Без слез, без жизни, без любви.
Александр Пушкин
Промозглый декабрьский вечер. На улице то ли плюс, то ли минус. Днем серая низкая хмарь окутывала всю Москву. Наступившая темнота скрыла ее от глаз, но чувствовалась, что она никуда не ушла.
Вечер пятницы тринадцатого. Вечером феминистки из движения «СоцФем Альтернативы» обещали провести массовый пикет численностью до 300 человек на площади Яузских ворот. 15 декабря заканчивается публичное обсуждение проекта закона «О профилактике семейно-бытового насилия», так что самое время изобразить выступления гражданского общества, требующего его принятия.
Обычно московские власти стараются загнать любую нежелательную уличную активность граждан за Можай: в отдаленные и малолюдные места, называемые гайд-парками. Всех желающих протестовать против закона о домашнем насилии или пенсионной реформы отправляют именно туда. Но для феминисток власти делают исключения. Неудивительно, если вспомнить, что самые активные лоббисты закона находятся в Госдуме.
Буквально на днях на одном из феминистских ресурсов вышла статья некоего психолога Тараса Иващенко с простым русским названием «Про абьюз, деструктивные отношения и что с этим делать». В статье на плохо переведенной с английского феминистской «фене» сообщается, что «абьюзерами» нередко становятся самые близкие человеку люди: родители, супруги. Впрочем, автор статьи не мыслит категориями муж, жена, жених, невеста, возлюбленный, возлюбленная. Всё просто и функционально: партнер, партнерша. Примечательна статья тем, что наконец объясняет, что такое правильная ненасильственная семья и правильные ненасильственные отношения, за которые нельзя схлопотать «охранный ордер» на 30–60 суток.
Ненасильственные отношения, пишет автор, это те, где вы «по большей части заняты собой, удовлетворяете свои потребности и интересы». При этом «вас не пугает прекращение этих отношений». И вообще в «нормальных» отношениях вам «комфортно, спокойно и в какой-то степени предсказуемо». А иначе — это ненормальные отношения, абьюз (от англ. abuse — плохое обращение, издевательство, насилие).
Как хотите, но ведь это не то чувство, которое воспевают поэты. Не то чувство, испытав которое, люди женятся и выходят замуж. Что общего имеет настоящая любовь «В горе и в радости, богатстве и бедности» и постоянное спокойствие, комфорт и предсказуемость?
Получается, сторонники закона о профилактике семейно-бытового насилия собираются запретить любовь! Законодательно. Закон о запрете любви. Вот он, этот «дивный новый мир» — уже на пороге.
Зимним вечером площадь Яузских ворот, это большая темная клякса в центре предновогодней, освещенной по-собянински Москвы. В середине площади парк с большой круглой площадкой в центре, еще более темной, чем ведущие к ней дорожки. В центре нее стела — памятник пограничникам Отечества.
На ступеньках памятника пятно света, там кто-то стоит. Полукольцо из темных спин 50–70 людей не дает понять, кто именно. Яркий свет подсвечивает и нижнюю часть стелы, верх которой теряется в черноте. Создается впечатление, что люди стоят около столба, который не дает упасть темноте на землю.
Подходя ближе, слышишь «хор» из высоких девичьих голосов. Они все вместе речитативом явно повторяют чьи-то слова. Клятву? Нет, не похоже. Больше напоминает сеанс массового гипноза или коллективной молитвы.
В центре освещенного круга на постаменте стоит вполне благополучного вида юная девушка. Вокруг нее — тесное кольцо из активисток, за кольцом — сочувствующие, любопытствующие и журналисты. Большинству девушек примерно от 18 до 23 лет. Женщин среднего возраста — единицы. Они стоят в основном поодаль от полукруга.
— Меня зовут Варя, — говорит девушка.
— Меня зовут Варя, — нараспев вторит «хор».
— Мне 17 лет, — продолжает оратор.
— Мне 17 лет, — вторит круг.
— Когда я впервые получила двойку… — начинает рассказ Варя.
— Когда я впервые получила двойку… — повторяет круг.
— Мои родители заперли меня на два дня, — говорит она, уже всхлипывая.
Стоявшие в кружок девушки с плакатами слово в слово повторили за Варей каждую реплику ее выступления. Рассказ был любопытным: «Когда я впервые пришла домой пьяная… меня душила собственная мать! Когда мне было одиннадцать, она в ссоре сломала мне палец… Я хочу, чтобы другие дети были защищены от этого! Я хочу перестать страдать! Я хочу перестать наблюдать за голосом матери и думать, быть мне сегодня тихой или нет! Я хочу, чтобы все перестали страдать! Дети должны быть защищены от своих родителей! Всем спасибо!»
«Всем спасибо!» — повторил хор, и на ступеньки вышла следующая «страдалица».
Надеюсь, подумал я, Варя излагает события не в хронологическом порядке, иначе получается, что она впервые пришла домой пьяная, когда ей еще 11 лет не было. И, конечно, хотелось бы узнать мамину версию событий. Но это уже не по правилам закона о семейно-бытовом насилии. В нем учитываются жалобы только одной стороны. Абьюзеру доверия нет. А главное, в чем проблема? Вместо «плохой» мамы холеную Варю ждут «социально-реабилитационные центры», детдома и замещающие семьи, куда, разумеется, можно приходить пьяной и где, конечно, нет никакого насилия.
Впрочем, в руках 17-летняя Варя держала плакат «Свободу сестрам Хачатурян!» Так что, возможно, ей видится и иной способ избавления от матери.
— Я не хочу умирать, — оторвали меня от размышления слова следующей выступающей.
— Я не хочу умирать, — все так же однотонно, как и раньше, повторяет «хор».
Полутемный парк из приятного места для влюбленных парочек начинает превращаться в черную воронку с подсвеченным столбом в центре, уходящим в никуда. Воронка закручивается против часовой стрелки. И люди, шатающиеся по периферии странного пикета, неосознанно подчиняясь заданному направлению, тоже двигаются, огибая основное место действия против часовой стрелки. Захотелось, не поворачиваясь к действу спиной, тихо рыча, отступать от этой площадки как можно дальше.
Выбираюсь на окраину сеанса этого хорового безумия.
Останавливаю девушку, раздающую листовки, прошу ответить на несколько вопросов.
Она смотрит на меня полустеклянными-полуиспуганными глазами и ищет кого-то взглядом в толпе.
— Не бойтесь, — говорю я, — если вы волнуетесь, то ответьте мне только на один вопрос.
— Хорошо, — соглашается она, продолжая нервничать. — Но если я не захочу, то можно не отвечать?
— Можно, — говорю я.
Демонстративно достаю диктофон, чтобы она поняла, что раньше ее никто не записывал, и включаю.
— Вы вышли на пикет в поддержку закона «О профилактике семейно-бытового насилия», скажите… а вы верите в любовь? Верите, что она есть?
— Если в социальном смысле, то, мне кажется, что это то, про что сейчас говорят девушки, которые выходят на сцену. И сама форма живого микрофона предполагает…
— Что она несет? — думаю я, — не-не-не! В ту любовь, о которой писали поэты…
В глазах девчонки вдруг вспыхивают какие-то теплые, живые, озорные искры. Полудетская, слегка наивная и одновременно обворожительная улыбка сама собой из ниоткуда вдруг появляется на ее лице.
— Конечно, да!
— Спасибо. Это и был мой вопрос.
Отключаю диктофон. Делаю это так, чтобы она видела: запись кончилась, можно ничего не бояться.
— Ой! Это все?
— Ага.
— Я тогда побежала?
— Конечно, — говорю я.
Она продолжает еще улыбаться, желает мне удачно набрать материал, а я в ответ желаю найти то, во что она верит, и мы расстаемся.
— Статистика скрывает множество случаев пострадавших от домашнего насилия, — вещает фоном уже другая ораторша.
— Статистика скрывает множество случаев пострадавших от домашнего насилия, — все так же монотонно повторяет «хор».
Лиза, Аня, Варвара, Мария… В любовь верили все, кроме одной, которая в любовь вообще-то верила, но не в такую, какую описывают в романах и поэмах.
Можно уходить. Оставаться в этой черной воронке с уходящим в темноту столбом в центре совсем не хотелось.
— И если вы не сталкивались сами с насилием, то ваши родственники или знакомые обязательно были жертвами…
— И если вы не сталкивались сами с насилием, то ваши родственники или знакомые обязательно были жертвами, — монотонно повторяли девушки из группы поддержки.
Странно, я предполагал, что мог встретить на этом феминистском пикете озлобленных или обиженных судьбой девушек и женщин, но столкнулся с совсем другим. Я нашел растерявшихся девчонок, которые внутри продолжают верить в любовь, а выступают за закон, который хочет эту любовь отменить за ненадобностью. За мир, где нет ни любви, ни прощения.
Об этом мне ясно сказала женщина средних лет, которую я встретил уже покидая массовый сеанс гипноза. Женщина представилась Мариной, анархисткой. Как оказалось, анархисты против опубликованного проекта закона о семейно-бытовом насилии, так как там «прописана возможность примирения».
«Мы считаем, что если существует насилие, то звонков и переписки быть не должно, чтобы абьюзер не манипулировал жертвой. Практика так называемого примирения и сохранения семьи… она очень манипулятивна, она дает дополнительные рычаги абьюзеру. А нужно, наоборот, защищать жертву от абьюзера, нужно обеспечить изоляцию жертвы от абьзюера. Для этого нужен охранный ордер. Однако в любом случае охранные ордера имеют ограниченный срок действия. К нашему большому сожалению. Мы считаем, что после совершения физического, психологического или экономического насилия примирения быть не может».
По проекту закона, семейно-бытовое насилие — это те виды физического, психологического и экономического насилия, которые не наказываются ни по Административному, ни по Уголовному кодексу. То есть, по большому счету, речь о причинении дискомфорта, вызове эмоций. За такой выход из зоны безлюбия, то есть спокойствия, предсказуемости и комфорта, должно следовать наказание — разлука с запретом на примирение. Нормальными уже названы только те отношения, которые в любой момент не жаль комфортно завершить.
Устроители «дивного нового мира», громоздя ложь за ложью об уровне насилия в семьях, надеются холодно и расчетливо убить в людях последние человеческие чувства. Когда-то этим занимались нацисты в своих концлагерях. Сейчас нашли другие, более «гуманные» способы, но результат ожидается тот же. У нас на пикеты радикальных феминисток пока выходят десятки, в Европе — тысячи.
Из-под лесов Ржева и болот Ленинграда война незаметно переместилась в наши города и поселки. А враг остался тот же самый.