировать свое поведение не теми или иными откликами на материальные стимулы, а как-то совсем иначе. Правящая партия этим типам реакций ничего противопоставить не сможет. Так что либо победа апатии и относительная политическая стабильность, либо нарушение этой стабильности даже при слабом выходе из апатии.

А что такое эта апатия как главный герой российской современности? Это убежденность в том, что ничего не изменишь. На региональных выборах эта убежденность питается беспомощностью и относительной социальной невиновностью губернаторов, которых уже давно считают заложниками действий федеральной власти.

Но выборы 2021 года будут федеральными. А ну как убежденность в электоральной безнадеге тут снизится хотя бы в минимальной степени? Этого уже достаточно для того, чтобы эпоха стабильности завершилась.

Предположим, что Трамп изберется в 2020 году. И что он не переведет политику США на радикальные антироссийские рельсы. США относительно прогнозируемы хотя бы в части того, что в 2024 году Трамп не изберется. И тут-то все начнет существенно разогреваться в совсем уж антирусском ключе.

Но в том же 2024 году Россия будет выбирать нового президента. С апатией электората придется распроститься. Ставки будут сделаны огромные. И, что очень характерно для российской элиты, ставки эти начнут делаться не за год до выборов. Они по-настоящему начнут делаться после парламентских выборов в России, то есть в 2021 году.

Если элита России к 2022 году не окажется в сметенном состоянии, то она начнет терять страх перед путинизмом и переходить к достаточно решительным действиям. В любом случае, не оказавшись в сметенном состоянии, она поставит крест на Путине.

Проблема преемственности власти в России всегда является камнем преткновения. Но политическая элита, поставившая крест на Путине, пойдет в такой разнос, что мало никому не покажется. Как минимум начнется конкуренция в рамках окружения Путина. И этого будет достаточно для потери стабильности. А как максимум начнется гораздо более острая конкуренция, которую совсем не трудно будет дополнительно стимулировать из-за рубежа.

Путин не может всего этого не осознавать. Как не может он не осознавать и того, что на Западе постепенно, но неуклонно нарастает желание каким-то относительно безопасным образом разобраться с тем, что мы считаем очень слабыми проявлениями российской политической субъектности, а Запад считает возмутительным и совершенно недопустимым усилением этой субъектности.

Путин улавливает своими рецепторами такую насыщенность политического воздуха особым антироссийским политическим электричеством. Он улавливает и общественный запрос. А также то, что лично для него длить далее политическую паузу было бы непростительно. Ну так он и прерывает эту паузу. Прерывает он ее, обостряя ситуацию и одновременно наращивая неопределенность.

Осуществив подобную разведку боем, Путин намерен далее действовать по ситуации. Я не верю, что Путин без крайних к тому оснований начнет осуществлять резкие системные действия.

Во-первых, потому что Путин достаточно хорошо понимает, что у него для этих действий нет нужных проверенных кадров, а другие кадры Путина категорически не устраивают.

Во-вторых, потому что Путин вообще не любит подобных действий. Они ему, в каком-то смысле, претят. И это очень существенно.

В-третьих, потому что Путин очень сильно ориентирован на поддержание равновесия существующих — и именно существующих — элитных кланов. Новых элитных кланов у него нет, и создавать он их явно не хочет. А равновесием старых кланов он дорожит до крайности. И считает это равновесие главным фактором безопасности как личной, так и государственной.

В-четвертых, Путин не очень верит в резкие системные действия как таковые. Они слишком близки к органически чуждой ему революционности. И даже если речь идет о революции сверху — все равно для Путина в этом есть этакий дурной тон. Ибо, повторяю, хорошим тоном для Путина является только аккуратная постепенность.

А значит, нам предстоит пережить цепь особых и особо любимых Путиным спецполитических мероприятий. Каждое из которых, в отличие от собственно политических мероприятий, представляет собой имитацию резкого действия, проверку реакций на имитацию, инвентаризацию полученных за счет этих имитаций возможностей, новую рекогносцировку и новую имитацию резкого действия.

Цепь таких спецполитических мероприятий правомочно называть специгрой. За 20 лет нахождения у власти Путин сильно поднаторел во всем, что касается таких игр. Он обладает самыми разными ресурсами, позволяющими осуществлять нетривиальные игровые ходы. И все, кто мог бы — сугубо теоретически — начать играть в альтернативные игры, мягко говоря, намного слабее Путина.

Биологически Путин еще достаточно силен.

Его рейтинг не является фатально низким.

Международная ситуация становится все более запутанной. Победа Трампа ее запутает окончательно. А международная антипутинская игра требует хотя бы освобождения из капкана этой запутанности, а также появления на западной политической сцене достаточно крупных игроков. Притом что пока что преобладает тенденция ко все большему измельчанию.

Так в чем же нестандартная опасность нынешней ситуации, улавливаемая вопреки видимости спокойствия теми рецепторами Путина, о которых я уже сказал выше? И — будучи уловленной — требующая от него каких-то нестандартных шагов, осуществляемых наряду со спецполитическими мероприятиями?

Отвечая на этот вопрос, я должен позволить себе еще одно лирическое отступление, необходимое по причине особой нечувствительности нашего населения к тому, что именно оформляется на том Западе, который сначала казался добрососедским и готовым врачевать наши язвы, а потом стал вызывать устойчивую антипатию.

Этой антипатии хватает на то, чтобы, например, проголосовать на телешоу за Кургиняна и против Сванидзе. Но она, в силу неизбывных черт русского характера, причем далеко не худших, очень редко может приобретать радикальный характер. И до последнего держится за возможность не радикализироваться, оставаться вялой и не лишенной сдержанного благожелательства.

Нацистам нужно было совершить конкретные невероятные массовые злодеяния на оккупированных наших территориях, для того чтобы эта антипатия приобрела относительно более радикальный характер. Да и то, в ней не было определенной окончательности. Потому что русским она не свойственна в принципе.

Догадливый читатель наверняка решит, что я хочу вести разговор о существующей и далеко не безопасной западной русофобии. Но на самом деле я хочу вести разговор совсем о другом. О том, что мир шокирующей и не ощущаемой нашими гражданами западной новизны формируется на основе очень определенных, очень новых, очень жестких и крайне странных самозапретов, они же так называемые табу.

В последние годы я, занявшись «Сутью времени», резко снизил объем своих международных контактов. Но, во-первых, я его снизил не до нуля. А во-вторых, есть связи, разрывание которых морально недопустимо. Потому что в предыдущий период на тебя, что называется, «запали», причем достаточно сильно. Потому что ты этому не противодействовал. А значит, если сейчас ты связь разорвешь, то кто ты, собственно, такой по-человечески? Этакий холодный прагматик?

Поскольку я на холодную прагматику ставку никогда не делал и не буду делать, то для меня существует так называемый неотменяемый человеческий минимум. Он же — минимум человечности.

Сообразно этому минимуму я с кем-то контактирую и что-то знаю. Знаю я, в том числе и о том, как в условиях формирования новых странных жестких табу рвутся человеческие связи, в том числе и те, которые должны бы были сохраняться. Израиль — страна достаточно религиозная и живая. В ней еще сохраняется определенное представление о необходимости сохранения прочных дружеских отношений между людьми. Но если верить получаемой мною информации, а я имею все основания этой информации верить, то некие новые табу могут поставить крест на самых прочных дружеских отношениях. Достаточно одному из друзей сказать другому другу, что стоило бы обсудить (всего лишь обсудить) проблему проведения так называемых гей-парадов в избыточной близости от священных камней Иерусалима, и дружба оказывается разорванной, причем с использованием предельной, антропологической лексики. Говорится о том, что предложивший обсудить эту проблему человек самим своим предложением выводит себя из сообщества полноценных людей. И потому настоящая дружба с ним невозможна. Его в лучшем случае можно продолжать ценить за доброту, как ценят собаку. Но, повторяю, полноценным человеком его уже считать нельзя. При этом подобный разрыв отношений не имеет никакого отношения к тому, является ли рвущий эти отношения человек сам геем или у него есть особые основания для симпатии к геям. Подобный разрыв может возникнуть в случае, когда у рвущего отношения человека для этого нет вообще никаких прямых оснований. Когда сам рвущий отношения человек — не гей, когда у него нет друзей-геев, родственников-геев и так далее. Рвущий таким образом отношения человек может быть даже религиозен. Он просто овнутрил определенное новое табу. И это табу срабатывает автоматически, разрушая естественное в предыдущем типе западных обществ право на полемику, альтернативную позицию и так далее.

Любой специалист скажет вам, что подобная ситуация возможна только в условиях существования у человека, рвущего таким образом прочные дружеские отношения, какой-то накаленной религиозности. Так рвались отношения между католиками и гугенотами в преддверии Варфоломеевской ночи. Так на определенном этапе рвались отношения в ходе Гражданской войны, когда непримиримыми идеологическими врагами становились очень близкие люди.

Но это значит, что даже в Израиле в каком-то объеме (в каком именно, оценить не берусь, но явно не в нулевом) формируется что-то вроде новой категоричной религиозности, адепты которой настаивают на священности и абсолютности гей-парадов. А также всего, что с ними связано. А также недопустимости любых компромиссов с теми, кто предлагает эти компромиссы адептам накаленной и специфической «геерелигиозности».

Подчеркну еще раз, что не считаю возможным превращать в тенденцию отдельные частные случаи. Что не могу в силу своей далекости от всего этого оценить объем тенденции и уровень ее сформированности. И что надеюсь на недосформированность нового западного общества, израильского в том числе. А также знаю, что обратные тенденции существуют.

Но это не меняет существа дела. Потому что, если новое западное общество в итоге станет обществом новых жестких антитабу, выворачивающих наизнанку табу предшествовавших эпох, как религиозных, так и светских, то мы получим не железный занавес в его обычном варианте, а нечто неизмеримо более жесткое и беспощадное.

Между тем всё, конечно, не сводится к гей-парадам.

В эпоху советской перестройки, осуществляемой под неусыпным надзором ЦК КПСС и КГБ СССР, я настойчиво обращал внимание на почему-то не замечаемую перестроечную экзотику. В ней я выделял три экзотических момента.

Первый — война с нравственностью. Если относиться к перестройке как к революции (или контрреволюции), то объявленная нравственности война и объявление позитивными героями носителей антинравственности (например, валютных проституток) не нужна и даже вредна. Гораздо выгоднее приписывать нравственность своим героям и отчуждать от нравственности чужих героев, героев свергаемого тобой общественного устройства.

Так и делалось в самых разных исторических ситуациях. Великая Французская революция, делая Робеспьера героем на определенном этапе, приписывала ему высший нравственный статус и именовала его не иначе как добродетельным и неподкупным. А на другом этапе, свергая Робеспьера, обвиняла его и в распутстве, и в коррумпированности. Но это осуществлялось при ДЕгероизации, а не героизации Робеспьера. Героизация же осуществлялась с опорой на нравственность.

На каком-то этапе так же поступала и перестройка. Гдлян и Иванов обвиняли Лигачева и других номенклатурщиков в чудовищной коррумпированности и восхваляли аскетизм и нравственность Ельцина. А также скромность жизни таких великих перестройщиков, как, например, Гавриил Попов или Анатолий Собчак. Но это продолжалось недолго. И уже на первом этапе сопровождалось какими-то диаметрально противоположными информационными операциями. Такими, например, как фильм «Интердевочка». Потом же все вообще приобрело разнузданно антинравственный характер.

Когда в современной России лица, имеющие официальный статус, стремятся одновременно и почти что официальным образом облагораживать российские семьи, и рекламировать себя в виде лиц, имеющих восхитительный «валютно-проститутский» бэкграунд, то становится не по себе. И не от того, что некто определенным образом строит свою жизнь и гордится этим. Да строй ты ее как угодно и гордись, чем хочешь, — чай не Средние века! Никто не предлагает жечь на кострах и побивать камнями.

Но на том же Западе какая-нибудь Анна Илона Шталлер, она же — Чиччолина, итальянская порнозвезда и первая звезда жесткого порно, став депутатом парламента, рекламировала не нравственность и свое отношение к семейным ценностям, а некую «Партию любви», требующую полной сексуальной свободы, а также права на секс для заключенных, а также легализацию наркотиков и прочее. Илоне и в голову не пришло бы заниматься облагораживанием консервативных семей. Да и эти семьи вряд ли отнеслись с теплотой к заботе Илоны об их облагораживании.

Когда в нашем отечестве происходит обратное, а мы знаем, что оно происходит, то возникает вопрос о превращении нравственности в антинравственность и легитимации такого превращения с помощью какой-то более или менее пока что скрытой религиозности.

Но тогда это должна быть антирелигиозность, обладающая запретительной силой. Не так ли?

Второй — война не просто с нравственным, а с еще более глубокой фундаментально человеческой запретительностью. Которую любое общество, желающее переоформиться, но сохраниться в виде чего-то основательного (буржуазного, а не социалистического, например), обязательно будет беречь. Я имею в виду, например, фильм Абуладзе «Покаяние».

В этом фильме имеет место «высоконравственная» рекомендация выкапывать трупы отцов, совершивших политические преступления, и выкидывать эти трупы на свалку. Как теперь известно, сценарий фильма писал аж сам Эдуард Шеварднадзе, сначала первый секретарь ЦК Компартии Грузии, потом министр иностранных дел и член Политбюро ЦК КПСС.

Между тем с античных, а возможно, и более ранних времен погребение предков, какие бы злодеяния они ни совершали, — это высшее и безусловное моральное и религиозное требование.

Антигона, героиня одноименной трагедии Софокла, великого греческого трагика, жившего в V веке до н. э., считает своим высшим долгом похоронить труп своего брата Полиника. Она может быть за это казнена, но общество восхваляет именно это ее поведение.

Восхваление же обратного поведения (выкапывание отца из могилы и выкидывание на свалку) опять же неминуемо формирует антитабу. И оно не может не иметь своей религиозной легитимации.

Что же это за антирелигия?

Третий — выворачивание наизнанку всего на свете с помощью особых ритуальных действий. Такие действия именуются карнавальными. Подробно их описывал и восхвалял Михаил Бахтин, которого считают одним из главных, консультировавших еще Юрия Андропова, теоретиков будущей перестройки. Бахтин прекрасно знал, что карнавал не может идти без остановки и стать нормой жизненного поведения. Он знал, что карнавал начинается и прекращается церковью. И что традиция карнавала коренится в сатурналиях, то есть в темной подпольной римской оргиастичности. Но он же ратовал за постоянство карнавальной нормы в постсоветском обществе. То есть за выворачивание всех норм наизнанку. Но если нормы остаются хоть сколько-нибудь христианскими, то их выворачивание обязательно адресует не к светскости, а к антихристианству, то есть к Антихристу.

Никоим образом не хочу мазать все одной черной краской. Понимаю, что в криминальных обществах существуют иногда достаточно жесткие моральные нормы. Но эти нормы адресованы своим. А в том, что касается чужих, действует антинорма. По крайней мере, вместо нормы «не укради» действует норма «укради». Это уж так. А вместо нормы «трудись в поте лица» — норма «не работай», свято соблюдаемая высшей кастой криминального мира в эпоху, когда этот мир вообще имел нормы.

Так значит, криминальный мир — это тоже в каком-то смысле мир, вывернутый наизнанку. А что значит построить капитализм за 5 лет в обществе, в котором нет некриминального первоначального накопления? Это значит криминализовать элиту первоначального накопления. Что осуществлялось только в пресловутых пиратских королевствах.

Наиболее яркий пример построения таких обществ, регулируемых криминальными антитабу, — Берберские пиратские королевства как мелкие, так и крупные (Тунис, Триполи, Алжир, Сале и так далее).

Сходные общества формировались на Багамских островах. И везде в той или иной степени речь шла о формировании общественных антирегуляторов и легитимирующих эти антирегуляторы — размытых или внятных — антирелигий.

Что было конечной целью такой криминально-карнавальной антиморальной и антипогребальной трансформации весьма морального советского общества? Я понимаю, что это не оказалось осуществленным до конца. Но ведь многое было сделано для осуществления именно такой трансформации. Возникли криминальные средства массовой информации, соответствующие радиопередачи («Шансон», «Лесоповал»), активно формировался криминальный антиязык. Знакомые мне мастера культуры жалуются, что любой фильм на патриотическую тему как-то подозрительно напоминает сериал «Бригада».

Мои западные респонденты настойчиво говорили о том, что целью является некая контринициация, призванная вернуть в мир темные религии. Но ведь это всё не наветы или, по крайней мере, не только наветы. Да, мир очень сложен и противоречив. Но ведь антитенденции налицо. И эти антитенденции имеют глобальный характер. Тем, кто формирует эти тенденции, нужна легитимация, и найти они ее могут только в недрах темной религиозности.

Приметы того, что христиане именуют концом времен и что в разных видах и под разными названиями обсуждается во всех мировых религиях, не могут не опознаваться. У нас на глазах формируется общество социопатии, безлюбости, глубокого психического нездоровья, нарастающей оргиастической развращенности, общество инверсии нравственных ценностей. Всё это не само собой формируется. И формируясь, не может не улавливаться.

Так ли уж непонятно, что именно носится в мировом воздухе?

Так ли уж непонятно, что это все хотело бы до конца укорениться в России? Оно и так уже в ней сильно укоренилось. Но окончательного решения русского вопроса в этом виде пока что не существует. А существует нечто другое. Какое-то странное сопротивление России тому, что в ней насаждалось с особой яростностью.

Может ли Путин не улавливать одновременно и то, что носится в мировом воздухе, и то, что осуществляет извне и изнутри некую темную ворожбу (она же насаждение мертвого духа на месте духа живого)?

По мне, так Путин просто не может не ощущать этого. Во что его ум и сердце преобразуют эти ощущения — отдельный вопрос. В какой мере он на эти ощущения ориентируется — тоже отдельный вопрос. Но то, что эти ощущения, они же улавливания того, что носится в темном мировом воздухе, регистрируются и перерабатываются президентом России, у меня не вызывает сомнений.

Я уже говорил о том, что наше население не хочет открыть глаза и увидеть воочию в полном объеме, что такое новая западная реальность и каковы ее новые истовые антитабу. Но по крайней мере часть нашей элиты не может не ощущать масштаба и жесткости этих самых антитабу.

Одно из главных устойчивых антитабу, сформировавших западную систему, — это антитабу, гласящее, что русская и советская жертва на алтарь победы над черным нацистским злом должна быть отвергнута и поругана. Для этого используются два инструмента.

Первый — пакт Молотова — Риббентропа, превращаемый из обычного прагматически нужного договора, ничем не отличавшегося от тех, которые заключали другие государства, в огромное советское преступление, делающее СССР государством, столь же виновным в начале Второй мировой войны, как и гитлеровская Германия.

Может быть, какие-то слои западных обществ не так на это зациклены, как зациклена на это западная элита. Но элита на это зациклена абсолютно. Миф о черном соучастии СССР, заключившего пакт Молотова — Риббентропа, — это первый ключевой западный миф, лежащий в основе всей построенной Западом реальности — геополитической, культурной, метафизической и так далее.

Второй из таких мифов — миф о равенстве двух тоталитаризмов — нацистского и советского. Он был сооружен Поппером, фон Хайеком, Ханной Арендт и прочими прорабами антисоветизма и со временем внедрен в сознание советского населения с помощью здешних пропагандистов.

Окончательное решение русского вопроса предполагает все большее нагнетание этих двух мифов. А поскольку их нагнетают вовсю на высшем западном политическом уровне, то значит, окончательное решение русского вопроса с повестки дня не снято, и напротив, выдвинуто в качестве растянутого во времени, осторожно осуществляемого, но не отменяемого плана № 1.

Путин не может этого не ощущать. Он не может не знать, на что он посягает. И тем не менее он делает то, что совершенно не обязан делать. Он лично от себя как от президента России и в предельно жестких выражениях, включая полуненормативные («поганые пасти», «антисемитская свинья» и так далее), заявляет, что лично он как глава государства объявляет войну двум краеугольным мифам Запада. Двум антитабу, на которых в буквальном смысле слова зиждется западная антисистема.

Одно дело, если бы об этом заявил любой российский политик, любой российский историк, журналист. Или даже если бы об этом сказал, ну я не знаю, председатель Государственной думы. Всё это неоднократно уже было сказано. Еще в 2010–2011 годах в передачах «Суд времени» и «Исторический процесс» были разгромлены Сванидзе и Млечин. Причем разгромлены они были в качестве тех пропагандистов, которые пытались внедрить в российское общественное сознание эти убийственные антитабу.

Такой разгром породил впоследствии крах десоветизации по модели Федотова — Караганова, явно являющийся вариацией на ту же западную тему двух антитабу. А потом на Поклонной горе была разгромлена «болотная тусовка», пытавшаяся устроить в России оранжевую революцию с целью окончательного решения русского вопроса.

Все знали, какие либеральные прозападные силы опекали эту тусовку. И понимали, что эти силы сходу не испарятся. Что для того чтобы по-настоящему переломить ситуацию, нужно напрямую заявить и свое «нет» в том, что касается двух западных антитабу, и нечто большее. Всё это и было заявлено Путиным, причем родилось все это в рамках такой секретности, которая породила шок во всей российской политической элите.

Заявив сначала о неприемлемости двух краеугольных западных антитабу — «риббентроповского» и «равно-тоталитаристского», — Путин далее (да, да, именно далее, ибо следующие заявления, по моему убеждению, надо рассматривать в этом контексте) заявил о приоритете Конституции над международным правом и о поражении в правах тех наших представителей элиты, которые укоренены на Западе. Заявка впечатляющая.

Но что именно родит эта заявка — неясно. Повторяю, Путин очень осторожен, очень чуток к настроениям элиты, предельно чужд любым резким системным действиям типа большого перелома, революции сверху и так далее. Вполне возможно, что вся эта путинская гора родит некую окололиберальную, и соответственно, потаенно-вестоцентрическую мышь. Но даже эта мышь уже знаменует собой нечто. Потому что Путин уже сказал о своем неприятии двух антитабу. Потому что он уже сказал и обо всем остальном, причем от себя и в рамках официозного события, каковым является его послание. Это сказано не вообще, а в политическом документе высшего уровня. И никаким либеральным топором написанное таким пером уже не вырубишь до конца.

Сначала — объявление войны двум краеугольным западным антитабу. Потом — приоритетность национальной конституции над международными (читай — западными) законами. И поражение в правах западозависимой российской элиты.

А потом — отставка правительства Медведева, которое, как я уже показал, конечно, вестоцентрично как минимум на уровне образа в общественном сознании, да и не только.

Потом — назначение на пост премьер-министра не нового сколь-нибудь вестоцентричного премьера (например, Кудрина), а идеологически стерильного технократа, что вне зависимости от качества этого технократа однозначно является антизападным идеологическим демаршем, осуществленным лично Путиным.

Глубоко ошибаются те, кто ликует по этому поводу и считают, что у нас наступила новая антизападная эра.

Но столь же глубоко ошибаются и те, кто утверждает, что ничего не случилось. Случилось нечто. Что именно — отдельный вопрос. При этом важно, что случившееся, будучи конкретным, имеет ненулевое метафизическое значение. А возможно, и порождено какой-то метафизической интуицией.

В конце времен антидух порою отторгается спонтанно, непоследовательно и недооформлено. Но это лучше, чем когда он не отвергается вовсе или когда перед ним склоняются.

Нечто случилось. А нечто — не есть ничто. При этом именно ничто является знаком выражения покорности тому, что являет все приметы конца времен и чему покоряться не должно в принципе. Как из общих соображений, так и в связи с существованием той реальности, которая именуется катехоном.