Обратив внимание на то, как Маркс в «Капитале» разрабатывает тему сложнейших отношений между природой и человеком — тему, которая будучи важной сама по себе, неминуемо тянет за собой еще более важную тему так называемых истинных и ложных потребностей; оговорив, что именно ложные потребности в итоге разрушили и советское общество, и советское государство, я предлагаю читателю проследить, как именно развивалась мысль Маркса от юношеских глубоких размышлений, содержащихся в его «Экономическо-философских рукописях», к тому, что изложено в «Капитале».

Для того чтобы решить такую задачу, нам придется достаточно детально ознакомиться с тем, что сказано в «Экономическо-философских рукописях». А сказано там нечто весьма и весьма далекое от того, что называлось марксизмом в эпоху советского псевдомарксистского начетничества.

Вот что пишет Маркс в этих своих «Рукописях»: «Шекспир особенно подчеркивает в деньгах два их свойства:

1) Они — видимое божество, превращение всех человеческих и природных свойств в их противоположность, всеобщее смешение и извращение вещей; они осуществляют братание невозможностей.

Они — наложница всесветная, всеобщий сводник людей и народов».

Прервав на секунду цитирование, я хочу спросить читателя, что с такими определениями Маркса должен был делать коммунистический советский начетчик, например инструктор идеологического отдела ЦК КПСС? Как это должны были заучивать студенты, сдающие те или иные зачеты и экзамены по марксизму-ленинизму? Как на этой основе должны были вообще строиться общественные отношения в СССР эпохи застоя? Как это можно было сочетать с ростом значения товарно-денежных отношений при социализме, с товарно-денежными отношениями вообще, с принципом материальной заинтересованности при социализме, с социалистическим рынком? И, наконец, что советский средний человек, скорее всего, даже не читавший Шекспира и уж тем более не задумывавшийся о том, какова у Шекспира роль денег (напрямую об этом Шекспир ничего не говорил), должен был извлечь из подобного тезиса? А если он ничего не мог извлечь из него, так не лучше ли было от него этот тезис спрятать? Хотя, с другой стороны, спрятав этот тезис и всё, что написано Марксом в его развитие, как можно было опереться на марксизм в построении социализма и коммунизма?

Задав эти вопросы, я продолжаю знакомить читателя с тем, как Маркс развивает свое размышление о Шекспире.

«Извращение и смешение всех человеческих и природных качеств, братание невозможностей — эта божественная сила денег — кроется в сущности денег как отчужденной, отчуждающей и отчуждающейся от родовой сущности человека. Они — отчужденная мощь человечества.

То, чего я как человек не в состоянии сделать, то есть чего не могут обеспечить все мои индивидуальные сущностные силы, то я могу сделать при помощи денег. Таким образом, деньги превращают каждую из этих сущностных сил в нечто такое, чем она сама по себе не является, т. е. в ее противоположность.

Когда мне хочется какого-нибудь кушанья или когда я хочу воспользоваться почтовой каретой, ввиду того что я недостаточно силен, чтобы проделать путь пешком, то деньги доставляют мне и кушанье, и почтовую карету, т. е. они претворяют и переводят мои желания из чего-то пребывающего в представлении, из их мыслимого, представляемого, желаемого бытия в их чувственное, действительное бытие, из представления в жизнь, из воображаемого бытия в бытие реальное. В качестве такого опосредования деньги — это подлинно творческая сила».

Итак, Маркс, с одной стороны, признает за деньгами подлинно творческую силу, превращающую бесплодные, а значит, жалкие мечтания о чем-то (к примеру, о путешествии) в нечто реально осуществимое и потому не бесплодно-мечтательное. Он признает тем самым, что человек, лишенный денег, одновременно лишается способности мечтать по-настоящему, то есть верить в возможность воплотить свою мечту. А как начинает мечтать человек, который не может мечтать по-настоящему? Он начинает мечтать, не веря в возможность воплощения мечты, то есть превращая живую мечту в нечто выморочное, лишенное того, что делает мечту воплощаемой. Выморочная мечта лишается своей подлинной творческой потенции. Она как бы стерилизуется. Говоря об этом, Маркс очевидным образом обсуждает некую колдовскую силу денег, ворожбу денег, позволяющую превратить неосуществимую мечту в осуществимую, а мечту осуществимую — в свою противоположность, в выморочное безэнергийное мечтание вообще.

Маркс придает таким превращениям очень серьезное значение, утверждая, что человек, мечтающий о неосуществимом, перестает отличать сон от реальности, бесплодную фантазию от состоятельного творческого замысла.

Что такой человек и не хочет соприкасаться с реальностью, потому что любое соприкосновение травмирует его мечтательность.

Что такой человек (кстати, великолепно описанный Достоевским, гениально показавшим плеяду петербургских выморочных мечтателей-сновидцев), по сути, бежит от реальности.

Эрих Фромм писал о бегстве от свободы, но бегство от реальности еще страшнее, чем бегство от свободы, не правда ли?

Маркс утверждает, что человек, убегающий от реальности, и мечтать-то по-настоящему не может. Потому что его неосуществимая мечта — это морок. А любой морок лишен энергии. Живущий в мороках человек теряет способность черпать откуда-то энергию.

Но ведь он не может и до конца погрузиться в эти мороки! Он ведь живой человек, которому нужно питаться, одеваться и так далее, то есть как-то соотноситься с реальностью.

Убегая от реальности и одновременно не разрывая с ней связь окончательно, такой выморочный сновидец теряет психологическую целостность. Он при этом неминуемо расщепляется на две субличности: одна как бы живет в реальности и при этом грубейшим образом подчиняется ей, отчуждаясь от любой мечтательности; другая живет в своих снах, теряя грань между вымышленным и реальным и одновременно превращая всю свою мечтательность в безэнергийный морок, полностью лишенный какой-либо творческой связи с действительностью.

Карл Маркс называет подобную выморочность неэффективным спросом, то есть запросом, который не предполагает своей реализации в реальности. Такому спросу или запросу Маркс противопоставляет спрос или запрос эффективный, то есть предполагающий реализацию в реальности. Маркс, анализируя разницу между двумя этими запросами или спросами, пишет:

«Спрос имеется, конечно, и у того, у кого нет денег, но такой спрос есть нечто пребывающее только в представлении, нечто не оказывающее на меня, на другого, на третьего никакого действия, нечто лишенное существования и, следовательно, остающееся для меня самого чем-то недействительным, беспредметным. Различие между спросом эффективным, основанным на деньгах, и спросом неэффективным, основанным на моей потребности, моей страсти, моем желании и т. д., есть различие между бытием и мышлением, между представлением, существующим лишь во мне, и таким представлением, которое для меня существует вне меня в качестве действительного предмета.

Если у меня нет денег для путешествия, то у меня нет и потребности, т. е. действительной и претворяющейся в действительность потребности в путешествии. Если у меня есть призвание к научным занятиям, но нет для этого денег, то у меня нет и призвания, т. е. действенного, настоящего призвания к этому. Наоборот, если я на самом деле не имею никакого призвания к научным занятиям, но у меня есть желание и деньги, то у меня есть к этому действенное призвание. Деньги — как внешнее, проистекающее не из человека как человека и не из человеческого общества как общества всеобщее средство и способность превращать представление в действительность, а действительность в простое представление — в такой же мере превращают действительные человеческие и природные сущностные силы в чисто абстрактные представления и потому в несовершенства, в мучительные химеры, в какой мере они, с другой стороны, превращают действительные несовершенства и химеры, действительно немощные, лишь в воображении индивида существующие сущностные силы индивида в действительные сущностные силы и способности. Уже согласно этому определению деньги являются, следовательно, всеобщим извращением индивидуальностей, которые они превращают в их противоположность и которым они придают свойства, противоречащие их действительным свойствам (подчеркнуто мною — С. К.)».

Что такое извращения с приобретением свойств, противоречащих действительным свойствам? Это и есть морок, жертва которого становится античеловеком, то есть монстром. Потому что у нормального человека мечта находится в творческом соотношении с действительностью. При этом творческим называется соотношение, в рамках которого мечта предполагает свою реализацию. А что такое мечта, предполагающая свою реализацию? Это мечта, насыщенная творческой энергией! Нет этой энергии — о воплощении мечты в принципе говорить не приходится. У монстра, античеловека мечта абсолютно безэнергийна. То есть она так же мертва, как сам монстр. Мертвая мечта — удел живого мертвеца. Именно превращаясь из живой в мертвую, мечта выморачивает человека, делая его живым мертвецом. Она высасывает у него живое содержание, поселяя внутрь него пустоту, неизбежно заполняемую мертвыми псевдомечтаниями. Потому что ничем не заполненная пустота мучительна не только для живого человека, но и для ходячего мертвеца. Чем глубже вакуум, тем больше нужно заполнять его пустыми мечтаниями. И чем больше он заполняется пустыми мечтаниями, тем дальше человек уходит от своей родовой творческой сущности, превращаясь в монстра, в живого мертвеца.

Попробую проиллюстрировать эту мысль Маркса чем-то более актуальным для нас сегодня, чем мечта о путешествии. Что, если от мечты о путешествии мы перейдем к мечте о коммунизме или к мечте об СССР 2.0? Как отделить тут живого мертвеца (то есть монстра), наполненного мертвыми безэнергийными мечтаниями, не предполагающими воплощения в жизнь, от по-настоящему живого человека, чьи мечты насыщены энергией так, как это всегда бывает с мечтами, ждущими своего воплощения? Говорю об СССР и коммунизме 2.0 как о чем-то действительно важном для меня и потому позволяющем осуществлять острую, то есть живую проблематизацию, а не бесконечно муссировать банальную тему мечтаний о путешествиях.

Тут ведь дело совсем не в том, что несчастный человек, искренне мечтающий о коммунизме 2.0 или СССР 2.0, страдает от невозможности воплотить мечту. Тут весь вопрос в том, хочет ли он выморочно мечтать, превращаясь в монстра, или он реально хочет воплощения мечты.

Спросят: «А зачем ему выморочно мечтать?» Как зачем, читатель? Чтобы заполнить пустоту, например. А также — чтобы поднять самооценку. Это же очень важно для поднятия самооценки — как бы иметь мечту.

Ну и как проверить, идет ли речь о мертвой мечте, слегка согревающей ходячего мертвеца, или о мечте живого человека, тянущегося к воплощению того, о чем он мечтает?

Чтобы проверить это, человеку в каком-то смысле надо дать деньги. То есть не деньги как таковые, а деньги как ресурс, позволяющий приблизить воплощение мечты, позволяющий реализовать эту мечту хотя бы в малой степени. Причем так, что малая степень может потом начать превращаться в нечто большее.

Ты, к примеру, говоришь человеку, который мечтает о коммунизме 2.0 и СССР 2.0: «Есть скромные средства на реальное построение коммуны, в которой реально будут пытаться реализовывать идеи коммунизма 2.0, например идею о новом человеке. Давай попытаемся эту идею реализовать на деле, в действительности, пусть и в малой степени. А потом посмотрим, куда сделаем следующий шаг. Это ведь лучше, чем топтаться на месте и ничего не делать, предаваясь бесплодным, то есть безэнергийным мечтам и постепенно погружаясь в морок, неизбежный, если мечты бесплодны и безэнергийны».

Как реагирует (очень часто) на это человек, вроде бы мечтающий о коммунизме 2.0 и СССР 2.0? Он отпрыгивает. Из сотен и даже тысяч людей, мечтающих «вообще» о коммунизме 2.0 и СССР 2.0, воплощением этой мечты (конечно же, более чем скромным, небезусловным, проблематичным, высокоиздержечным, наконец) зажгутся по-настоящему десятки людей. Остальные или сошлются на обстоятельства, иногда реальные, а иногда вымышленные, или же просто отпрыгнут. Почему?

Потому что для большинства людей, якобы мечтающих об этом самом коммунизме 2.0 и СССР 2.0, энергийность мечтания уже потеряна. Для них мечта уже не является чем-то, что надо реализовывать в действительности. В этом смысле в их естестве уже поселилась этакая смерть вживе. Ведь именно смерть вживе есть выморочность подлинно живого, того, что Маркс называл родовой сущностью, не правда ли?

Для того чтобы соотнести нашу нынешнюю реальность с глубокими мыслями Маркса, я позволю себе некое отступление, рассмотрев в рамках этого отступления несколько наших песен, имеющих, как ни странно, прямое отношение и к тому, что сказано Марксом, и к краху советского коммунизма.

Автором живых песен (я наряду с ними буду рассматривать и песни мертвые) является Филипп Степанович Шкулев (1868–1930). Именно он написал знаменитую революционную, очень живую песню «Кузнецы».

Шкулев был сыном простого крестьянина. Подростком он поступил работать на ткацкую фабрику, где машиной ему оторвало руку. Став инвалидом, он работал подручным овощного торговца. Была ли у Шкулева изначальная предрасположенность к поэтическому творчеству или же его направило на творческую стезю случившееся несчастье, превратившее его в инвалида, неизвестно. Но как бы там ни было, уже в 1890-е годы, то есть до создания партии большевиков, Шкулев начал активно печатать свои стихи.

Соратником Шкулева в этом начинании был Максим Леонович Леонов (1872–1929), отец выдающегося советского писателя Леонида Максимовича Леонова (1899–1994). Леонид Максимович, запомнивший рассказы отца о том, как именно начиналась народная революционная поэтическая деятельность, осуществлявшаяся кругом поэтов-самоучек, решивших сформировать новую народную поэтическую культуру, писал в своем «Падении Зарядья»: «В Зарядье литературы, можно сказать, не ценили, и свой сюртук, например, в котором он отправлялся на литературные выступления, поэт Максим прятал в дворницкой. Собираясь в кружок, тайком переодевался у дворника, а на рассвете в той же дворницкой облачался в косоворотку и поддевку для приобретения прежнего зарядьевского обличья».

В 1889 году девять молодых поэтов-самоучек, в том числе Леонов и Шкулев, выпустили сборник стихов «Родные звуки». Вскоре оформился Московский товарищеский кружок писателей из народа, к 1903 году этот кружок существенно укрепился и стал называться «Суриковским литературно-музыкальным кружком». Суриковским он назывался потому, что его создатели почитали крестьянского поэта-самоучку Ивана Захаровича Сурикова (1841–1880), рано умершего в бедности от туберкулеза.

В 1905 году Максим Леонов и Филипп Шкулев открыли в Москве издательство «Искра» и книжный магазин при издательстве. Через год магазин закрыли, а Леонова, Шкулева и других осудили за издание и продажу литературы «крайнего (то есть эсеровского — С. К.) содержания».

В советский период Филипп Степанович Шкулев вступил в компартию, занимался литературной деятельностью. Песня «Кузнецы», автором которой является Филипп Шкулев, существует в нескольких редакциях, из которых наиболее известна та, в которой говорится о «кузнецах страны рабочей». Но это уже советская редакция. А я приведу читателю эту песню в том варианте, в котором ее пели в 1905–1906 годах.

Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы счастия ключи!
Вздымайся выше, тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи!

Мы светлый путь куем народу,
Полезный труд для всех куем...
И за желанную свободу
Мы все страдали и умрем, умрем, умрем.

Мы — кузнецы, Отчизне милой
Мы только лучшего хотим.
И мы недаром тратим силы —
Недаром молотом стучим, стучим, стучим!

И после каждого удара
Редеет тьма, слабеет гнет,
И по полям родным и ярам
Народ измученный встает, встает, встает.

Фактически советский вариант отличается несущественно. Вся разница в том, что в советском варианте говорится о кузнецах страны рабочей. Фраза о необходимости бороться и умирать за желанную свободу остается.

Почему, собственно, я заговорил об этой песне?

Во-первых, потому что в 1920-е годы существовала организация пролетарских поэтов, взявшая название «Кузница» в том числе и по причине глубокого почитания песни Шкулева. Эта организация не приняла НЭП. Она считала его губительным для революции. НЭП пугал пролетарских поэтов именно возвращением буржуазных потребностей, то есть потребностей, которые Маркс назвал ложными.

«Кузница» проклинала буржуазное искусство. Она противопоставляла ему искусство пролетарское. Вместе с другими сходными творческими организациями она растворилась в том, что можно назвать сталинской компромиссной моделью. Эта модель отрицала и НЭП с его ложными потребностями, и чистую коммунистичность с ее отказом от этих потребностей. Сталинизм был именно компромиссом, и в качестве такового он должен был рано или поздно уступить условному хрущевству, в котором ложные потребности были воспеты как закономерные и принимаемые советской властью. Именно против этого выступает Розов в хрущевскую эпоху. Но по-настоящему против этого выступали в эпоху досталинскую.

Нужен ли был компромисс между НЭПом и коммунизмом? Да, НЭП был губителен, а этот компромисс? И возможен ли компромисс ложных потребностей с потребностями действительными?

Во-вторых, потому что в рамках этой самой «Кузницы» (а также песни «Кузнецы») рассматривался так называемый кузнечный миф. Он рассматривался как красная религиозная альтернатива христианству. Но ведь в рамках этого мифа имело место позитивное отношение не только к дохристианской борьбе громовержца-кузнеца со змеем, но и к христианскому поединку Георгия Победоносца с драконом! Только в рамках этого мифа, в основе которого возвеличивание бога грозы как победителя змея, по-настоящему символичны серп и молот, изображенные на советском гербе. Они ведь и впрямь имеют глубокий смысл: пролетариат рассматривается как новый многоликий Георгий Победоносец.

Сообщаю читателю, что кроме знаменитых «Кузнецов» тот же Филипп Шкулев пишет в 1918 году менее известную песню памяти жертв Великой Октябрьской революции:

Шли они шумной столицей
Дружно и ночью, и днем,
Были отважны их лица,
Очи пылали огнем.

Шли они стройно, рядами
Смело и гордо вперед,
Храбро сражаться с врагами
За пролетарский народ.

Шли, не смыкаючи вежды,
Кровь молодую пролить,
С полною в сердце надеждой
Злого врага победить.

Зная, на алой их крови
Солнце свободы взойдет
И на распаханной нови
Бедный воспрянет народ...

Думы, мечты их свершились
Год лишь один миновал,
Слуги Мамоны свалились,
Рухнул злодей-капитал.

Сила буржуев, как гуннов,
Рушится, гибнет, гниет,
Царство Великой Коммуны
Всюду со славой грядет.

Тут вам и слуги Мамоны (то есть жрецы ложных потребностей), и злодей-капитал (то есть змей как хозяин ложных потребностей), и буржуи как гунны, и царство великой коммуны.

Всё это, читатель, очень и очень существенно. Как существенны и другие песни Шкулева, такие как «Под серпом и молотом» («Черным дням былого Вновь не воротиться. Не воскреснут беды С ненавистным голодом, С бурей огневою. Новый мир творится Под серпом и молотом»).

Можно было бы многое еще сказать по поводу того, как именно создавались новые красные мифологемы в поэзии 1920-х годов. Как сакрализовался не только труд кузнецов, но и труд ткачей, не только воинский труд, но и труд отдельных профессий, например мостовщиков. Как в 1930-е, 1940-е, 1950-е годы сакрализация труда превратилась в его светское воспевание («крепче за баранку держись, шофер»), как потом и это воспевание сменилось полудиссидентской лирикой.

Но поскольку черные дни былого, которые для Филиппа Шкулева не могли возвратиться, взяли и возвратились, то главное, почему я вдруг заговорил о песне «Кузнецы», — это диссидентская борьба как с самой этой песней, так и с песнями сходными. Приведу один из образчиков такой борьбы, обратив внимание читателя на то, что в приводимом мною диссидентском сочинении явно пародируется именно знаменитая песня «Кузнецы».

Как мы только что убедились, песня «Кузнецы» начинается фразой «Мы — кузнецы». Песня, которая является разрушительной пародией на песню «Кузнецы», начинается с такого же «мы», имеющего противоположный — и глумливый, и злобно-пророческий смысл.

Знакомлю читателя с этой — увы, пророчески беспощадной — разрушительно глумливой пародией, начинающейся с того же самого «мы». В пародии говорится, что мы, конечно же, не кузнецы. И дух наш отнюдь не молод. Но мало сказать, что мы не кузнецы. Надо задать некую антитезу кузнецам, надо задать некое антикузнечное «мы». Вот как оно задается в приводимой мною пародии, которую диссиденты издевательски назвали народной песней.

Мы импотенты, мы импотенты,
А это значит — нам не страшны
Ни алименты, ни сакраменты,
Ни комплименты чужой жены!

Мы не боимся красивых женщин
И разных прочих венерических примет.
Лишь тот свободен, кто импотентен!
Вне импотенции свободы нет.

Зато здоровы мы морально и физически
Все потому, что с нас ни дать, ни взять.
И даже родину мы любим платонически,
Поскольку ей не в силах обладать.

Можно, конечно, сплюнуть и сказать: «Тьфу, безвкусная графомания». Но мне кажется, что такое эстетство сегодня неуместно. И что при всей безвкусности диссидентской пародии, притворяющейся народной песней, в ней сказано что-то существенное и имеющее прямое отношение как к приведенным мною глубочайшим марксистским суждениям, так и к гибели СССР и нынешнему пикнику на постсоветской обочине.

Как только вы получаете то, что Маркс условно назвал деньгами, то есть то, что дает вам возможность реализовывать свою мечту в реальности, вы, не имея жизненной энергийной мечты, а обладая всего лишь ее выморочным безэнергийным двойником, оказываетесь в сложнейшем положении. Примерно в таком, в каком оказывается импотент, который по ночам творит любовную мистерию с полюбившейся ему особой женского пола. И всё прекрасно — ан нет.

Во-первых, реализация на деле такой любви, как и реализация коммунистической утопии в некоей коммуне, наполняет неким конкретным, а значит, не безупречным содержанием, те беспочвенные мечтания, безупречная абстрактность которых оправдывается полным отсутствием возможности их реализации на деле, то есть тем, что Маркс назвал отсутствием денег.

Ты начинаешь делать эту коммуну... Она оказывается несовершенной... Для того, чтобы ее делать, надо тратить массу сил, ты их тратить не хочешь, да у тебя их и нет, ибо твоя мечта безэнергийна.

Во-вторых, надо отказываться от имеющейся реальности.

В-третьих, можно проиграть. Более того, нельзя не проиграть. Потому что твоя мечта безэнергийна и ты это понимаешь.

Короче говоря, дело не только в том, что безденежье извращает мечтания. Но и в том, что безденежье, извратив мечтания, создает человека, обладающего извращенной природой, делающей его живым мертвецом, монстром. А такой человек уже и не хочет денег как средства превращения беспочвенной мечты в мечту, укорененную в действительности и требующую усилий для своей реализации, проверяющей тебя на способность этой реализации, выявляющей твою неспособность к этой реализации.

Предположим, что такой монстр, боящийся, как огня, реализации своей мечты, то бишь любовного соития с реальностью, травмирующего его монструозную идеальность и выявляющего его импотентность, получает возможность реализовать свою мечту. Что он делает? Он любым способом увиливает от всего, что связано с этой возможностью. Он бежит от этого, как импотент от особы, являвшейся объектом его платонической любви и вдруг предлагающей ему заменить платоническую любовь — любовью нормальной.

Если элите удалось создать такое монструозное неэлитное общество, то как это общество может посягнуть на власть элиты? Понятно, что никак. Но для того, чтобы разобраться с этим никак по-настоящему, давайте не будем упиваться скоропалительными ответами. И все же дочитаем интереснейший кусок из «Экономическо-философских рукописей» Маркса, яростно отвергавшихся советскими начетчиками от марксизма, прекрасно понимавшими, что именно в них написано.

(Продолжение следует.)