События начала Второй мировой войны исследованы очень подробно — и в геополитическом аспекте, и в экономическом, и в военном. Но история, как известно, это не сами факты, а их интерпретация. Так вот, у советской, а позднее российской истории войны существует одна интерпретация тех военно-дипломатических шагов, которые делали две главные европейские страны по отношению к Германии, позволившие Гитлеру начать войну сначала в Европе, а потом напасть на СССР, а у западной историографии — несколько другая. Если взять, к примеру, такое событие, как встречу в Мюнхене в сентябре 1938 года глав Англии, Франции, Германии и Италии по поводу проблемы судетских немцев, то наша позиция в том, что Великобритания и Франция просто отдали Чехословакию германскому агрессору и разожгли его аппетиты («Мюнхенский сговор»), а европейские историки говорят об «умиротворении Германии» с целью предотвратить большую мировую войну.

Но конференция в Мюнхене — это только начало попыток политических манипуляций Британии и Франции с целью «умиротворить агрессора» у себя дома и натравить на Советский Союз. В их же число входит так называемая «странная война» сентября 1939 — мая 1940 годов — восьмимесячное противостояние (или точнее, «противосидение») французской армии и британского экспедиционного корпуса на германской границе. Война Германии была объявлена — но боевые действия были минимальными.

Наконец, в череде этих манипуляций и англо-французские планы по прямому нападению на СССР в 1940 году — как бы для того, чтобы предотвратить союз СССР и Германии. Вот об этом не очень известном историческом эпизоде и пойдет речь в нашей статье.

7 июля в Москве открылась выставка «Накануне Великой Отечественной. 1 сентября 1939 — 22 июня 1941», посвященная, как нетрудно догадаться из названия, событиям с начала Второй мировой войны в Европе до начала Великой Отечественной войны. Среди прочего на этой выставке были представлены документы, содержащие сведения о планах франко-британской коалиции в 1940 году устроить бомбардировку советских нефтепромыслов на Кавказе.

В принципе, какого-то откровения в этих планах нет. О них давно хорошо известно, и в советское время их очень часто приводили в качестве примера коварства и вероломности западных держав. Да и на нынешней выставке документы выставлены очевидным образом с этой целью. Однако кроме данной, пусть благой, но слишком общей задачи, хорошо бы понимать подробнее и с максимальной исторической корректностью, что и как выстраивалось в тот поворотный момент истории.

Постараемся прояснить, откуда возникла идея бомбардировки советских нефтепромыслов на Кавказе и в Закавказье, насколько политические и военные руководители западных держав были настроены реализовать эту идею, и, что самое главное, были ли французы и британцы единодушны в этом вопросе.

Начнем с рассмотрения исторического контекста.

Август–сентябрь 1939 года ознаменовались крахом надежд Великобритании и Франции на навязывание Германии войны на два фронта.

Сначала принципиальный отказ Польши сотрудничать с Советским Союзом и пропускать Красную Армию на свою территорию исключил участие СССР в войне против Германии.

Конечно, такому исходу летних переговоров Советского Союза с Великобританией и Францией немало способствовало их затягивание западными державами — отчасти из-за взаимного недоверия, отчасти из-за того, что французы и британцы не были уверены в своей готовности к войне и переговоры с Москвой рассматривали не как возможность построения реального военного альянса, а как способ удержать Германию от нападения на Польшу. По этому поводу Сталин весьма метко сказал Черчиллю в 1942 году: «Английское и французское правительства… больше надеялись на то, что дипломатическое единство Англии, Франции и России отпугнет Гитлера. Мы были уверены, что оно его не напугает».

И действительно, в 1939 году лидер нацистов был твердо намерен развязать войну в конце августа, заявив: «Я только боюсь, что в последнюю минуту какая-нибудь свинья предложит свои услуги для посредничества». Также он прямо говорил: «Нельзя терять времени. Война должна быть, пока я жив». То есть никаких вариантов решения польско-германских противоречий, кроме военного, он не рассматривал.

Ввязываться в войну против Германии в условиях, когда потенциальные союзники уклоняются от гарантий, советское руководство, вполне естественно, не собиралось. А когда на запросы Парижа и Лондона о возможности пропуска советских войск на польскую территорию для борьбы против Германии Варшава дала однозначный отрицательный ответ, всякому стало понятно, что Сталин примет потенциально выгодные для СССР германские предложения об экономическом сотрудничестве и разделе сфер влияния в Восточной Европе.

Но провал переговоров с Советским Союзом не был бы чем-то катастрофическим, если бы Польша смогла продержаться под ударами нацистов столько времени, чтобы Франция и Великобритания успели отмобилизовать и развернуть свои вооруженные силы на Западном фронте. Предвоенные расчеты, учитывавшие оценки самих польских военных, предполагали, что Польша сможет продержаться по меньшей мере два месяца, а основные позиции Войско Польское в состоянии удерживать около двух недель. В принципе, этого времени вполне могло хватить, чтобы Франция подготовила мощный удар по западным границам Германии и тем вынудила Гитлера ослабить натиск на Польшу.

Вот только предвоенные расчеты рухнули в считанные дни. Уже к 5 сентября германские войска глубоко рассекли польский фронт сразу на нескольких направлениях. Польское командование распорядилось об отступлении на рубеж Наревы, Вислы и Сана, вот только реализовать это решение шансов почти не было — из-за отсутствия в Войске Польском крупных подвижных соединений, способных быстро парировать стремительные удары германских моторизованных корпусов. Так что по сути уже к исходу первой недели войны польский фронт развалился, а к исходу второй недели германское наступление перешло в фазу добивания очагов польского сопротивления. Никакой удар по Германии с запада уже не мог изменить участь Польши, тем более что соотношение сил на германской западной границе не сулило успеха французам и британцам.

Вопреки расхожему представлению, западные рубежи Германии в сентябре 1939 года не были беззащитными. Развернутая на них группа войск «Ц» по состоянию на 3 сентября включала 33 пехотные дивизии, не считая частей пограничной охраны. К исходу первой декады сентября германское командование передало в группу войск «Ц» еще девять дивизий. Позиции группы опирались на линию Зигфрида — весьма внушительную, хотя и недостроенную на тот момент полосу фортификационных сооружений, штурм которой без артиллерии большой мощности обещал наступающим тяжелейшие потери.

В свою очередь, французский Северо-Восточный фронт, развернутый у границ с Бельгией, Люксембургом, Германией и Швейцарией, на 9 сентября состоял из 48 французских дивизий, то есть значительного превосходства над противником в силах не имел. Артиллерия большой мощности еще только прибывала на фронт, а огонь 155-мм гаубиц — самых мощных орудий, штатно имевшихся во французских дивизиях, — доты линии Зигфрида уверенно держали. Британские же войска начали прибывать на континент только в конце сентября.

С разгромом Польши ситуация еще более осложнилась. Началась интенсивная переброска германских войск на запад, и хотя французское командование тоже наращивало силы, ни о каком превосходстве в ближайшее время говорить не приходилось.

К тому же во французских вооруженных силах шел процесс технической модернизации, требовавший значительного времени. Главнокомандующий сухопутными войсками Франции генерал Морис Гамелен рапортовал премьер-министру Эдуарду Даладье, что современное вооружение в положенных штатами объемах войска получат не раньше конца 1940 года. Также больших сроков требовало развертывание массовой британской армии, которая смогла бы компенсировать превосходство Германии над Францией в людских ресурсах: британское командование планировало к исходу 1941 года сформировать 55 дивизий. Пока же по состоянию на конец сентября Франция располагала 86 дивизиями, из которых в составе Северо-Восточного фронта находилась 61. Германские же сухопутные войска состояли из 104 дивизий.

В общем, нежелание французов и британцев осенью 1939 года устраивать бесперспективное наступление на Германию вполне объяснимо. Германское же командование не переходило к активным действиям из-за трудностей планирования. Гитлер стремился как можно скорее начать наступление, но первые предложенные командованием вермахта планы не устраивали его, поскольку предусматривали удар по Франции через Бельгию и Нидерланды в обход французских укреплений на франко-бельгийской границе, что по сути было повторением планов кайзеровского генштаба, провалившихся в 1914 году и теперь легко предсказуемых. Именно об этом и говорил Гитлер, оценивавший выдвигаемые ему командованием сухопутных войск предложения как посредственные и требовавший менее очевидных для противника решений.

В результате на Западном фронте установилось затишье, которое британцы назвали «странной», немцы — «сидячей», а французы — «смешной» войной. Правда, смеялись отнюдь не от веселья. Затянувшееся безделье скоро начало угнетать французских солдат, не слишком-то посвященных в стратегические расклады. Жан-Поль Сартр, служивший на одной из армейских метеорологических станций, 26 ноября оставил в своем дневнике слова: «Поначалу все рвались в бой, но теперь умирают от скуки». Не испытывал восторга от пребывания в промерзших с наступлением зимы траншеях и известный французский киновед Жорж Садуль, записавший 13 декабря: «Прошел еще один день, пустой, бесконечный, без какого-либо дела».

Недоумение и недовольство от воцарившегося бездействия распространялось не только среди солдат в окопах, но и в тылу. Такие настроения не могли не появиться, когда люди видели, что французское и британское правительства отвергли выдвинутые Гитлером после разгрома Польши предложения о мире, но и воевать — не воюют. Возникало отчетливое и деморализующее впечатление, что военные и политические руководители западных держав пребывают в глубокой стратегической растерянности. Шарль де Голль в своих мемуарах писал: «Что касается совершенно дезориентированной массы, чувствовавшей, что ничто и никто во главе государства не в состоянии руководить событиями, то она находилась в состоянии сомнения и неуверенности».

Собственно, господа в высоких французских и британских кабинетах и сами понимали, что надо что-то делать. Вот только активные действия непосредственно против Германии по-прежнему не сулили ничего, кроме позиционного побоища в духе Ипра и Соммы. А требовались успехи, которые можно было бы предъявить как собственным избирателям, так и остальному миру. И тогда-то начали возникать идеи непрямых действий и периферийной стратегии.

Ни для кого не являлось секретом, что Германия по материальным средствам сильно уступает вместе взятым Франции и Великобритании с их колониями, а по определенным видам ресурсов она чуть ли не полностью зависит от импорта. Следовательно, отрезание Германии от источников импорта могло резко подорвать ее военный потенциал.

Именно поэтому союзники, в частности, обратили внимание на Скандинавию. Дело в том, что Швеция, хоть и придерживалась нейтралитета наравне с Норвегией и Данией, вместе с тем являлась основным экспортером железной руды в Германию. Так, за 1939 год она поставила в Германию 10,6 миллиона тонн железной руды — почти половину германского импорта этого материала, причем с очень высоким содержанием собственно железа. В летний период поставки шли по Ботническому заливу, а зимой, когда залив замерзал, железную руду вывозили в Германию через норвежские порты, прежде всего Нарвик. И данное обстоятельство порождало мысль о взятии под контроль тем или иным способом Норвегии, а в перспективе и Швеции. В ноябре 1939 года занимавший пост первого лорда британского адмиралтейства Черчилль даже открыто заявил скандинавским журналистам: «Иногда можно и пожелать, чтобы северные страны оказались на противоположной стороне, и тогда можно было бы захватить нужные стратегические пункты». Правда, идти на полномасштабное нарушение нейтралитета военные и политические руководители Великобритании всё же не желали, а потому начали искать способы спровоцировать Германию — и существует мнение, что пресловутое высказывание Черчилля было одной из попыток такой провокации.

Стоит отметить, что определенные поводы для претензий скандинавские страны предоставляли. Так, правительство Норвегии закрывало глаза на активные действия в норвежских территориальных водах германских подлодок, только в декабре 1939 года потопивших несколько британских судов.

Естественно, французы и британцы желали сократить поступление в Германию не только железной руды, но и других материалов — в частности, нефти и продуктов ее переработки. Вот только среди стран, поставлявших в тот период нефть и нефтепродукты в Германию, не было такой, чьи поставки составляли критически высокую долю от общего объема германского нефтяного импорта. Соответственно, чтобы сокращение притока «крови войны» стало действительно болезненным для Германии, британцам и французам следовало тем или иным способом воздействовать на целый ряд стран.

Одним из значительных поставщиков нефти после заключения в августе–сентябре советско-германских договоров стал СССР. Советская нефть поставлялась в Германию в обмен на станки и другое технологическое оборудование, важное для военного и промышленного строительства.

И взаимодействие между СССР и Германией не ограничивалось экономическим сотрудничеством. Москва также начала активно создавать свою сферу влияния в Восточной Европе, и очевидно, этой деятельности предшествовали договоренности с Берлином. Кроме того, коммунистические партии западных стран с сентября 1939 года исполняли распоряжения Коминтерна о ведении агитации, направленной на изобличение «франко-британских поджигателей войны», а тон советской прессы и высказываний дипломатов приобрел явно комплиментарный по отношению к Германии характер.

Правда, антивоенная агитация коммунистов оказалась на руку буржуазным политикам Великобритании и Франции — ведь они получили очень удобный предлог для разгрома коммунистических партий в своих странах, чем незамедлительно воспользовались.

А вот формирование советской сферы влияния в Восточной Европе вызвало на Западе нешуточное беспокойство. Понятное дело, ни французское, ни британское правительства не питали к Советскому Союзу симпатий и усиления его совершенно не желали.

В то же время нельзя сказать, что Лондон и Париж были едины в оценке советской политики. Как раз напротив, в этом вопросе мы можем видеть весьма отчетливую разницу взглядов и подходов.

Британские политики смотрели на советско-германские отношения относительно трезво и не видели в дипломатических и пропагандистских реверансах Москвы Берлину признаков «союза», а усиление советского влияния в Восточной Европе полагали потенциально полезным для борьбы против Германии фактором.

Тот же Черчилль в октябре 1939 года так оценил вступление Красной Армии в подконтрольные Польше западные области Украины и Белоруссии: «Россия проводит холодную политику собственных интересов. Мы бы предпочли, чтобы русские армии стояли на своих нынешних позициях как друзья и союзники Польши, а не как захватчики. Но для защиты России от нацистской угрозы явно необходимо было, чтобы русские армии стояли на этой линии. Во всяком случае, эта линия существует и, следовательно, создан Восточный фронт…»

И тогдашний премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен писал сестре: «Я думаю, что Россия всегда будет действовать сообразно ее собственным интересам, и не могу поверить, чтобы она сочла победу Германии и последующее установление германского господства в Европе отвечающим ее интересам». А такой ветеран британской политики как Дэвид Ллойд Джордж весьма жестко написал польскому послу в Лондоне: «СССР занял территории, которые не являются польскими и которые были силой захвачены Польшей после Первой мировой войны… Было бы актом преступного бе­зумия поставить русское продвижение на одну доску с продвижением Германии».

Таким образом, наиболее значительные британские политики не горели желанием окончательно губить и так плохие отношения с Советским Союзом даже после начала Финской войны. И это притом, что заподозрить Черчилля, Чемберлена и Ллойд Джорджа в симпатиях к Советскому Союзу, мягко говоря, сложно — точно так же, как увидеть в советско-германских отношениях осени 1939 года «союз».

Однако люди, определявшие тогдашнюю политику Франции, именно такой «союз» и ухитрились разглядеть. И в их не самых светлых головах родилась идея отрезать Германию от советской нефти силовым воздействием на СССР. Трудно объяснить, что так воздействовало на их рассудок. Разве что то, что после Первой мировой Восточная Европа фактически находилась в сфере влияния Франции, а теперь оказалось, что французские политики эту сферу бездарно потеряли — а после таких проигрышей есть большой соблазн найти виноватого вместо себя самих, чтобы потом на этом «виноватом» отыграться.

И вот, после пары-тройки месяцев обдумывания «гениальной» идеи в кулуарах французской политики, 19 января 1940 года Эдуард Даладье поручил Гамелену и главнокомандующему французскими военно-морскими силами Франсуа Дарлану рассмотреть три варианта воздействия на СССР: перехват советских нефтеналивных судов в Черном море, прямой военный удар по Кавказу или разжигание в том же регионе антисоветских восстаний на религиозной либо сепаратистской почве.

К 22 февраля штаб ВВС Франции подготовил документ, в котором указывалось на критическую значимость нефтепромыслов Кавказа и Закавказья как для Красной Армии, так и для сильно механизированного советского сельского хозяйства, из чего делался вывод о наибольшей перспективности именно авиационного удара по этим нефтепромыслам. Также в штабе ВВС оценили примерный объем сил и средств, необходимых для разрушения нефтепромыслов.

У британских же политиков и военных задумка союзников энтузиазма не вызвала. Британский комитет начальников штабов занялся анализом возможных последствий удара по советской нефтяной промышленности, но в общих чертах и с недвусмысленным напоминанием о «главной цели в этой войне — поражении Германии». Впрочем, и многие французские военные не пришли в восторг от идеи-фикс своего политического руководства. Тот же де Голль, вспоминая творившийся во французском политикуме хаос, прошелся и по тем, кто «были больше озабочены тем, как нанести удар СССР, — вопросами оказания помощи Финляндии, бомбардировками Баку или высадкой войск в Стамбуле, чем вопросом о том, каким образом справиться с Германией».

Между тем закончилась советско-финская война, и поражение в ней Финляндии оказалось фатальным ударом для правительства Даладье. Новый кабинет министров Франции возглавил Поль Рейно, ранее активно обличавший нерешительность своего предшественника. При этом Даладье остался в правительстве, и позиции Рейно были не слишком прочными. Но лучшего способа их укрепить, чем еще более рьяно настаивать на ударе по советским нефтепромыслам, новый французский премьер-министр не придумал.

Впрочем, невменяемость французского руководства вообще нарастала с каждым днем. Позднее известный французский писатель и ученый Андре Моруа, характеризуя взаимоотношения в верхах, сослался на высказывание одного из британских генералов: «Они так воюют между собой, что им некогда воевать с немцами».

25 марта Рейно направил британскому правительству целый меморандум, в котором практически прямым текстом пенял союзникам на их, по его мнению, излишнюю щепетильность к нейтралитету: «Отсутствие состояния войны между союзниками и Россией, возможно, будет рассматриваться английским правительством как препятствие для таких действий. Французское правительство не отрицает это препятствие, но считает, что нам не следует колебаться и, если нужно, взять на себя ответственность за разрыв с Россией».

Трудно сказать, с какими мыслями и чувствами британские министры знакомились с меморандумом Рейно. Но в ответ они заявили, что «не должны брать в отношении этой операции какие-либо обязательства», хотя планы подготовить можно.

К тому же по итогам состоявшегося вскоре заседания начальников штабов союзников даже проявлявший интерес к задумке начальник британского имперского генштаба фельдмаршал Эдмунд Айронсайд констатировал: «Французы ничего не продумали и предлагают что-то неясное. Всё должно быть сделано нами, с малой и неопределенной помощью французов». И действительно, «внезапно выяснилось», что французским бомбардировщикам до того же Баку просто не хватит дальности полета, да и имевшаяся на Ближнем Востоке авиагруппировка была совершенно недостаточной.

Высший союзный военный совет в конце марта принял решение, что планирование авиаударов по советским нефтепромыслам будет продолжаться, но их осуществление допустимо только при сближении Советского Союза с Германией.

Собственно, британская позиция диктовалась опасением, что агрессия западных держав подтолкнет Советский Союз к оформлению реального, а не надуманного альянса с Германией.

Хотя существовали и другие соображения: например, уже упомянутое отсутствие на Ближнем Востоке достаточной для удара по советским нефтепромыслам авиационной группировки и невозможность ее создать в ситуации очень вероятного германского наступления. По крайней мере, британцы точно не желали ослаблять воздушную оборону своей метрополии. Да и французские военные всё же не забывали, что их военно-воздушные силы совершенно не способны противостоять люфтваффе. Характерно, что 17 апреля командующий французскими войсками в Сирии генерал Максим Вейган докладывал, что ни одна из выделенных для отправки на Ближний Восток авиагрупп так и не прибыла.

Точку в этой истории поставило совещание Высшего союзного военного совета 23 апреля, на котором Чемберлен указал, что после окончания войны с Финляндией Советский Союз четко придерживается нейтралитета, а потому целесообразности обострять с ним отношения нет.

Что же показывает в целом рассказанная история с планами бомбардировок советских нефтепромыслов?

Прежде всего, она показывает удручающее состояние французской политической, да и военной элиты 1939–1940 годов, ухитрявшейся изначально вполне здравые идеи вроде той же периферийной стратегии превращать в сумасбродные авантюры. Эти люди совершенно игнорировали идеологические установки и геополитические реалии, при которых на альянс с Германией Советский Союз мог пойти лишь в том случае, если ему не оставить иного выхода. И это было лишь одним из множества проявлений явной недееспособности управлявших Францией людей. Потом, уже во время германского нападения на Францию, французское правительство в самый критический момент боевых действий устроит скандальное смещение Гамелена с поста главкома сухопутных войск и натворит еще много бед.

При этом нельзя сказать, что вся затея с бомбардировками советских нефтепромыслов представляла что-то уникальное. Вспомним операцию «Катапульта», когда уже британцы после капитуляции Франции ударили по французскому флоту, чтобы не допустить его попадания в руки немцам. В этом случае мы тоже видим совершенно иррациональный страх, только на сей раз охвативший уже обитателей Туманного Альбиона.

Причем особого вреда Германии эта акция не нанесла. А вот по кому паническое нападение британцев на вчерашних союзников действительно сильно ударило, так это по французскому Сопротивлению. После гибели и пленения в боях с британским флотом сотен французских моряков, нацистской и петеновской пропаганде не составляло никакого труда выставить предателем и пробританским коллаборационистом того же де Голля, из Лондона призывающего французов бороться против оккупантов.

И здесь отметим, что планирование бомбардировок советских нефтепромыслов даже при всем рвении французских политиков затянулось на долгие месяцы, тогда как для планирования «Катапульты» британцам хватило буквально нескольких дней.

В общем можно сказать, что рассмотренные события лишний раз подтверждают справедливость испанской пословицы: «Сон разума рождает чудовищ». И еще они наглядно иллюстрируют, что далеко не все побуждения и действия можно объяснить рациональными мотивами, особенно когда дело касается субъектов, проявивших вопиющую историческую несостоятельность — а то, что именно такую несостоятельность проявили люди, управлявшие Францией в то время, исчерпывающе показало уже германское наступление в мае — июне 1940 года. И становится понятно, почему де Голль перефразировал известное высказывание Клемансо о войне и военных и сказал: «Политика — слишком серьезное дело, чтобы доверять ее политикам».

Филипп Попов