Откликаясь на обсуждение роли Ницше в мировом процессе, хотелось бы высказать несколько соображений.

Не раз говорилось, что роль построений/концепций Ницше в современном мировом процессе очень значима. Но что это за построения? И, из этого понимания, — что это за роль?

Мартин Хайдеггер в своей книге «Ницше и пустота» выделяет пять основных рубрик мысли Ницше: нигилизм, воля к власти, вечное возвращение равного, переоценка всех ценностей, сверхчеловек.

Также он указывает на то, что Ницше мыслит в колее древней европейской метафизической традиции, начинающейся аж с Платона. Что Ницше — «метафизик, хоть и как антиметафизик». Обосновывает он это свое утверждение так: он указывает, что Ницше, комментируя некое свое рассуждение, говорит, что «смысл», «цель» и «ценность» — это категории мышления. А где категории — там и метафизика. Потому что категории суть «обнаруживающие называния», которые обнаруживают нечто в мире.

«Пять основных рубрик», которые выделяет Хайдеггер, тоже имеют категориальный характер. Можно, в принципе, с тем же успехом сказать: «пять основных категорий мысли Ницше». Потому что это не простые слова, а как бы волшебные: они называют и обнаруживают то, что стоит за физической реальностью, что скрыто в сердцевине реальности и, по интуиции Ницше, управляет сущим, живет-осуществляется через него.

Увлечение Ницше Горького, Лондона и многих других вполне понятно. Ницше можно очень долго восхищаться, педалируя романтические, гуманистические, героические аккорды его мысли. И, осознанно или нет, проходя мимо спрятавшихся в них антигуманистических тонов.

Ницше и его основные категории как бы двоятся: то они выглядят, как некий «радикальный гуманизм», нацеленный на преодоление кризиса: устремленный в будущее, решительный и страстный; то вдруг, как нечто совсем другое. На вопрос «что это?» можно ответить, внимательно вглядевшись в мысль Ницше и мысль крупнейших его интерпретаторов, например, того же Хайдеггера. В чем состоит это ницшевское «кроме»? Какое значение оно имеет сегодня?

Например.

«Когда я смотрю на нынешнее время глазами человека какой-нибудь далекой эпохи, я не могу обнаружить в современном человеке ничего, достойного особого внимания, кроме его своеобразной добродетели и болезни, именуемой „историческое чувство“. <…> Мы, люди нынешнего века, постепенно начинаем создавать цепочку будущего мощнейшего чувства <…> это один из оттенков нового чувства — кто может прочувствовать историю всего человечества как свою собственную историю, тот ощущает в невиданных масштабах всю человеческую тоску <…>, но нести в себе весь этот груз чужой тоски, найти в себе силы, чтобы нести ее и еще к тому же оставаться героем, который на заре следующего дня, возвещающего новую битву, приветствует восходящее солнце и свое счастье как человек, которому открыты грядущее и глубина веков, как благородный наследник, впитавший все благородство духа былых времен, наследник, взявший на себя большие обязательства, как самый знатный из всей древней знати, но в то же время как первенец новой знати, которая не знает себе равных, и о которой в прежние времена никто и не мечтал; и все это принять к себе в душу — древнейшее, новейшее, потери, надежды, завоевания, победы человечества <…> это должно даровать такое счастье, какого еще не знал ни один человек, — божественное счастье, пронизанное властью и любовью…» («Веселая наука», 337).

«Раскат импровизаций» Ницше несет очень многое. Не правда ли, здесь есть и представление о новом человеке, который определяется своей связью с историей, и представление об исторической ответственности, и представление о «новой истории» (сверхистории?), в которую вступает человечество? Единственное «но»: новый человек Ницше — это первенец новой знати. Первенец новой знати, слышите?

Или: «Это (жизнь в перспективе неизбежной смерти — прим. А. Я.) всегда похоже на последние минуты прощания перед отплытием корабля, на котором уезжают люди, навсегда покидающие родину <…> И все до одного думают, что былое — ничто, или почти ничто, а ближайшее будущее — всё… Как странно, что единственное надежно объединяющее начало совершенно не властно над людьми, которые менее всего склонны воспринимать себя как некое братство во смерти. Нe очень радостно видеть, что люди совершенно не желают думать о смерти! <…> мысль о жизни в сотни тысяч раз достойней размышлений». («Веселая наука», 278).

Слава богу, Ницше не удосужился сказать, что христианство — это и есть братство во смерти. Для этого было определенное, хотя и нетвердое, основание: для христианина жизнь вечная — несоизмеримо важнее, чем жизнь земная. Но в том-то и дело, что жизнь; не братство в смерти, а братство в вечной жизни — вот что такое христианство.

Итак, представление о новом человеке и его новом бытии в новой (или «сверх-») истории роднит Ницше с Марксом.

Резкая оценка современного гуманизма роднит его с Блоком:

Но тот, кто двигал, управляя,
Марионетками всех стран, —
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане
Увяла плоть, и дух погас,
И ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас…

Оценка современного либерального гуманизма как «серого» и «гнилого», а главное — как «тумана», сожаление об угасании силы («увяла плоть и дух погас»), прославление борьбы как неотъемлемой абсолютной константы, определяющей подлинное бытие человека, — разве всё это не оценки очень и очень в духе Ницше?

Это всё — та общая почва, на которой сходятся Ницше и передовая гуманитарная интеллигенция его времени: кризис гуманизма очевиден. А где кризис гуманизма — там и кризис культуры. Гуманизма много, а человек как-то сдулся.

И с Достоевским это его роднит. «Все упрели» — так ведь говорит герой Достоевского? И Достоевский из-за этого просто места себе не находит. Он — устами своих героев — переживает это предельно.

Не слишком ли много для одного человека? Не возвеличиваем ли мы сейчас Ницше, подпирая его Блоком, Достоевским и даже Марксом? Нет. Ницше — философ улавливания, его стиль в том, что он улавливает и поэтически осмысляет значимые детали. Сосредоточившись на этом улавливании, он «наловил» значимых деталей очень много, возможно, больше, чем любой другой. Но кроме этого за ним, собственно, нет никаких особых заслуг. Ни одной темы он не разработал основательно, системно (хотя бы просто в меру основательно — не говоря о совершенно уникальной системности-основательности Маркса). Как стилист Ницше в отрыве от своего дара улавливания неинтересен.

Между прочим, из-за этого улавливания и отсутствия системности Ницше часто впадает в нелепость и со своей «фирменной» категоричностью высказывает совсем не такие уж глубокие вещи. Допустим, ты уловил нечто, развил и осмыслил, но осмыслил вне контекста, и получилось, что кошку определяют ее усы. Да что там определяют — она просто к ним сводится! Ничего другого в кошке нет: всем повелевают усы! Да, ты блестяще осмыслил усы — но у кошки есть еще скелет, мышцы, сложная система внутренних органов, наконец, даже какая-то социальность. Когда осмысление происходит без охвата контекста жизни, который дает полноценная, не выморочная системность, оно невозможно приводит к ошибкам.

Но в чем фундаментальная разница между Ницше и Блоком? И есть ли эта разница?

Если она есть — то нельзя ли все-таки сказать, в чем конкретно эта разница?

Ведь иначе дело пахнет «новым платьем короля». Иными словами, интеллектуальным мошенничеством. Которое Ницше ненавидел и очень убедительно обличал. И Ницше окажется дважды (!) прав. Один раз — по поводу свойств мира. А другой раз — по поводу гуманистов. То есть тех, кто предлагает миру не столь горькое лечение, как он, Ницше.

Видящие кризис предлагают разные решения. Блок предлагает «слушать музыку революции». Ницше предлагает… С тем, что он предлагает, нужно разбираться отдельно. Осмысление этого предложения сегодня бесконечно актуально. Почему? Потому что сегодня происходит именно та «переоценка всех ценностей», о которой говорил Ницше. Сегодня последовательно разворачивается несколько стадий «нигилизма», о которых говорит Ницше. И этим развертыванием подготавливается переход к «сверхчеловеку», о котором говорил Ницше. В этом и состоит, если брать философское, антропологическое измерение, суть переживаемого миром опаснейшего «глобального транзита».