Есть такой отвратительный мем «победобесие». Этот мем объявляет священный для нашего народа праздник Победы «бесовством». Данное представление либералы пытаются навязать нам уже не одно десятилетие, еще с советских времен.
Развал СССР позволил о многом рассуждать откровенно. И в 1995 году, на 50-летие Победы, «нравственный ориентир» либералов Солженицын рассказал в своем выступлении, что в ходе «советско-германской войны» (отметим, что так называют войну те, кто не хотят признать ее «Великой Отечественной») советское руководство бессмысленно положило слишком много жертв. А потому в этот день следует лишь скорбеть и поминать усопших.
Ну, а чего еще можно было ждать от автора, постоянно обсуждавшего в своих произведениях тему Великой Отечественной войны не иначе как через тему репрессий, — так, как будто и не воевали вовсе, а лишь сажали да бросали в топку сражений миллионы — и при этом настойчиво обелявшего бандеровцев и власовцев? Мысль о нормальности предательства Родины и превращения в нацистских шестерок Солженицын проводил прямо-таки настойчиво. Так, он заявлял в «Архипелаге ГУЛАГ»: «Но сверх дымящейся каши в призывах вербовщика был призрак свободы и настоящей жизни — куда бы ни звал он! В батальоны Власова. В казачьи полки Краснова. В трудовые батальоны — бетонировать будущий Атлантический вал. В норвежские фиорды. В ливийские пески. В «hiwi» — Нilfswilligе — добровольных помощников немецкого вермахта (12 hiwi было в каждой немецкой роте). Наконец, еще — в деревенских полицаев, гоняться и ловить партизан (от которых Родина тоже откажется от многих). Куда б ни звал он, куда угодно — только б тут не подыхать, как забытая скотина». Действительно, если «нормально» за тарелку каши стать шестеркой (а эта мысль для «нравственного ориентира» тоже сквозная), то почему бы не стать шестеркой у немцев? И выгодней, и заодно ненавистный СССР поможешь прикончить.
Возникает вопрос: а что делал сам Александр Исаевич, когда шла война?
Сначала два слова о том, кем был перед началом войны Солженицын. В 1936 году он поступил на физико-математический факультет Ростовского государственного университета, который с отличием окончил в 1941 году. Самостоятельно, по собственной инициативе, дополнительно изучал марксизм-ленинизм. С 1939 года учился также на заочном отделении факультета литературы Института философии, литературы и истории в Москве.
Образование по тем временам было, скажем так, нерядовое. В РГУ его рекомендовали в аспирантуру с прицелом на преподавание.
Началась война. Солженицына не призвали. Его друзей, например Виткевича, призвали практически немедленно. А вот его — не призвали. Почему?
Свидетельствует его первая жена, Н. А. Решетовская, в своей книге «В споре со временем», изданной в 1975 году: «Вдруг диктор (радио в комнате включено) предлагает послушать важное правительственное сообщение... Что это? Неясное и тревожное предчувствие чего-то значительного...
Война... Война с Германией!
Многие студенты МИФЛИ записываются добровольцами. Санин военный билет остался в Ростове. Мобилизован он может быть только там. Надо ехать! Он должен проситься в артиллерию. Но не помешает ли ему его «ограниченная годность»?»
Зафиксируем, что Солженицын не пошел записываться добровольцем. Люди тогда рвались на фронт, прибегая к разным ухищрениям. Добровольцами записывались как подростки, добавляя себе лишние годы, так и профессора, никогда не имевшие отношения к армии и не получившие в свое время военного билета.
Далее дело обстояло так:
«Вернувшись в Ростов, муж поспешил в военкомат. Его порыв сдержали. Предложили ждать.
Почти все выпускники университета были вскоре мобилизованы и посланы в военные училища. В их числе был и самый большой наш общий друг Николай Виткевич — «Кока».
Других послали в военные училища учиться на офицеров. А почему «сдержали» порыв Солженицына? Потому что, как сообщает в своей книге Решетовская, у него была «ограниченная годность». Откуда она взялась? А. В. Островский в книге «Солженицын. Прощание с мифом» приводит свидетельство той же Решетовской, данное в интервью журналистке Е. Афанасьевой и опубликованное в ростовской газете «Комсомолец» в 1990 году. Вот цитата из его книги:
«Отметив, что факт «ограниченной годности» ее мужа к военной службе удостоверяла имевшаяся у него на руках справка, Н. А. Решетовская сказала: «Он даже немного постарался получить эту справку, боялся, что в мирное время военная служба повредит осуществлению планов. А тут война».
«Немного постарался» означает только одно: «ограниченная годность» к военной службе была не следствием расстройства «нервной системы», а результатом стараний самого сталинского стипендиата.
Когда я обратился к Наталье Алексеевне с вопросом, в чем именно заключались эти «старания», она объяснила, что, опасаясь призыва в армию, ее муж обратился за помощью к Лиде Ежерец, отец которой, будучи врачом, помог А. И. Солженицыну получить освобождение от военной службы. При этом Наталья Алексеевна пояснила, что к подобной «хитрости» Александр Исаевич прибег только для того, чтобы иметь возможность закончить университет».
Чем же Солженицын официально страдал? Как рассказала Решетовская, он, оказывается, в детстве был очень нервным и реагировал на любые замечания преподавателей, друзей и знакомых неадекватно, вплоть до падения в обморок. Что заставляло собеседников идти ему навстречу по любым вопросам, лишь бы не спровоцировать «припадок». Кстати, шрам на лбу он получил именно так: «Но как-то преподаватель истории Бершадский начал читать Сане нотацию, и Саня действительно упал в обморок, ударился о парту и рассек себе лоб».
Вот почему, по всей видимости, Солженицына и не призвали в армию в Ростове в июне 1941 года. Не «сдержали порыв», а просто не пошли против медицинской справки, которую тот не постеснялся предъявить.
Что произошло дальше? Солженицын, окончивший университет с отличием, не остается в вузе, а уезжает (вместе с Решетовской) в город Морозовск и устраивается в школу учителем. Дела на фронте становятся всё серьезнее и справка явно не помогает. Точнее, помогает лишь частично. Его призывают уже в Морозовске — «18 октября 1941 г. — Солженицын А. И. мобилизован Морозовским Райвоенкоматом. Зачислен рядовым в 74-й Отдельный Гужтранспортный батальон (ОГТБ), подчиненный штабу Сталинградского ВО, расквартированный в Ново-Анненском районе Сталинградской области». Справка явно помогла и тут. Ведь получить направление «водителем кобылы» математик с высшим образованием мог исключительно по причине ограничения по здоровью. Обратите внимание — Ново-Анненский район Сталинградской области находится северо-западнее Сталинграда.
«Водителем кобылы» Солженицын служит до марта 1942 года, когда вдруг получает направление в артиллерийское училище. История с получением направления также крайне невнятная. Как возчик в гужбате мог получить направление из штаба Сталинградского военного округа? Где он, а где штаб? Разве что кто-то ему сильно в этом помог. Думается, что получение путевки в артиллерийское училище было личной инициативой Солженицына. Ведь нахождение возчиком в 74-м гужбате, расположенном на северо-западе от Сталинграда весной 1942 года, очевидно становилось очень опасным. Гужбат мог оказаться и на передовой.
О своей учебе в училище Солженицын вспоминал так:
«Постоянно в училище мы были голодны, высматривали, где бы тяпнуть лишний кусок, ревниво друг за другом следили — кто словчил. Больше всего боялись не доучиться до кубиков (слали недоучившихся под Сталинград). А учили нас — как молодых зверей: чтоб обозлить больше, чтоб нам потом отыграться на ком-то хотелось. Мы не высыпались — так после отбоя могли заставить в одиночку (под команду сержанта) строевой ходить — это в наказание. Или ночью поднимали весь взвод и строили вокруг одного нечищенного сапога: вот! он, подлец, будет сейчас чистить и пока не до блеска — будете все стоять. И в страстном ожидании кубарей мы отрабатывали тигриную офицерскую походку и металлический голос команд».
А. В. Островский комментирует данный отрывок в своей книге:
«Делая эту зарисовку, Александр Исаевич не отделял себя от общей массы курсантов и, употребляя понятие «мы», имел в виду и себя. Это значит, он тоже «высматривал, где бы тяпнуть лишний кусок», «ревниво» следил за теми, «кто словчил», «больше всего боялся не доучиться до кубиков» и оказаться «под Сталинградом». И если выделялся из общей массы, то только тем, что был «лучшим учеником» и «в страстном ожидании кубарей» успешнее отрабатывал «тигриную офицерскую походку и металлический голос».
У меня же иное мнение. Солженицын употребляет местоимение «мы» именно для того, чтобы распространить свои неблаговидные мысли и поступки на всех окружающих, показать, что и им были присущи его безнравственность и обыденная для него подлость.
По окончании обучения, 1 ноября 1942 года, Солженицыну присвоили звание лейтенанта и направили в 9-й Запасной разведывательный артиллерийский полк, расквартированный в то время в городе Саранске Мордовской АССР.
5 декабря 1942 года, по прибытии в Саранск, Солженицын был назначен командиром батареи звуковой разведки 794-го ОАРАД (Отдельного Армейского Разведывательного Артиллерийского Дивизиона). Обратите внимание на слово «отдельный». Это значит, что командир дивизиона обладал весьма значительной самостоятельностью. Запомним данное обстоятельство.
Как Солженицын умудрился выучиться на артиллерийского разведчика и получить направление в разведывательный, именно разведывательный, полк — неведомо. Но то, что он умудрился, это факт. И чем больше я его и о нем читаю, тем больше убеждаюсь, что он был очень целеустремленным человеком. Целеустремленным в первую очередь в отношении своей личной безопасности.
19 ноября 1942 года закончилась оборона Сталинграда. Началось наступление Красной Армии в рамках операции «Уран». Проучившись в училище семь месяцев, Солженицын закономерно удачно избежал участия в одном из самых кровопролитных сражений Великой Отечественной войны.
Часть, в которой служил Солженицын, начала движение в сторону фронта лишь 13 февраля 1943 года. Ее «путешествие» закончилось в мае того же года, когда она, наконец, была придана 63-й армии Брянского фронта.
Вот как описывает военную специальность Солженицына А. В. Островский:
«По признанию самого Александра Исаевича, его военная профессия принадлежала к числу редких. В среднем на одну армию приходилось по две батареи звуковой разведки. Поэтому в Красной Армии того времени насчитывалось лишь около 150 подобных батарей. Причем возглавляемая А. И. Солженицыным батарея входила в состав бригады, состоявшей в Резерве главного командования.
Для правильного понимания характера военной службы Александра Исаевича необходимо учитывать также, что «на среднепересеченной местности стреляющие орудия, минометы и ракетные средства залпового огня засекаются подразделениями звуковой разведки» на расстоянии от 5 до 20 км, т. е. далеко от передовой. К этому нужно добавить, что звуковая разведка «организационно входит в состав разведывательного артиллерийского дивизиона», а значит, представляет собою подразделение военной разведки».
То есть, формально считаясь находящейся на фронте, 63-я армия была в резерве. Но даже в боевой обстановке батарея Солженицына никогда не находилась на передовой.
Чем же он там занимался, кроме несения службы? Свидетельствует Решетовская. Вот что она пишет о встрече с другом Кокой (Виткевичем):
«И вот Кока живет у Сани, как на курорте, лежит в тени деревьев, слушает птичек, потягивает чаек и курит папиросы. «Все выговорено, выспорено и рассказано за это время».
О содержании писем Солженицына:
«Порою главная тема в письмах мужа отнюдь не война, а литература. Его литературные упражнения. Я узнала, что наряду с сюжетами двух новых рассказов у него в голове выстраивается «чудесная третья редакция» «Лейтенанта». <...>
Я успокаиваю себя. Раз у него есть возможность так много времени уделять сочинительству, значит, жизнь спокойна и не так уж опасна».
А вот что пишет супруга о самом лейтенанте Солженицыне:
«Впрочем, ни курение, ни водка меня не волновали. Беспокоило другое. Офицерство, командирская должность начинали отрицательно сказываться на характере Сани.
Солженицын писал — и не без видимого удовольствия, — что не успеет он доесть кашу из котелка, как несколько рук протягиваются его помыть, а с другой стороны несут уже готовый чай. Он не успевал наклониться за упавшей на пол вещью».
Сам Солженицын подтверждал это, причем намного жестче, в «Архипелаге ГУЛАГ»:
«Я метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может. Даже на фронте, где всех нас, кажется, равняла смерть, моя власть возвышала меня. Сидя, я выслушивал их, стоящих по «смирно». Обрывал, указывал. Отцов и дедов называл на «ты» (они меня на «вы», конечно). Посылал их под снарядами сращивать разорванные провода, чтобы только шла звуковая разведка, и не попрекало начальство (Андреяшин так погиб). Ел свое офицерское масло с печеньем, не раздумываясь, почему оно мне положено, а солдату нет. Уж, конечно, был у нас на двоих денщик (а по-благородному «ординарец»), которого я так и сяк озабочивал и понукал следить за моей персоной и готовить нам всю еду отдельно от солдатской... Заставлял солдат горбить, копать мне особые землянки на каждом новом месте и накатывать туда бревешки потолще, чтобы было мне удобно и безопасно. Да ведь позвольте, да ведь и гауптвахта в моей батарее бывала, да!.. еще вспоминаю: сшили мне планшетку из немецкой кожи (не человеческой, нет, из шоферского сидения), а ремешка не было. Я тужил. Вдруг на каком-то партизанском комиссаре (из местного райкома) увидели такой как раз ремешок — и сняли: мы же армия... ну наконец, и портсигара своего алого трофейного я жадовал, то-то и запомнил, как отняли...» «Вот что с человеком делают погоны. И куда те внушения бабушки перед иконой! И — куда те пионерские грезы о будущем святом Равенстве!»
Но, тем не менее, хотя Солженицын и попрощался со своими пионерскими грезами, вот о чем он писал жене с фронта: «Ты и все почти думают о будущем в разрезе своей личной жизни и личного счастья. А я давно не умею мыслить иначе, как: что я могу сделать для ленинизма, как мне строить для этого жизнь?»
А также: «Следуя гордому лозунгу «Единство цели», я должен замкнуться в русской литературе и Истории Коммунистической партии».
Чтобы завершить отступление, характеризующее политические взгляды Солженицына того времени, приведем отрывок из его письма от 7 ноября 1943 года: «В этот день самый мудрый из революционеров и самый революционный из мудрецов поставил мир на ноги... За два года кровью и храбростью мы подтвердили свое право праздновать 7 ноября».
Но вот, наконец, батарея Солженицына начала принимать участие в боевых действиях. 5 июля 1943 года началась Курская битва.
Решетовская упоминает о ней так: «Но все это отступило на задний план, как только мы узнали, что после долгих «ничего существенного не произошло» — в начале июля начались бои на двух направлениях: Орловско-Курском и Белгородском».
Отметим, что батарея Солженицына начала принимать участие в боях не раньше начала Курской битвы. Просто потому, что до этого времени активных боевых действий на данном участке не велось.
26 июля 1943 г. командир 794-го ОАРАД капитан Е. Ф. Пшеченко представил Солженицына к ордену Отечественной войны II степени. 10 августа 1943 г. он был награжден. А спустя месяц, 15 сентября 1943 г., его произвели в старшие лейтенанты.
Иными словами, Солженицын был представлен к ордену через 19 дней после начала боевых действий, орден получил через два месяца и 5 дней после их начала. Звание старшего лейтенанта, — через 3 месяца и 5 дней. А представил к награде Солженицына его командир Пшеченко.
Весной 1944 года, по косвенным признакам, в промежутке между 22 марта и 9 апреля, Солженицын каким-то образом оказывается сначала в Ростове-на-Дону, а затем в Москве. Получить отпуск (или командировку в тыл) из действующей армии было крайне сложным делом. Но, видимо, не для всех. Оформить такие документы мог только командир дивизиона, непосредственный начальник Солженицына майор Пшеченко.
Разминувшись с женой, которой в тот момент не было в Ростове-на-Дону, он оставляет ей письмо, где сообщает о том, что задумал ее поездку к нему в часть, на фронт. Как ни удивительно, но это намерение осуществилось. Вот как описывает это Решетовская.
«Однажды ночью, часа в три, меня разбудил мамин голос: «Наташа, сержант приехал!» Вскочила, набросила халат поверх ночной сорочки, вышла в нашу первую, большую комнату. На пороге — молодой военный, в шинели, зимней шапке, с рюкзаком за спиной...
Знакомимся...
Накормили его и уложили отсыпаться.
Я же больше не заснула. Когда начало светать, выбежала из дому и долго бродила, счастливая, по нашему Пушкинскому бульвару...
Сержанта звали Илья Соломин. Родители его — евреи — жили до войны в Минске. Соломин почти не надеялся, что они живы. Из Минска мало кто успел эвакуироваться. Может быть, поэтому, даже когда он улыбался, его черные, немного выпуклые глаза на серьезном, чаще всего хмуром лице оставались грустными...
Сержант привез мне гимнастерку, широкий кожаный пояс к ней, погоны и звездочку, которую я прикрепила к темно-серому берету. Он вручил мне красноармейскую книжку, выписанную на мое имя. Дата ее выдачи свидетельствовала, что я уже некоторое время служила в части. Было и «отпускное удостоверение».
Я успокаивала себя мыслью, что фронтовому офицеру за этот маленький «спектакль» ничего не сделают. Тем более, что я собиралась остаться служить в Саниной части до конца войны.
В тот же день вечером мы с Соломиным уехали из Ростова. Сержант был ловким парнем. Когда в кассе погасло электричество, ему удалось где-то раздобыть свечи. В виде «вознаграждения» получил железнодорожные билеты в вагон для офицерского состава.
И вот мы вдвоем с мужем. В его землянке. Не сон ли это?..
Звонит телефон. Комдив приглашает нас к себе. Я чувствую себя немного смущенной в офицерском обществе. Но выпитая впервые в жизни водка придаст мне храбрости».
Сразу поясню. Комдив — это явно не командир дивизии, а командир дивизиона. Тот самый Пшеченко. Без него не было бы ни орденов, ни отпуска-командировки, ни «службы» Решетовской в «Саниной части», ни ее поддельных формы, красноармейской книжки и отпускного удостоверения. Особо обратите внимание на то, что Решетовская собиралась «служить» в «Саниной части» до конца войны.
Конечно, бывали военно-полевые романы. Но там хотя бы не было липовых военнослужащих. Женщины реально служили, а не делали вид. А тут... «Комдив», приглашающий к себе подчиненного с женой, явно не только был в курсе организации Солженицыным привоза жены на фронт, но и всячески ему способствовал.
Уже один этот факт, рассказанный нам самими участниками данного дельца, отчетливо пах трибуналом и Пшеченко, и Солженицыну. Если бы закон до них добрался. Но не добрался, к сожалению... Кому война, а кому мать родна. Кто погибает, а кто барствует.
В итоге Решетовская пробыла на батарее три недели. Почему? Вот что она об этом пишет:
«У себя в батарее Саня был полным господином, даже барином. Если ему нужен был ординарец Голованов, блиндаж которого находился с ним рядом, то звонил: «Дежурный! Пришлите Голованова».
В одно из своих посещений замполит Пашкин сказал, что предстоят большие изменения. Их дивизион перестает быть самостоятельной единицей. Он вольется в бригаду. Командиром бригады будет некий полковник Травкин, о котором говорят, что он не склонен терпеть женщин в части. Мы впервые заговорили о моем отъезде».
В общем, вышла загвоздка, поскольку далеко не все в армии были милыми друг другу подельниками и барами.
Далее Солженицын принимает участие в операции «Багратион», за что командующий разведывательного артиллерийского дивизиона № 68 майор Пшеченко представляет его к ордену Красной Звезды.
14 января 1945 года Красная Армия, в рамках Млавско-Эльбингской операции, начала наступление в Польше, закончившееся окружением восточно-прусской группировки немецких войск.
9 февраля 1945 года Солженицын был арестован. Боясь «войны после войны», он уже год как писал жене и друзьям письма, в которых рассуждал на политические темы, негативно отзывался о Сталине, обвинял его в отходе от «ленинских» принципов, писал о необходимости смены после войны правительства СССР. При этом он прекрасно знал, что письма читает военная цензура.
Это было еще одним выбором Солженицына. Риск оказаться посаженным был, на его взгляд, явно меньшим, чем риск быть убитым на «войне после войны».
На этом можно было бы закончить рассказ об участии Солженицына в Великой Отечественной войне. Однако он оставил нам некоторые слова о своем участии в наступлении. Рассмотрим же и это.
(Продолжение следует.)