Надо же, уже больше четверти века прошло с тех дней. А многое помнится так, словно все было совсем недавно. О чем хотелось бы рассказать? Не о хронологии событий и скрытых смыслах игры — об этом и без меня достаточно было сказано. Но есть штрихи, связанные с человеческим фактором, — что-то видел я сам, о чем-то слышал от других, что-то где-то читал, и оно осталось в памяти без указания источника.
Стоит вспомнить, что октябрьские бои в Москве-1993 были не первыми, всё началось еще 1 мая, с рукопашной демонстрантов с ОМОНом на Ленинском проспекте. И там тоже были интересные штрихи человеческого аспекта. У С. Г. Кара-Мурзы была статья с детальным разбором этого события, но и всё же было кое-что, не вошедшее в текст, о чем стоит вспомнить.
1 мая. Его надо вспомнить, чтобы понятнее было, какие люди вышли на улицу в октябре…
Когда на Октябрьской выяснилось, что площадь блокирована силами МВД, и пройти, как мы собирались, в центр города, невозможно без драки, было принято решение идти на смотровую площадку Воробьевых гор, где мы явно никому не помешаем. Мы же приехали не на драку, а на праздник, многие даже с детьми. И вот мы колонной пошли по Ленинскому проспекту от центра. И произошло то, чего не случалось ранее. Обычно праздничная колонна была такова — россыпь одиночек в авангарде, за ними более плотное ядро — основные силы, и следом — снова россыпью арьергард…
Но на сей раз люди, взбешенные тем, как их встретили с полицейскими собаками, в авангарде сами стали выстраиваться цепями, и уже не праздничная, а боевая колонна шла по улице… Потом оказалось, что это отчасти сорвало планы врага — Лужков рассказывал по ТВ, что мы шли по улице, круша витрины и автомобили, но ничего подобного не было, а заготовленные для этого провокаторы в колонне не могли действовать — они сразу же оказывались бы на виду между цепями. Сорван был и еще один план властей — ОМОН погнался за нами на грузовиках, но наш арьергард лег на асфальт перед автомашинами. И как их ни били, как ни пинали, они так и не дали ударить колонне в тыл…
Потом мегафон сообщил, что улицу впереди перекрывают баррикадой и попросил ускорить шаг. И еще прозвучала команда: мужчины, вперед!
— Идите, сыны! — сказала пожилая женщина у меня за спиной. И я, ускорив шаг, оказался в третьей цепи. Справа от меня — совсем юная девушка, слева — пожилой мужчина с внешностью ученого.
— Я всегда был против насилия, — сказал он. — Но этого Бориса повесил бы собственноручно!
Перекрывавшая проспект баррикада из грузовиков была прикрыта цепью милиции, не ОМОНа, а обычных милиционеров с бронежилетами, касками, щитами и дубинками.
— Позор! Позор! Позор! — скандировала колонна, накатываясь на них. И с грохотом ударила в щиты. Милицейская цепь подалась, и мы полезли на грузовики. А милиционеров тем времени провожали за баррикаду, приговаривая: Идите, мужики, мы же понимаем, что вас подставили!
Но за баррикадой нас ждал отборный ОМОН, и это были совсем другие люди… Первым делом они стали бить дубинками женщин, которые пытались их уговорить пропустить нас. Это меня взбесило, и тогда я взбесил их, наклеив одному из них на щит бумажный рубль, что они прекрасно поняли как 30 сребреников. Именно в этот миг их провокаторы в колонне начали драку с ОМОНом, и те, кого я взбесил, вчетвером бросились на меня.
Сначала я успешно блокировал руками удары их дубинок, но удар по затылку свалил меня с ног и тогда я стал мишенью для 4 дубинок и 4 пар сапог. Можно, конечно, было попробовать убежать, но мне и в голову не приходило, что можно бежать от этих…
В результате я пару недель залечивал последствия. Но это мелочи — несколько человек были вообще забиты насмерть, их увезли на милицейских (без опознавательных знаков) машинах и сделали вид, что ничего такого не было. Когда главу МВД Ерина обвинили в этих убийствах, он потребовал предъявить трупы, хотя ему даже назвали номера машин, которые трупы увезли…
Потом я отошел к арке одного из домов, в которую отходили те, кому разбили головы, там их перевязывали. Запомнилось, что никто не стонал и не жаловался, и только все требовали, чтобы первым перевязали не его, а другого раненого.
А потом ОМОН попытался погнать нас обратно — туда, откуда мы пришли. Но не смог преодолеть рубеж ограды сквера, примыкавшего справа к проспекту. На ее парапете стояли наши мужики, которым женщины и дети подносили из сквера асфальт, выломанный с дорожек. Как только ОМОН подходил к ограде, с этой «багратионовой флеши» его встречал шквал асфальта и облицовочной плитки (с ближайшего подземного перехода), и это оказалось непреодолимо для тех, кто был со щитами, касками и бронежилетами. И погнать колонну, запевшую «Священную войну», новая проклятая орда не смогла!
Черный октябрь
Обычно вспоминают расстрелы 3 и 4 октября, но и у них был пролог — драка на Смоленской площади 2 октября, когда какой-то ОМОН зверски избил участников митинга — сторонников Верховного Совета, включая одноногого инвалида, а когда народ в отместку разобрал строительные леса и со стальными трубами атаковал омоновцев — те вообще открыли огонь из пистолетов. Всё это можно было увидеть тогда в выпусках новостей, а потом в д/ф Невзорова «Чудотворная».
И эту драку припомнили милиционерам при прорыве нашей колонны через Крымский мост 3 октября. Когда их цепь была прорвана, я увидел одного из рядовых из цепи, лежащего без сознания на балке Крымского моста.
— Живой? — спрашиваю.
— Живой, — шепчет он.
— Лежи, не двигайся, всё будет хорошо.
И как раз тут его пожелали добить.
— Назад!!! — рявкнул я, хотя горло и было больное.
— А ты видел, что они вчера с нами на Смоленской делали?!
— Видел, и не только там, еще с 1 мая память осталась. Но если мы станем их добивать, то станем, как они. Тогда за что же мы с ними сражаемся?! Тогда надо с ними обняться. Назад!!!
И желание добить парня у людей тут же прошло…
А до 2 октября я с 22 сентября был на баррикадах у Дома Советов. И о тамошних людях тоже есть, что вспомнить.
У Хемингуэя в пьесе «Пятая колонна» есть сцена, где американцы — Он и Она — сидят в гостиничном номере, а ниже, в вестибюле отеля, бойцы-республиканцы поют раз за разом Bandiere Rossa — «Красное знамя».
— Опять они поют эту песню, — морщится Она.
— Лучшие люди, которых я знал, умирали за эту песню, — устами Его отвечает ей Хемингуэй…
И дни Черного октября запомнились мне прежде всего людьми — лучшими, которых я знал. Как поется в написанной впоследствии песне,
Блажен, кто погиб в наши смутные дни
За Сербию и Приднестровье,
Блажен, кто гасил роковые огни
Своей негасимою кровью.
Но трижды бессмертен и трижды блажен,
Кто, грозных не слыша запретов,
Погиб в октябре у пылающих стен
Российского Дома Советов…
И многие из них тоже умирали за ту же песню, что и республиканцы Испании. Потому что среди них наверняка были те, кого я видел на демонстрации 7 ноября 1991 года. Уже был разгромлен ГКЧП и запрещена Компартия, и никто из нас не знал, чем закончится для нас эта демонстрация в годовщину Октября. Но 30 тысяч человек не побоялись прийти. И я видел, как люди расстегивали куртки и плащи и доставали из-под них Красные знамена, которые они принесли на груди, как их отцы и деды в 1941 несли боевые знамена своих частей через вражеские тылы…
Да, это были лучшие люди, которых я знал. И дни, проведенные среди них, были лучшими в моей жизни, хотя и нелегкими: всю ночь на баррикадах, лишь иногда недолго удавалось поспать на газетах на каменном полу вестибюля одного из подъездов Дома Советов, периодически просыпаясь от команды «Боевая тревога!» Потом на 8 часов на завод — рассказывать людям о происходящем, потом домой, где можно было поспать пару часов, и снова на баррикады, не зная наперед, удастся ли пробраться к товарищам через оцепление, которое усиливали каждый день.
Сначала я был на Коммунистической баррикаде — рядом с Горбатым мостом. Помнятся стихи, читавшиеся у ночных костров, и какой-то известный ученый, рассуждавший о душах людей, которые после смерти становятся частью единого информационного поля. И вопрос, который он задал: «А где находится душа человека до его рождения?»
Потом наш стихийно возникший добровольческий взвод придали той баррикаде, что была у памятника героям 1905 года, где командовал подполковник из Воронежа. И вот однажды он построил нас и сказал: «Мы тут не ради начальства и депутатов, что за нашими спинами в Белом доме сидят. Они нас и довели до нынешней ситуации, там порядочных людей дай бог 20–30 наберется, мы тут не ради них, товарищи, мы Родину, Россию защищаем…»
И еще вспоминается разговор двух комсомольцев лет двадцати:
— По ТВ, гады, говорят, что нам тут платят…
— Я отдал бы все деньги, что имею, чтобы повесили Бориса и всю его шайку…
Но 4 октября до боя на этих баррикадах дело не дошло, 4-го был не бой, а расстрел…
Баррикады там пришлось не только защищать. 28 сентября милиция наглухо перекрыла доступ к Дому Советов баррикадой на перекрестке Рочдельской и Дружинниковской. На Дружинниковской построилась колонна и попыталась прорваться. Нас встретили дубинками и газом. На Дружинниковской была здоровущая лужа, и по ней милиция и мы гоняли друг друга взад-вперед.
Но пробиться через баррикаду из поливалок, прикрытую колючей проволокой, мы не смогли. И тогда, отойдя к ограде зоопарка, сами стали перекрывать движение, строя 2 баррикады поперек ул. Красная Пресня, вспоминая 1905 год, — тогда там тоже строили баррикады.
Потом поднялись на пл. Восстания и построили поперек Красной Пресни еще одну баррикаду, а потом перекрыли баррикадой и Садовое кольцо. Причем, как я потом узнал, командовал там один мой сослуживец, который лично остановил троллейбус, попросил всех из него выйти, а шофера — повернуть машину поперек улицы, что тот и сделал при нашей помощи снаружи. Потом мы начали было строить баррикады на перекрестке Садового и Калинина, но туда подтянулся многочисленный ОМОН, и мы предпочли раствориться в окрестных дворах…
Но вернемся в 3 октября. Когда начали формировать колонну в Останкино, вертевшиеся у мэрии тележурналисты начали мне говорить, что это пустая затея: командный центр ТВ с рубильниками всё равно не там. На мое предложение сказать это тем, кто формирует колонну, они ответили, что это не их дело…
И вот мы едем по Садовому в Останкино, а следом — колонна БТР со спецназом МВД «Витязь» под командованием Лысюка, которые нас потом расстреливали…
Сосед в кузове, молодой парнишка, всё время расстраивается, что у нас машина без Красного знамени. Он стучит водителю, чтобы тот остановился, добегает до следующего грузовика, где 2 флага, и возвращается к нам со знаменем. На тротуарах стоят люди, машут нам руками и кричат:
— Давайте, ребята, вперед!
Другой сосед в кузове, мужчина средних лет, говорит мне тихим голосом:
— Не знаю, что нас там ждет. Возможно, мы все погибнем, но мне не придется краснеть, если сын спросит, где я был, когда решалась судьба страны.
Остался ли он в живых под пулями «витязей» — не знаю… Но краснеть перед сыном ему не пришлось в любом случае…
Останкино встретило нас не огнем, а тишиной. Сначала я был в толпе у входа в АСК-1, где Анпилов и другие вели переговоры о предоставлении эфира. Потом перешел к АСК-3, как раз туда, где потом и погибло большинство людей. Но стоять в толпе без дела было неинтересно, и я вернулся к АСК-1, что, как оказалось, и спасло меня от гибели под первым залпом «витязей» Лысюка. Потом, когда пальба немного стихла, я перешел на другую сторону проспекта Королева, в рощу возле АСК-3, где потом устроили кабак «Твин Пигз», поставив возле него здоровенную надувную свинью, которую народ сразу определил как памятник Егору Гайдару.
Из этой рощи я видел, как «витязи» из окон добивали раненых и убивали тех, кто шел, чтобы их выносить. К моему стыду, я не пошел с ними — всё ждал, что будет подкрепление с оружием, и мы будем атаковать. А зря не пошел — быть может, тогда остался бы в живых кто-то из тех, кого убили, когда они несли раненых. Но, как поет Саша Харчиков, «на московской мостовой другие мертвые герои, но не я»…
Да, как знать, быть может, это именно вместо меня погиб 26-летний американец Майкл Данкен Терри, убитый, когда он выносил уже 13-го раненого… Мы никогда не узнаем, как его тогда занесло в Останкино, но в огонь, спасать раненых, он пошел без колебаний. Хотя, казалось бы, это была вовсе не его война… И я вспоминаю о нем всякий раз, когда кто-нибудь говорит, что все американцы сволочи и трусы.
Какие-то наши ребята попытались отогнать «витязей» от окон, забросав здание бутылками с бензином. Но пожар убийц не выкурил, а ребят убили снайперы с крыши АСК-1. А «витязи» из АСК-3 принялись палить из пулемета вдоль проспекта Королева — «на кого бог пошлет»…
Тогда мы решили перекрыть им сектор обстрела теми грузовиками, на которых мы приехали. И я примкнул к тем, кто катил второй грузовик. И вот мы толкаем его, в спину нам целят снайперы с крыши АСК-1, а навстречу лупит пулемет из АСК-3. Но вот наш грузовик уже перед пулеметом, и мы видим, что зря старались — пулемет бьет поверх машины. А сами мы прижаты пулеметным огнем к асфальту за грузовиком, на глазах у снайперов. Хмуро переглядываемся: влипли…
Наконец, пулемет умолк — видно, кончилась лента.
— Бежим! — предложил кто-то, и мы бросились врассыпную поперек проспекта. Пулемет тут же снова заговорил нам вслед. Мне надо пересечь 150 м открытого пространства — вон к тем деревьям за дорогой, и при этом не словить пулю. Бегу, постепенно забирая вправо, — потому что вижу, как пули высекают искры из асфальта слева от моих ног. Бегу и думаю: почему же мне не страшно?
Потом снова возвращаюсь в ту же рощу и устраиваюсь там позади трансформаторной будки, левее которой лежат на траве дюжина наших парней лет 20. И мы снова ждем подкрепления, оружия, атаки. И вот подъезжает БТР, останавливается пред трансформаторной будкой и открывает огонь по зданию АСК-3.
— Наши!!! — радостно вскочили парни левее будки. И тогда стрелок БТР опустил пулеметные стволы на уровень их груди и, нажав на спуск, повел пулеметом справа налево. На моих глазах веер трассирующих пуль прошелся по парням — и они осели там, где стояли. Веер ушел за будку, БТР сдвинулся правее, из-за будки показалась его башня, вращающаяся в мою сторону, и веер трасс двинулся ко мне. Я мигом растянулся ничком на земле и трассы прошуршали надо мной. Вскочив, я отошел к дереву в глубине рощи — не хотелось лежать на виду у снайперов на крыше АСК-1. И правильно. Потому что снайпер тут же дважды влепил в крону дерева — было слышно, как прошли по ветвям дозвуковые пули из винтореза. Но эта пальба без видимого результата снайпера не устроила, и он «утешился» тем, что убил парня, открыто сидевшего на траве метрах в 15 от меня.
А я потом подошел к сидевшему на травке мужчине средних лет, который всё время тер свое правое плечо.
— Ранили? — спрашиваю, — вон там женщины с бинтами.
— Да нет, касательное, обожгло только, — спокойно отвечает он, словно не впервой ему такое.
Это я потом тоже для себя отметил — отсутствие видимой паники под огнем, не мне одному не было страшно под пулями. Видел даже потрясающие кадры какого-то оператора, сделанные в самом эпицентре расстрела в его начале. Видно, как в толпу сверху врезается конус трассирующих пуль. Кто-то падает, кто-то шарахается, а какой-то мужчина в два скачка выскакивает из конуса трасс и оборачивается, оценивая обстановку. Увидев, что он уже вне конуса трасс, спокойно отходит в сторону.
Потом я не раз думал, почему так было — отсутствие страха у меня и у других, впервые оказавшихся под огнем. Что до меня, то дело, возможно, в том, что я много раз мысленно представлял себя в такой ситуации и под огнем действовал уже почти «на автомате». Да и другие — все сплошь добровольцы, — тоже, видимо, были люди такого же склада…
Годы спустя
С тех пор 3 октября я всегда встаю в 3:30, чтобы успеть на первый поезд метро в 5:47. Тогда я успеваю, заехав в Останкино, к началу рабочего дня добраться до завода. Впервые это произошло в 1994. Тогда вокруг места, где лежали перед АСК-3 убитые, уже возвели решетчатый забор с калиткой. И стояли в тот день в этой калитке два мента с автоматами, блокируя проход их стволами.
Какие-то люди впереди меня в эту калитку проходили — наверное, сотрудники с удостоверениями. Но у меня нет удостоверения, у меня только на правом плече — сумка на ремне, как автомат. Да в левой руке 3 красные гвоздики — в положении «к ноге», тоже как оружие. И я строевым шагом устремляюсь в зазор между стволами автоматов, глядя автоматчикам в глаза. Стволы дрогнули, автоматчики опустили глаза. Пройдя, кладу гвоздики у стены АСК-3, где добивали раненых, потом ухожу. Отойдя от калитки, вижу, что из здания выскочил какой-то хмырь и начал ругать автоматчиков, тыча пальцем в меня. Мол, зачем пропустили? Но уже поздно.
Теперь там уже не калитка, а фундаментальная проходная с турникетами, на одной наглости не пройти. И поэтому я теперь кладу цветы на постамент решетки ограды, после чего отхожу к той трансформаторной будке. Там в этот час — 6:30 утра — темно и тихо, но мне не надо даже закрывать глаза, чтобы снова увидеть, как всё было: как добивали раненых огнем из окон, и как убивали тех, кто их выносил, как оседали ребята возле этой будки. И тишина там для меня всё равно пронизана треском автоматов и грохотом крупнокалиберных пулеметов, а темное небо расчерчено трассирующими пулями.
А вечером 4 октября иду всегда на траурную церемонию у бывшего Дома Советов, на Казачью заставу — так называлась баррикада возле стадиона, гарнизон которой погиб одним из первых 4 октября 1993-го. Теперь там народный мемориал в память наших мертвых. И всякий раз, глядя на портреты погибших в колонне, ощущаю боль и стыд, что они погибли, и кто-то вместо меня, а я жив — но чем я это окупаю?
Никогда не забуду, как там отмечали 4 октября 1994 года: вдоль стены стадиона и на лужайке перед нею в темноте горели сотни свечей в память о павших. И было, глядя на них, совершенно особое чувство, и напоминало картину Верещагина «Панихида». Похожие кадры есть и в х/ф «Красные колокола» — ряды мертвых со свечами — погибшие при штурме горы Черо…
Отдельно стоит сказать о стадионе возле бывшего Дома Советов. Наши «демократические» любители Пиночета одно время любили требовательно скандировать «Стадион! Стадион!» — в память о расстрельном стадионе в столице Чили, где погибли тысячи людей. И свой стадион они заимели — на Красной Пресне в Москве. Я зашел на него на 9 дней… Искореженные северные его ворота едва держались на петлях: 4 октября их высадил БТР, который тут же открыл пулеметный огонь по всему, что двигалось, включая и военных из числа штурмующих. Говорят, в отместку они сожгли его из РПГ.
На 9 дней следы «работы» БТР еще виднелись — изрешеченные крупнокалиберными пулями бетонные плиты забора, а также бытовка, изрешеченная калибром 7,62. В эти отверстия бытовки пришедшие на 9 дней вставляли гвоздики. Рядом с бытовкой — моток колючей проволоки, которой был опоясан Дом Советов. В центре мотка горело несколько свечей. Этакий «алтарь московской демократии» (у меня осталось фото этого забора, бытовки, алтаря…).
Были показания очевидцев, что на стадионе этом, как и в Чили, расстреливали тех, кто выжил в Доме Советов при штурме (как и во дворах домов к западу от Дома Советов, где спаслись лишь те, кого не побоялись впустить в свои квартиры жильцы). Один знакомый из МВД рассказывал, что их привозили на стадион 5 октября, и они видели кровь под покрытием беговой дорожки. А в выложенный плиткой бассейн на южном краю стадиона сбрасывали тела расстрелянных, которых потом тайно вывезли. Летом 1994 шел я вдоль забора у бассейна. Из бассейна доносился плеск воды и женский смех…
Расстреливали и у забора снаружи.
Забор этот много лет был весь исписан проклятиями палачам. Потом их закрасили, но они тут же появились снова. И множество листков со стихами появилось на заборе. Целая поэма даже была. Помню — насмерть — только одно из ее стихотворений:
Так нам и надо,
Так всем нам и надо,
Если во всей нашей армии
Не нашлось ни одной дивизии,
Верной присяге…
В конце концов «победители» пошли на крайние меры: сплошной забор заменили металлической решеткой. Но мы тут же показали им, что и на решетке можно писать. И по сей день на ней написано «КТО НЕ СМИРИЛСЯ, ТОТ НЕ ПОБЕЖДЕН!» и «ЛУЧШЕ ПАСТЬ В БОЮ, ЧЕМ ЖИТЬ В ЯРМЕ» (парафраз из гимна Кубы: «Умереть за Родину — значит жить, а жить в рабстве — это смерть».
Но я бываю там не только 4 октября. Именно там я много лет встречаю Новый год — у поставленных в память павших креста и часовенки. И в новогоднюю ночь просто чувствуется, что наши мертвые — там, и не только потому, что на тебя смотрят их глаза со стендов с портретами. Тот самый «заполненный товарищами берег» Твардовского. Зажигаю в их память свечу перед крестом. И 3 тоста я поднимаю там с ними и за них. А в полночь начинается канонада фейерверков, и кажется, что штурм Дома Советов всё еще продолжается.
А в первый раз я встречал там 1995 год. Ночь была ужасная — проливной дождь, сырой ветер, залившие и задувшие десятки свечей, которые традиционно стояли вдоль ограды стадиона. Я нашел одну не погасшую — у памятника героям 1905 года, на котором я тогда несколько лет подряд писал «1905… 1993…» От нее я зажег свою свечу, а уже ею — несколько десятков вдоль решетки. Новогодние тосты пришлось поднимать под дождем одному (друг, с которым подружился там, на баррикадах в 1993-м, прийти не смог). Но минут через 15 стало многолюдно и шумно: пришли еще десятка полтора из бывших бойцов гарнизона Дома Советов во главе с полковником РВСН.
— Ты, что ли, сегодня тут дежурный? — спросил полковник (были там пару лет после Черного октября дежурные по ночам — следили за порядком, чтобы не оскверняли памятную территорию).
— Выходит, что да. Надо же кому-то свечи зажигать…
И тут уже пошла настоящая встреча Нового года и встреча боевых товарищей. И мы 2 часа под дождем на ветру поднимали тосты за живых и мертвых, и за тех, кто в ту ночь далеко на юге штурмовал Грозный… В финале жена полковника заметила одну интересную вещь: «Смотри, какая легкая у тебя рука: мы 2 часа на ветру под дождем, а свечи, что ты зажег, не погасли…»
Две вещи не могу себе простить в Черном октябре:
1) что у телецентра не пошел выносить раненых и, значит, кто-то из тех, кто выносил и был убит, — погиб вместо меня. Майкл, который вынес 12 человек, или Олег Кудрявцев, спасший 20…
2) что в ночь на 4 октября не поехал в Дом Советов, а остался дома. Потому что не хотел ни погибать безоружным, ни сдаваться… Оказалось, что и того, и другого можно было избежать: оружие можно было забирать у убитых и раненых бойцов.
Никогда себе этого не прощу…