Рассказ. Продолжение. Начало в № 478–479
Ноги сами привели его к кургану. Он не думал, не планировал идти к нему ― просто брел по пустынному проспекту куда-то вперед, наугад. Пока не увидел в черном ночном небе серебристо-белую фигуру ― «Родину-мать».
***
Павел шел по ночному городу, погрузившись в невеселые мысли. Одетый по-парадному город остывал от дневного майского пекла, отдыхал от громкого, суетного и яркого праздника. Торжества кончились совсем недавно, поздним уже вечером. Финалом стал грандиозный салют. Шумная толпа горожан, восхищенная зрелищем, схлынула с набережной, над которой минуту назад грохотали праздничные залпы, и разлилась бурными потоками по нарядным улицам.
Народ шел и нес впереди себя возбужденный тысячеголосый гул. Разговоры, поздравления, обрывки песен тонули в нем. Подходил к концу один из тех немногих дней, когда чужие люди вот так просто, не стесняясь, могли быть вместе. Что-то незримое, но очень важное объединило их, и они стали роднее друг другу. Уже и не были чужими. И люди ценили это такое редкое в наше время чувство.
Но Павел шел один. Толпа скрылась где-то впереди, гомон ее давно стих, и лишь отдельные компании еще весело шушукали по дворам. Но парню было и не до них. В голове ворочались тяжкие мысли, а на сердце было тревожно.
Весь день он провел вместе с девушкой. Они начали встречаться совсем недавно, накануне праздника. И сегодня Павел выжал из себя всё что мог ― дарил цветы и подарки, ухаживал и ублажал ежечасно. Он был увлечен ею, горячо и болезненно ― так, как могут увлекаться девушками лишь молодые парни. И обаятельная спутница поначалу проявляла взаимность, и он, опьяненный успехом, уже вспорхнул крыльями, но… В самом конце, уже после салюта, когда он сажал ее в вызванное заранее такси, его грубо спустили на землю. Она вдруг обиделась на него за что-то, он даже не понял толком, за что, надула губки и простилась с ним довольно холодно. Не было ни поцелуя, ни теплой улыбки, лишь жеманное «пока».
Это брошенное будто невзначай «пока» словно ледяной водой его окатило. Он растерянно смотрел вслед уезжающему такси, а внутри у него разрасталась какая-то тревожная пустота. Избранница словно захватила с собой в дорогу всё его нутро ― в отместку за непонятную ему провинность, ― и теперь он стоял посреди улицы, глупый и опустошенный. Толпа обнимала его быстрым горячим потоком, кто-то даже несколько раз потряс Павла за плечи («Парень, ты чего такой хмурый?!»), но он почти не замечал происходящего вокруг.
А потом его злоба взяла. На нее, на себя, на свое глупое наивное чувство. Но больше всего на то, что он точно знал, что пройдет совсем немного времени, и он приползет к ней на коленях, даря снова подарки и цветы, заглядывая в томные глаза. И снова будет ждать, как манны небесной, теплой улыбки, ласкового слова и нежного поцелуя. Он снова будет раб ее и поклонник, томимый надеждами обожатель.
«Может быть, это произойдет уже завтра», ― думал Павел, тяжко вздыхая.
Толпа горожан тем временем окончательно растворилась вся во дворах, распалась снова на людские отдельные атомы, потянувшиеся к родным домам, в уютные постели. Улицы были оставлены лишь ночным фонарям да одиноким прохожим. И Павел был одним из этих редких таинственных путников, непонятно куда и откуда шедших по обезлюдевшему, обездвиженному городу.
Нужная ему ночная электричка уходила на окраину лишь через несколько часов ― можно побродить и подумать вдоволь. Думал он о своем обиженном чувстве, о том, как ловко и больно дернули его за поводок, словно заигравшуюся собачонку. Это были нелегкие думы. Но тяжелее всего было вспоминать саму девушку. Что же чувствует она к нему, что таит ее сердце? Есть ли в нем любовь, или хотя бы росток ее? Что это было сегодня ― просто дурная привычка к кокетству, к игре, или холодное желание властвовать, повелевать послушным прирученным песиком? Вопросы эти грызли его изнутри, но ответа на них не было. Он знал лишь, что в нем нет сил вырвать ее из себя. Хочет кокетничать ― он будет играть в ее игры. Хочет повелевать ― он будет послушным рабом. Легче от этого не становилось.
Погрузившись в себя, Павел упрямо шагал вдоль широкого и прямого, как стрела, проспекта. Днем по нему двигались в грандиозном марше десятки тысяч людей. Но они не пошли на шествие. «Там давка будет, столько народу, лучше посидим где-нибудь», ― вынесла вердикт его спутница, и он, конечно, не стал возражать, хоть его и тянуло туда, в разукрашенную алыми флагами толпу.
И вот теперь проспект был пуст, и Павел брел вдоль него в своем трагическом одиночном марше. Проносились с ревом редкие автомобили, высились вокруг подсвеченные снизу, и оттого особо торжественные старинные здания. Где-то справа загремел пустой трамвай ― должно быть, последний, державший путь в депо. Вокруг было тихо и спокойно, лишь дул мягкий прохладный ветер, пахший водой. Это близкая Волга баюкала город своим свежим дыханием. А Павел всё шел и думал, думал, думал…
Вдруг он остановился. Что-то приковало его взгляд, смешало, скомкало мысли. Громадная, словно взлетающая в ночное небо статуя выросла перед ним. Ее белая светящаяся фигура рассекала тьму занесенным мечом, и вся она была устремлена вперед, словно шагала с холма прямо в звездные россыпи.
Это была «Родина-мать», венчавшая собой вершину Мамаева кургана. Неосознанно, случайно, а может, по какому-то тайному наитию он пришел к его подножью. Павел посмотрел вокруг себя. Справа, там, откуда тянуло свежестью, была Волга. Слева ― темный и пугающий дикий склон кургана. Это была его первозданная, не превращенная в мемориал часть. Курган возвышался над городом, словно спина крепко спящего великана. Едва виднелись во мгле уходящие к вершине проселочные дороги и тропки, глубокие морщины оврагов, заросли кустарника и низеньких курчавых деревьев. Впереди лежал залитый белым электрическим светом новый парк, гордость города, а сразу за ним ― подъем на величавый монумент. Эта был уже совсем иной курган ― строгий и торжественный, похожий на небывалый храм под открытым небом.
Время уже приблизилось к полуночи, и монумент освещали яркие ночные фонари. Все статуи, скульптуры и барельефы оделись в иные, отличные от дневных, одеяния. Несколькими прожекторами была освещена и сама «Родина-мать». Словно серебряный, силуэт ее резко выделялся на фоне ночного неба и виден был со всей округи. Даже странно, что Павел увидел его только теперь, когда вплотную приблизился к кургану.
Он прошел через парк, полный молодых и тонких еще деревьев, и оказался перед широкой гранитной лестницей. Почти машинально он стал подниматься ― ступень за ступенью. Голова его наконец очищалась от сердечных тревог, тут же, впрочем, наполняясь новыми. Он вспомнил их с девушкой дневной визит сюда. Как суетно и второпях, словно опаздывая куда-то, они поднялись по полному людьми монументу, сделали заветное «селфи» с вершины и так же быстро спустились. Еще бы, ведь впереди были и концерт, и салют, и нужно было занять места на набережной получше… В оправдание перед самим собой он сваливал всё на вертевшую им, как послушным хвостом, подругу. Но пробовал ли он помешать как-то этой поспешности, возмутился ли, сказал хоть что-то? Нет. Стыдно. Только теперь ему стало стыдно. И, поднимаясь по гранитным ступеням, он словно немного искупал эту вину. Очищался.
Павел минул первый лестничный пролет и оказался на длинной аллее. Город остался внизу. Он обернулся и увидел темную Волгу, мост через нее, похожий на увешанную огнями гирлянду. Впереди вдоль аллеи выстроились с обеих сторон высокие и прямые, как жерди, тополя. Тут же стояли ряды штандартов ― красные, подсвеченные фонарями полотнища. Они едва слышно трепетали на ветру.
Людей не было, Павел шел один. Перед ним вырастала из бетонной скалы фигура солдата-исполина, венчавшая собой аллею. Гигант словно сторожил дальнейший проход. Бугристые богатырские руки его сжимали автомат и гранату, брови были нахмурены, глаза смотрели грозно. «Стоять насмерть!» ― гласила выдолбленная в скале надпись. Павел всматривался в эти слова, потом перевел взгляд на ожесточенное резкими тенями лицо солдата. Что-то поднималось внутри у парня, что-то с самого дна, какое-то яркое, цельное, но почти уже похороненное за ненужностью воспоминание. Наконец лицо его прояснилось. Он вспомнил свое первое посещение кургана, в далеком детстве. На девятое мая родители взяли шестилетнего сына в город ― показать парад, народное шествие и Мамаев курган. Он вспомнил вдруг, почти до мельчайших подробностей, как они остановились тут втроем: мать, отец и он, сидевший на плечах у отца. Бесчисленные потоки людей, поднимавшихся к вершине, обнимали их и скрывались впереди. Они смотрели, как показывались всё новые и новые людские волны: мужчины и женщины, дети и старики. Как почти все они несли в руках портреты своих предков-ветеранов и трепещущие красные флаги. Это была могучая людская река. Он вспомнил свой детский трепет перед увиденным ― и снова устыдился их сегодняшней «пробежки» по монументу. Спешной и суетной, словно поднадоевший уже, но обязательный в программе праздника номер, будто лишь ради эффектных фото с вершины.
Он оставил солдата-исполина позади и поднимался дальше. Вспоминал тот день, то первое его посещение. Как поднимались к вершине. Как стояли на ней, завороженные, и перед ними, словно на ладони, был не только весь город, но и Волга, темно-зеленые пушистые леса на другом берегу, и бесконечная даль до самого горизонта. Что же произошло после? Он никак не мог вспомнить.
Павел поднимался ступень за ступенью. По обеим сторонам от него теперь тянулись две грандиозные полуразрушенные стены — символ истерзанного войной города. Кирпичную поверхность их изуродовали пули и снаряды, иссекли осколки. Из стен выходили лица и фигуры солдат. Все они ― реальные люди, все повествуют свои истории. Игра света и тени придавала всей композиции вид строгий и мрачный.
Павел шагал медленно, не торопясь. Взгляд его скользил по обожженному кирпичу, по лицам и каскам, автоматам и гимнастеркам. Он вспомнил, что днем тут звучат выстрелы пулемета, свистят падающие бомбы, затем тишина… играет чарующая «Темная ночь».
Слова этой песни вдруг прозвучали в голове печальным мотивом и напомнили что-то… Что-то из того давнего дня в детстве. Перед его мысленным взором возникли вальсирующие пары ― в мемориальном парке, среди зеленых древесных крон. Он наконец вспомнил.
«Точно! Был гармонист, и целая толпа собралась вокруг него, и он играл военные песни, и все танцевали, и мои родители танцевали!» ― вспоминал он жадно. «А я, я тогда…» ―, но дальше снова была пустота.
Павел вдруг остановился. Его внимание привлекла громадная фигура солдата. Она превышала человеческий рост раза в четыре ― спина каменного бойца была прижата к стене, руки раскинуты в стороны, голова опущена, веки прикрыты. А в груди его — там, где помещалось сердце ― чернела глубокая рваная рана.
Завораживало лицо. Оно было словно живое. Мощный волевой подбородок прижат к груди, лоб нахмурен и рассечен глубокими морщинами, перевязан бинтом. Павел всмотрелся в глаза ― тяжелые веки опущены, и поначалу ему показалось, что глаза и вовсе были закрыты. Но он вскоре понял, что это не так. Что они лишь прикрыты, что нужно подойти ближе, и ему откроется взгляд бойца. Павел сделал шаг вперед. Мало ― он ступил снова. Какое-то тревожное предчувствие овладело им. Вот он совсем перед каменной фигурой, дыра на месте сердца чуть выше его головы. Павел заглянул под опущенные веки и… Сперва он не понял, что произошло, просто уловил взглядом какое-то движение. Он присмотрелся внимательнее и тут увидел, что каменные веки поднялись, и глаза бойца распахнулись! В него устремился живой, яростный взгляд. Парень отпрянул в ужасе, он попятился, споткнулся и упал на гранитные ступени. Успел смягчить удар руками и обошелся легким ушибом. Еще неуклюже сидя, со ступеней, Павел снова, испуганно и жадно, всмотрелся в фигуру каменного бойца. Но глаза того были прикрыты тяжелыми веками, как и прежде. Лицо его сохраняло неподвижность.
― Показалось, ― промолвил Павел чуть слышно, ― просто показалось, ― неуверенно повторил он пересохшим ртом.
Он несколько секунд еще не сводил взгляда с грозного исполина. Он был уверен, что видел это ― как каменные веки поднялись и из-под них на него устремился тяжелый, словно обвиняющий в чем-то взгляд. Но разум уже твердил ему, что этого не могло быть. Что ему показалось. Он поверил разуму ―, но тяжкое чувство все же поселилось внутри. Так, словно этот боец с простреленным сердцем знал какую-то неприглядную тайну про него… И вроде не было никакой тайны ―, а чувства эти, ощущение вины и стыда ― появились. Откуда?
Он пошел дальше. Повернулся спиной к солдату, и вдруг кто-то внутри шепотом сказал ему: «Вот сейчас он снова смотрит, вот сейчас!» Павел не выдержал, рывком обернулся ―, но все было тихо. Солдаты на барельефе стояли в прежних позах. Стоял и боец-великан с опущенными каменными веками. Мистика кончилась, но на душе не стало легче.
Стены-руины были позади. Он вышел на центральную площадь монумента. Середину ее занимал широкий прямоугольный пруд ― в его трепещущем зеркале отражались чернильное ночное небо и освещенная серебром «Родина-мать». По правую руку тянулся ряд статуй величавых и грозных. Застывшие в героических позах солдаты, командиры, медсестры ― они напоминали собой античных героев. От фигур этих веяло силой. В конце площади был расположен вход в Зал славы. Парень направился туда.
В центре круглого Зала из выложенного гранитом пола вырастала огромных размеров рука, сжимавшая факел. Тревожное пламя шумело, заливая все вокруг горячим светом. Яркими крупными бликами оно металось по выложенным мозаикой стенам. На мозаике изображены были знамена с длинными, словно бесконечными списками. Это были фамилии павших воинов.
Днем перед Вечным огнем стоял почетный караул ― высокие подтянутые бойцы в строгих парадных мундирах. Каждый час они сменяли друг друга торжественным армейским ритуалом. Всегда здесь были люди, неспешно шагавшие вдоль стен. Играла негромкая печальная музыка.
Теперь же не было никого. Царила тишина. Только слышен был шелест огня. Павел подошел ближе к факелу ― прямо перед ним лежала груда кроваво-красных гвоздик. Всё просто утопало в них. Он смотрел на пламя, зачарованный им. Что-то виделось ему в этом изменчивом сияющем лепестке, рождалось и тут же пропадало. Он вдруг испытал порыв поднять руку и перекреститься, словно он был в церкви, перед иконой. Не отрывая взгляда от пламени, парень поднял руку и, как умел, перекрестился. Не знал, для чего и почему ― просто родилось внутри, и он дал этому порыву волю. И вот когда Павел опустил уже руку, он вдруг вспомнил все. Весь тот день его первый на кургане.
«Я убежал тогда. Родители танцевали, а я убежал. И встретил старика ― ветерана. Мы говорили, и он на память подарил мне свою медаль ― единственную висевшую на его пиджаке. Он будто завещал мне что-то. Потом я вернулся, и родители отругали, и мы с отцом искали ветерана и не могли найти. И еще ― старик был слепой… Его глаза, они смотрели словно сквозь меня. А затем был салют, и я все держал в руке ту медаль, и думал о нем, слепом ветеране».
А после… После все вновь окутал туман. Он не знал, куда задевал медаль, не помнил, чтобы он хоть раз в последние годы подумал о том старике. Чувство вины и стыда, уже было угасшее, разгорелось с новой силой. Он снова стал тем мальчишкой, которому поручили что-то очень важное, а он… Глупый пацан, он все профукал. Где теперь всё то, что получил он тогда вместе с медалью? Где оно в нем сегодняшнем, в нем, почти уже мужчине? Нет ничего. Что-то всплыло в памяти сейчас, в эту странную ночь на кургане, но всплыло, как затонувшая и забытая уже субмарина ― не жизнь, а полумертвое прошлое. Этакая ископаемая древность. Разве это завещал ему тот старик? Разве для этого он вручил ему, может быть, самую дорогую, святую для себя награду?
Хмурый Павел стоял перед Вечным огнем, словно сам был теперь на посту. В голове проносились эпизоды из жизни ― он все пытался увидеть в последующем след той давней встречи. Он помнил точно, что его, шестилетнего мальчишку, перевернул тот день. Он не выходил у него из головы еще очень долго. Но вот дальше? Где терялся след?
Что-то жгло его изнутри. Все еще погруженный в думы, он отошел наконец от факела, от россыпи алых гвоздик и направился вверх, по круговому подъему вдоль стен. К заполнявшему Зал шелесту пламени прибавился гулкий звук его размеренных неспешных шагов. Он смотрел на мозаичные знамена. От уровня человеческого роста к потолку поднимались ряды фамилий. Плотников, Петухов, Петров… Сарасенко, Сурин, Сермухамедов… два Макаровых подряд, Макланов за ними. Рядовые, ефрейторы, сержанты, лейтенанты… И все родные, знакомые фамилии ― так могли бы звать друга со двора, одноклассника или соседа. Павел вдруг закрыл глаза. Они представились ему в этом зале. Стоят молча, смотрят на него. Наблюдают за ним. Он попробовал рассмотреть их лица. Не вышло ― фигуры отчего-то размыты, и лица их неясны. Чувствуется лишь недоброе напряжение в воздухе, пространство словно наэлектризовано. Пульсирующий тяжелый гул стал слышен в ушах, как при погружении под воду. Павел распахнул глаза ― зал пуст. Гул исчез. Что это было? Видение? «Должно быть, задремал на ходу», ― промолвил он неуверенно и направился дальше.
Он снова стоял на открытом воздухе, под темным ночным небом. Луна, до того затянутая облаками, теперь показалась. Свет ее залил обширную площадь, лежавшую перед последним подъемом к «Родине-матери». Осветился и сам холм, над которым высилась великая статуя. Холм этот, укрытый газоном, казался в лунном свете сложенным из темного изумруда. Далеко внизу лежал мерцающий огнями город. Он был теперь почти другим миром.
Ветер, мягкий и нежный внизу, на высоте был холоднее и жестче. Павел даже немного поежился, потер покрывшиеся гусиной кожей плечи. Эта ночь не уставала удивлять. Прогулка по пустым улицам, встреча с курганом, подъем, воспоминания, и эти странные… видения? Видно, им овладевает сон. Или их породило это особое место? Что происходит с ним?
И чувство стыда. Оно накатывало волнами, затем отступало, а затем вновь накрывало всей толщей, да так, что начинала гудеть голова. И дело было уже не в том, что подружка ловко покрутила им в этот особый день, и что галопом они пробежались по святому месту, словно по бульвару. Что-то глубинное было задето в нем. Вся жизнь казалась теперь неправедной. Это место словно рентгеном высветило нечто неуловимое, скрытое за суетой будней, но главное. Он не мог пока сформулировать, что именно он увидел в себе, не мог дать этому имени. Лишь смутные ощущения и неясные мысли мешались и путались в голове. Он понял вдруг, что это только начало. Что-то пугающе важное нависает над ним, как вся грядущая ночь.
(Окончание следует…)