Однажды после посещения концерта в Московской консерватории я оказался в маленькой забегаловке вместе с музыкантами оркестра. Забегаловка была до того маленькой, что в ней еле помещались несколько человек с огромными футлярами с музыкальными инструментами.

Я думаю, если взять все произведения мировой музыки, то человеческой жизни уже не хватит, чтобы их прослушать. Но в реальной жизни есть совсем немного произведений, как, кстати, и, например, книг, которые сопровождают человека. Сочинений, с которыми он в каком-то смысле соединяет жизнь. Несколько таких произведений мне назвали музыканты в забегаловке.

Одним из них была кантата «Иоанн Дамаскин» композитора Сергея Танеева. Как сказали они, первый русский реквием.

Распался Советский Союз. Большая культура разорвалась в клочки, и в регрессирующей жизни отдельные группы и люди похватали каждый свой клочок. Что же обладало наивысшей ценностью для оркестрантов?

Бетховен сказал: «Вся жизнь — трагедия. Ура!» У Танеева, конечно, посыл не совсем такой. Скорее, этот композитор в своей знаменитой кантате, написанной после потрясшей его смерти учителя, Николая Рубинштейна, добирается до трансцендентного, «мира горнего», существование которого единственное и может искупить трагедию сполна. Причем эта музыка настолько сильная, мощная, эмоционально наполненная, что увидеть то, что в ней заложено, не так и трудно.

Вторым «священным камнем» русской музыки для оркестрантов стала очень известная, написанная композитором Георгием Свиридовым по мотивам одноименной повести Пушкина сюита «Метель». Музыканты сказали, что нигде больше Свиридову не удалось передать ту щемящую ноту жизни, горькую и в то же время избавительно-радостную. А, наверное, без подлинной горечи и не может быть никакого настоящего избавления.

О музыке трудно говорить, однако, рассказывая об этих двух произведениях, оркестранты нашли слова, которые мне теперь трудно забыть.

Позднее где-то в интернете мне попалось словосочетание, характеризующее Свиридова: «русский минор». Мне оно показалось точным, тем более, если вспомнить религиозные сюжеты композитора в поздних сочинениях.

Русский минор — это же, в конце концов, русское всё. Россия, ее природа и культура, на мой взгляд, никак не адресуют к мажору. Поэтому, конечно, можно говорить о русском миноре, например, в классической русской литературе.

Разве Лермонтов, Достоевский — это не минор? Да даже и Горький? Но ведь «минор» не значит только «грустный». Минор нужен, чтобы выразить, может быть, грусть и избыть ее, высветлить. «Печаль моя светла…», «дрожащие огни печальных деревень» — всё это глубоко минорные строки.

Греки в своей трагедии передали скорбь, которую им помогало пережить средиземноморское солнце. Немцы довели ее в творчестве Вагнера до предела и заставили человечество услышать во всей полноте. Русские пошли за своей рыдающей душой, а вскоре оказалось, что без этого рыдания не могут обойтись ни мир, ни история. Но стоит открытой для плача душе увидеть свет в березовой роще, как этот плач превращается в высшее счастье.