Мы живем в эпоху невероятного роста психологического фактора в политике. Власть на современном этапе меняет свою природу — она становится неявной, незаметной. Ключ к осуществлению власти находится в психике людей. Всё менее важны внешние атрибуты власти, ее наглядная, показательная демонстрация, торжество насильственно навязанного и всем очевидного господства. Всё более важно проникновение внутрь личности и достижение целей власти на уровне тех процессов, которые существуют внутри личности или запускаются в ней. Возможно, что очень скоро никакая реальная политическая борьба будет невозможна без психологической борьбы за то или иное внутреннее движение каждого человека.
Как уже говорилось, в XX веке западная политическая повестка сдвинулась от борьбы за свободу от внешнего принуждения и закрепощения к борьбе за свободу внутри самой человеческой личности и в системе ее повседневной жизни и отношений. На повестку дня вместо борьбы с общественными институтами, закрепляющими политическое подчинение человека власти, встала борьба с собственным внутренним стремлением человека подчиниться. А также борьба с существующей нравственностью, связанной со сферой брака и половых отношений, представлениями о достойном поведении человека в обществе.
Значительную роль в этой трансформации сыграла левая идеология. Западная мысль и западные общества специфическим способом взяли на вооружение левые идеи, главной из которых был марксизм и коммунизм.
Изначально коммунистические идеи привлекли к себе умы как высшее воплощение главного устремления западного мира в эпоху Нового времени — устремления к свободе человека. Коммунистические идеи доводили эту мечту о свободе до логического предела.
Еще Гюго писал о том, что политическая логика развития Великой французской революции, доведенная до конца, привела бы к власти Гракха Бабёфа, который уже тогда, в 1790-е годы, провозгласил своей программой отмену частной собственности и уравнительный коммунизм. До этого такие перспективы выражали только в утопических сочинениях; Бабёф впервые попытался реализовать их в практической политике. Он настаивал на том, что даже якобинцы — наиболее радикальная группа в пределах французского революционного движения — недостаточно радикальны. Что они слишком мало заботятся в своей политике об интересах беднейшей части населения Франции. Бабёф собрал группу заговорщиков, которая должна была возглавить восстание бедноты. Однако один из членов группы предал ее, и Бабёф был казнен на гильотине. Эта первая попытка коммунистической революции на Западе была не последней, но итог известен — никогда такой революции не суждено было состояться ни в одной из западных стран.
И всё же в XX веке произошла определенная странная инфильтрация левых идей в сознание и бытие западных обществ. Левые идеи взяли на вооружение те самые идеологи, которые заявили о необходимости «переместить» борьбу за свободу с политической территории на территорию семьи и психики каждого человека. Левая идея, «высказанная» на языке восстания масс, на языке революции угнетенных классов, не получила в западном мире достаточно широкой базы поддержки и отклика. Зато когда ее стали использовать в определенном соединении с психоанализом для обоснования «освобождения» от сексуальной эксплуатации, а затем и от общепринятых сексуальных ограничений; для обоснования борьбы против всякой идеологии в самом широком ее понимании, вплоть до борьбы с воспитанием детей в русле каких-то определенных ценностей (а те, кто провозглашал, что нужно отменить всё это, прямо ссылались на Маркса!) — вот тут «коммунистичность» была весьма охотно акцептирована западными обществами.
Многие феминистки на Западе считают себя «левыми» и начинали как сторонницы Маркса. Мы обсуждали, что, выдвигая перспективу власти женщин, феминизм преподносит ее как нечто принципиально отличающееся от власти мужчин при патриархате. Грядущая власть женщин преподносится как система всеобщего равенства, при которой мужчине, наравне с женщиной, уготована роль сына «великой Богини». Он наслаждается «прелестью сыновства», живя в почтении к породившей его природе, смиренно принимая с ее стороны и благосклонность, и жестокость.
Первобытный коммунизм… Так называемая родовая коммуна, считавшаяся в советской науке первой формой существования подлинно человеческого общества, которая, как полагали, была матриархальной, действительно дает пример равенства людей — членов племени. Однако в чем была природа этого равенства? Племя бытийствовало и рассматривалось его членами как единое тело — у этого единого тела была общая (то есть единая) пища, общие жены/мужья в родовом браке. Современному рациональному сознанию трудно понять это, но первобытный человек действительно не разделял свою личность и род — вплоть до единства своего тела с телом племени.
Как пишет Бриффо, связь между членами племени «основывалась не на понятии, а на спонтанном чувстве, проявлении материнских инстинктов». То есть он утверждает, что взаимная привязанность членов племени проистекала из их привязанности к матери, зависимости от материнской защиты и опеки.
Индивидуальность же отсутствовала. Бриффо описывает это так:
«Одно из самых фундаментальных и поразительных отличий между менталитетом первобытного человечества и нынешним представлением о человеческой природе заключается в степени, почти непостижимой для нас, в которой чувство индивидуальности не развито в первобытном уме… Дикарь не только отождествит себя с животным, или деревом, или даже камнем; он скажет, что его сын или его брат — это «сам», он скажет вам, не замечая противоречия, что он здесь и в то же время где-то еще… Его одежда и его имя являются частью его самого и должны быть защищены от травм так же, как он хочет быть защищенным от них. Точно так же оскорбление члена группы, к которой он принадлежит, того кто с ним одной плоти, есть оскорбление, нанесенное ему самому. Он возмущается им не в силу великодушных чувств, возвышенных принципов чести или высоких этических убеждений, а из-за неопределенных представлений об индивидуальности, дающих ему возможность полностью отождествляться с группой. Он мыслит не в категориях своего эго и его интересов, а в категориях «группы-индивидуума».
Не только Бриффо, интересовавшийся матриархатом, но и русский марксистский автор, крупный деятель большевистской партии Александр Богданов, относительно безразличный к матриархату и концентрировавший свое внимание на способе мышления тогдашних людей, регулирующих его нормах и идеях, дает ту же картину «равенства в нерасчлененности». Он пишет, что целью обычаев, которые регулировали всю жизнь племени, было «коллективное благо группы, потребности коллективной жизни, понятные и очевидные для всех, — потому что никто еще и не думал выделять свои личные интересы и стремления из общих интересов и стремлений своего родного коллектива — не было обособленных „личностей“, а был единый организм родовой общины, и его живые клетки — люди, связанные кровной связью».
Итак, личность отсутствовала. Несмотря на появление к этому моменту сложной материальной культуры, несмотря на формирование сложной системы обычаев, человек не осознавал себя как личность, не чувствовал, что существует какая-то «граница» его самого, за которой он заканчивается и начинается другой человек. Первобытный человек ставил знак равенства между собой и племенем.
Именно такое представление о коммунизме в итоге оказалось наиболее понятно для западного сознания: равенство безличных, равенство лишенных культуры, равенство «возвращенных в лоно природы». Люди равны потому, что все они дети породившей их земли, которые не претендуют на какое-либо отделение от последней. Концептуально, на уровне матриц мышления, декультурацию и возвращение в лоно природы призван обеспечить постмодернизм.
Возвращение — это, конечно, не то же самое, что первоначальная слитность с природой, неотделенность от нее. Оно происходит в условиях сохранения современной технологии, а также власти. Власть лишь переходит в новые формы, при которых она должна осуществляться косвенно, через контроль над психикой.
Такова в общих чертах состоявшаяся эволюция левой идеи на Западе. Ее обязательно необходимо рассмотреть подробно, чтобы точнее понять, какова идеологическая диспозиция в современную эпоху, в которой нам жить. Но сейчас хотелось бы подчеркнуть, что единственное место, где левая идея получила иное развитие — это Россия. Здесь, как и на Западе, она была реализована не буквально (по марксистской или иной прописи), а через определенное собственное «прочтение» — только совсем иное.
Почему, породив на Западе столь ядовитые всходы, та же идея создала в России первое в истории человечества государство социальной справедливости, пусть и оказавшееся исторически недолговечным? Всё зависело, по-видимому, от того, с чем идея соединится в душе народа, взявшего ее на вооружение.
Одно из объяснений такой разницы лежит в различном отношении к телу и женскому началу в России и на Западе. Постараемся увидеть, в чем состоит эта разница.
Начать здесь хотелось бы с темы охоты на ведьм. Как мы обсуждали, история охоты на ведьм — это одно из ярчайших проявлений отвержения плоти, страха и недоверия в отношении женского начала на Западе. И здесь мы сталкиваемся с тем, что при единстве христианской веры борьба с чародейством в России выглядела совсем иначе.
Я приведу весьма интересные в этом смысле выводы профессора Владимира Антоновича, киевского историка польского происхождения, который изучал процессы в отношении колдунов на юго-западе России XIX века, то есть на территории современной центральной и западной Украины.
Необходимо оговорить, что Антонович является одним из ключевых идеологов украинства, основоположником галицийского украинского национализма, который понимал украинцев не просто как отдельный от русских народ, но и постулировал, что именно украинский народ наследует Киевской Руси, тогда как «москали» имеют финно-угорское происхождение. Однако при этом он является крупным исследователем истории Юго-Западного края Российской империи, одним из создателей обширного архива документов этого региона. В область его интереса входили самые разные процессы, и в 1877 году он издал монографию, посвященную тому, как здесь относились к колдовству. Юго-Западный край являлся пограничным между западным миром и историческими территориями России, и Антонович мог пронаблюдать один и тот же процесс и с «той» стороны, и с нашей. Если бы он занимался отношением к колдовству в центральной Европе или в Москве, он, быть может, не увидел бы интересующего нас различия в этом отношении столь четко.
Напомню, что на Западе массовые преследования и сожжения ведьм происходили несколько веков, и жертвами их стали десятки тысяч женщин. Церковь устами инквизиторов объявила, что ведьмы вступают в сговор с дьяволом. Значительное количественное преобладание женщин-ведьм над мужчинами-колдунами объяснялось тем, что женщины лживы и ненасытны к плотским наслаждениям. И в целом скверны по природе, а потому склонны отрицать веру. Церковь требовала карать не только самих ведьм, но и всех, кто осмеливается усомниться в их могуществе и опасности. Суды инквизиции действовали предельно жестко, исходя из позиции, что они противостоят мистической угрозе, способной подорвать веру и самою церковь.
Именно этот подход фиксирует Антонович с «польской» стороны исследуемой им территории. Здесь нужно разъяснить, что территории Юго-Западного края отошли к Российской империи в результате разделов Польши. Все эти земли находились в составе Древней Руси и были потеряны в период монголо-татарского ига, отойдя к Литве. Однако за период их нахождения в составе Великого княжества Литовского, а затем Речи Посполитой, только меньшая западная часть этих территорий была окатоличена и заселена поляками. На большей же их части сохранялось православие (и некоторое время было униатство) и преобладало этнически русское население.
Называя границу между этими частями Юго-Западного края «этнографической», Антонович утверждает следующее: «Фанатический взгляд на чародейство и применение к нему всех последствий выработанного инквизиционными судами процесса не переходили этнографической границы, до которого простиралось католическое народонаселение Речи Посполитой. Хотя существовавшая в Польше с ХIV в. „Святая инквизиция“ имела право суда и в русских областях Речи Посполитой, по мере присоединения их к Польше… хотя в Магдебургском праве, которым управлялись Южно-Русские города, и положены были строгие наказания за чародейство; тем не менее на практике эти строгие законоположения не находили почти применения. В числе почти ста дел, встречавшихся мне среди актов XVIII столетия, нигде не применяется строгость взгляда Германского уложения и инквизиторских кодексов. Среди всех дел, возбужденных о чародействе, никогда ни городские, ни магистратские суды не помышляют о наказании виновных сожжением и, по большей части, не дают процессам даже значения уголовного иска. Обыкновенно уплатою штрафа в пользу церкви, церковною епитимьей или очистительною присягой отделываются обвиненные от возводимого на них подозрения».
Итак, Антонович обнаруживает естественную этнографическую границу, по одну сторону которой существовала вера в ведьм как мистическую антихристианскую силу и соответствующая свирепая практика женоубийства, а по другую ее сторону этого не было. Подчеркнем еще раз, что это не граница между христианским и нехристианским миром, не граница между славянскими и неславянскими народами, а граница между Европой и историческими территориями православной Руси.
Характерно, что суды, работу которых сравнивает Антонович, не отличаются между собою по структуре. То есть дело не в том, что, к примеру, в католической части Речи Посполитой судьями были церковные лица, а в ее русских областях — светские, и они были облечены разным уровнем полномочий или руководствовались разными законоположениями. И там, и там речь идет об обычных светских судах. И, как видно из вышеприведенной цитаты, на обсуждаемые территории распространялось действие одного и того же законоположения. В чем же тогда дело? Продолжаю цитирование Антоновича.
«Причина относительной мягкости судебных приговоров всех судов, в особенности магистратских, лежала не столько в гуманном настроении судей, сколько в отсутствии тех демонологических понятий, которые вызвали на Западе жестокое преследование колдунов. Допуская возможность чародейного, таинственного влияния на бытовые, повседневные обстоятельства жизни, народный взгляд не искал начала этих влияний в сношениях со злым духом (здесь и далее выделено мною. — И. Р.); демонология не только не была развита как свод стройно развитой системы представлений, но, до самого конца ХVІІІ столетия, насколько можно судить по процессам, совсем не существовала в народном воображении, даже в виде неявного зародыша. Народный взгляд на чародейство был не демонологический, а исключительно пантеистический. Допуская существование в природе сил и законов, неведомых массе людей, народ полагал, что многие из этих законов известны личностям, тем или другим образом успевшим проникнуть в них или узнать их. Само по себе обладание тайною природы не представлялось, таким образом, делом греховным, противным учению религии. Если поднимался иск, то судьи не преследовали обвиняемого за самый факт обладания или употребления таинственного средства, а старались определить, употреблено ли оно было в пользу, или во вред другому лицу? И только во втором случае, рассматривая дело с точки зрения гражданского иска, соразмеряли наказание со степенью причиненного вреда».
Иными словами, спонтанное народное представление о проявлениях мистического в бытии в православной Руси в корне отличалось от соответствующего представления в Европе. Фактически речь идет о различном понимании природы. Связь чародеев, ведьм с природой, использование ими природной силы не вызывало сомнений ни там, ни там. Однако если на Западе такая взятая из природы сила считалась греховной и связывалась со злым духом, то в России природная сила понималась иначе. Антонович называет это понимание «пантеистическим». То есть русский народ видит в природе проявления божественного, неземного. Природа для него является в каком-то смысле храмом.
Магия же воспринимается как часть того, что творится внутри этого храма — в каком-то смысле это закономерная часть, ведь он густо населен сверхъестественными существами и силами — лесными духами, водяными, домовыми и другими. И судится творимая магия исключительно по значению ее последствий для практической материальной жизни. А на Западе в эпоху преследования ведьм человек жил в состоянии подозрения и страха перед мистической угрозой или нападением чуждой силы. Природа ощущалась им как лоно, из которого эта угроза исходила, женщина-ведьма — как носитель этой угрозы.
В 1896 году выводы Антоновича подкрепил российский юрист Яков Канторович, написавший книгу о средневековом преследовании ведьм. Рассматривая российскую практику колдовских процессов в ее отличии от западной, он заключает:
«Колдовство играло лишь роль орудия для нанесения вреда другому, и вина обвиняемых вытекала не из греховного начала колдовства, а измерялась экономическим началом — степенью и количеством нанесенного ущерба… Судьи принимали к своему решению дела о колдовстве как частные случаи, и были чужды каких-либо фанатических представлений о необходимости искоренения колдовства во имя каких-либо общих демонологических понятий».
Юридически колдовство в России — орудие преступления наряду с другими, такими как вторжение на чужую территорию или оружие. Вопрос, что в результате было украдено и какой причинен вред чужой жизни.
Нельзя не упомянуть о масштабе практики преследования колдовства. В Европе, напомню еще раз, жертвы ее исчисляются десятками тысяч. В России же число таких процессов — это сотни, а число их казненных жертв — десятки человек. Конечно, население России на XVII век было меньше, чем население Европы. Но — в 10, максимум в 20 раз, а не на 2–3 порядка. При этом по степени погруженности общества в христианскую религиозность Россия точно не уступала Европе.
К сожалению, в современную эпоху эту тему развивают совсем немногие исследования. В советское время она плохо сочеталась с государственной идеологией, а в постсоветское время произошла деградация гуманитарной интеллигенции, обусловившая дефицит исследователей. На сегодняшний день приходится признать, что в США тема преследования колдовства на территории России едва ли не лучше проработана, чем у нас.
Интерес представляют выводы американского профессора Валери Кивельсон, которая изучает историю царской России в Мичиганском университете. Проанализировав несколько сотен записей дел о чародействе в России XVII века, Кивельсон пришла к выводам, которые можно считать дополняющими и развивающими заключения Антоновича и Канторовича. Она выделила три главных отличия российской и европейской практики в колдовских процессах. Первое из них — половой состав обвиняемых.
«Во-первых, и это самое поразительное, если на всем остальном христианском Западе, от Польши до Новой Англии, за небольшим исключением, подавляющим большинством обвиняемых в колдовстве были женщины, то в России соотношение полов было обратным. Мужчины составляли 75% обвиняемых», — пишет Кивельсон.
Напомню, по подсчетам немецкого историка Герда Шверхоффа, сделанным им по результатам обзора исследований истории колдовских процессов в Европе, там женщины составляли четыре пятых (то есть 80%) жертв процессов.
Одним из обоснований склонности женщин к установлению связи с темной силой в европейской демонологии и соответствующих теологических дискуссиях выступала их неконтролируемая похотливость. Дьявол сулил им сексуальное удовлетворение и тем обращал их в ряды ведьм. Ничего подобного в российских процессах или богословии не выявляется. Точно так же нет и указаний на слабый, иррациональный ум женщин как доказательство их восприимчивости к дьявольским козням, с которым мы встречались в «Молоте ведьм».
И здесь можно перейти ко второму отличию российской практики, выявляемому Кивельсон: в России вообще не было презумпции (то есть предположения, которое считается истинным, пока не доказано обратное) связи колдовства с дьяволом, демонической силой.
«Во-вторых, — пишет Кивельсон, — тогда как к XVI веку в большей части Западной и Центральной Европы и ко второй половине XVII века в скандинавских и балтийских землях на севере и в Новой Англии связь между колдовством и сатаной утвердилась как неоспоримая презумпция, всеохватывающая объяснительная модель для понимания жуткой эффективности магии, в России эта связь оставалась размытой, неразвитой и почти не применялась».
«Жуткая эффективность магии» объяснялась на Западе всемогущим мистическим ее источником, который связывался с женщиной, предавшейся сатане или демону. Хотя, как мы помним, согласно «Молоту ведьм», женщин считали способными на самостоятельные колдовские воздействия, в том числе на чужие тела, без участия сатаны.
Кивельсон ссылается на ряд исследований по историографии немецкого колдовства, которые фиксируют усиление охоты на ведьм при особенно суровой погоде, неурожаях и экономических кризисах, лишавших население средств к существованию. Напомню, что в «Молоте ведьм» рассказывается, как ведьмы насылали град, бурю, эпидемии болезней. Ничего подобного в российских процессах не фигурирует. «Ни в судебных показаниях, ни в фольклоре не упоминается о причастности ведьм к бурям, уничтожению посевов или развязыванию чумы», — отмечает Кивельсон.
С этим непосредственно связано третье отличие российских процессов от западных, которое она называет. Это различие тех причин, которые побуждают людей обращаться к колдовству. Вот как это описывается: «Московская магия, во благо ли она применялась или во зло, была направлена на приземленные, посюсторонние цели: возвращение потерянных вещей, восстановление привязанностей, предсказание судьбы, исцеление или причинение болезни в индивидуальном масштабе, воздействие на суд, приобретение богатства». Характерные для России магические вмешательства «как по своим методам, так и по своим целям были прочно укоренены в этом мире, а не в великой духовной борьбе, которой озабочены западные демонологи».
Как мы помним, согласно наиболее радикальным версиям, принятым на Западе, эта «великая духовная борьба» должна завершиться полной аннигиляцией женского начала, а вместе с ним — и телесной воплощенности человека вообще. Должна восстановиться некая первоначальная божественная бесполость.
Кивельсон отмечает, что в русском христианстве имеет место иное отношение к телу как таковому. Оно рассматривает человеческое тело с определенной торжественностью, как сосуд Воплощения Христа: «Человеческий облик как телесное воплощение Спасителя купался в лучах славы земного Иисуса. Благодаря чуду Словом-Сотворенной-Плоти человеческое тело служило воплощением Господа и метафорой невыразимого, неосязаемого и божественного. Тема Преображения Иисуса, лучезарно явившегося в полностью человеческом образе, как Сын Божий, была довольно популярна в Московии, о чем свидетельствует частота ее изображения на иконах и количество деревень и церквей, названных в ее честь. Православные русские активно почитали телесные мощи и приписывали особую святость неповрежденным, „нетленным“ телам своих святых».
Особое значение тела, материального воплощения для России тесно связано и с особым, принципиально отличающимся от западного, отношением к женскому началу. И, конечно же, к любви.
(Продолжение следует.)