Рассказ

В дверь постучали. В прихожую шмыгнула юная девушка, быстрым привычным движением оправила перед зеркалом нарушенную в нечаянной дневной дреме прическу и, на цыпочках подкравшись к входу, повернула дверной ключ. Замок щелкнул.

На пороге стоял молодой человек с большими и добрыми карими глазами, высокий, в слегка изношенной черной дубленке. В руках он мял лопоухую теплую шапку, волосы его были усыпаны свежим снегом.

— Вы на занятие?

Молодой человек, казалось, замешкался на секунду, однако быстро ответил.

— Да.

На самом деле первокурсник Петров в репетиторах не нуждался. Но когда он уже сидел в светлой кухне на седьмом этаже многоэтажки, напротив премилой третьекурсницы Дашеньки — говорить об этом было поздно. Дарья Алексеевна (так отрекомендовала себя сама студентка химфака) завороженно объясняла природу свободных радикалов и прихлебывала из фарфоровой чашки ароматный улун.

«Ведь я не за тем пришел», — рассеянно думал Петров.

Но ему вдруг отчаянно понравилось сидеть рядом с этой девушкой и слушать ее, находиться в доме, где пахнет елочными игрушками и ожиданием праздника.

Резко напавший мандраж приходилось заедать конскими дозами печенья, отчего молодой человек все время пребывал с набитым почти до отказа ртом.

— Вы меня слушаете?

— Вуа, я вей вьимае.

Девушка засмеялась и закрыла методическое пособие по органической химии.

— В самом деле, я совершила ошибку! Не нужно было приниматься сразу за дело, раз уж мы решили вас отогреть.

Она поднялась со своего места и выглянула в окно. За окном стоял сверкающий декабрьский полдень.

— Сильно там морозит?

— Колотун! — уверенно подтвердил Петров, справившись с овсяным лакомством.

— Как вы сказали… вы с физфака?

— Да.

— Даже странно, что будучи физиком, вы испытываете сложности с химией.

— Не испытываю.

Стоя к Петрову спиной и разглядывая цветущие на подоконнике фикусы, девушка вдруг обернулась.

— Зачем же вам репетитор?

В ее голосе минорно стукнуло досадой и негодованием.

Петров озадаченно посмотрел на нее и нехотя пробурчал:

— Не знаю.

— То есть, как это вы не знаете? Вы же почему-то сюда пришли!

Девушка отошла от своих фикусов и снова уселась за стол напротив Петрова, пристально его разглядывая.

— Пришел, — согласился Петров. — Но… Это не совсем мое желание.

Девушка хохотнула и снова вскочила с места, уронив на пол методичку.

— Тогда все понятно. Вы не желаете признаваться себе, что плохо понимаете в химии, и вас отправили сюда заниматься. Кто? Mamа́n, папа́?

— Баба́! — почти шепотом молвил Петров, угрюмо посмотрев на девчонку.

Девчонка прыснула и задиристо продолжала.

— Вы забавный, Алеша. Но пора бы начать принимать самостоятельные решения. Вы так не считаете? Ведь вы — мужчина все-таки!

Петров, и без того красный с мороза и от горячего чаю, раскраснелся еще пуще, и чтобы скрыть ползущий по лицу жар, спустился со стула и потянулся за лежавшей до сих пор у ног Дарьи Алексеевны методичкой. Это неуклюжее замешательство позволило Петрову почти усилием воли согнать жар с лица. Он поднялся и шлепнул методичкой о стол.

— С книжками могли бы поаккуратнее!

Продолжая улыбаться, девушка оценивающе взглянула на первокурсника и вновь уселась на свое место.

— Вы, кажется, напились и наелись. Мы можем продолжить?

Занятие продолжалось еще полчаса. Петров почти не слушал и, поглядывая на игравшую ножкой девушку, думал, отчего-то сознательно подбирая не слишком обидные словечки, которые когда-то часто слышал от деда: «Цица! Пелька! Клуша!.. впрочем, нет. Эта — не клуша. Что-то в ней есть».

Девушка давно уже писала в тетради формулы и делала рисунки, показывая, как именно электроны переходят от атома к атому и не требуя слишком большого внимания от подопечного.

И тут Петров неожиданно для самого себя услышал собственный, но до чуда незнакомый голос, который с нахальным нажимом спросил:

— Сколько тебе лет?

Повисла бесконечно долгая пауза. Такую испытывает на сцене любой неискушенный в выступлениях на публике, услыхав вдруг собственный голос на фоне многочисленных безмолвных лиц.

— Разве мы перешли на ты? — отложив в сторону карандаш, серьезно спросила девушка.

Алеша тупо смотрел на нее и почему-то молчал.

— Мне двадцать лет, — спокойно и так же серьезно продолжила Даша.

Она аккуратно сложила тетрадь, методичку и карандаш на край стола и с тем же серьезным выражением, которое придавало ее лицу еще большую прелесть, спросила:

— Почему же вам так не хочется заниматься химией? Зачем я рассказываю вам, а вы даже не слушаете?

— Я все это уже знаю. К тому же я гуманитарий.

Девушка приподняла одну бровь, и Петров заметил, как идут ей эти тонкие, изломанные линии бровей, крыльями раскинутые над двумя бездонными озерами огромных, еще почти детских глаз.

— Как же вы оказались на естественно-научном факультете? — отчего-то настороженно поинтересовалась она.

— Я естественник. И гуманитарий. Все вместе. Но гуманитарий больше, поэтому когда-то я сделал неверный выбор.

— Надо же… Это очень хорошо, что вы поняли это так рано.

Девушка взяла за кончик карандаш и другим его острием коснулась своего носа. Так она на секунду прикрыла глаза, будто вспоминая что-то или решая — говорить или закончить на этом. Потом она улыбнулась и, взглянув на Петрова, заговорила.

— У меня была приятельница, которая поняла то же, что вы теперь, уже под конец пятого курса. И за две недели до окончания забрала документы. Как вам?

— Странный поступок.

— А я так не считаю. Даже в этом случае она была права. Знаете почему?

— Почему?

— Потому что она поступила честно. Прежде всего перед собой. Конечно, можно сказать, что ничего не изменили бы те две недели, но… Понимаете, человек может изменить свою жизнь и за две недели. Да что уж, и за один день может. И за час! А что если те две недели стали для нее самыми важными, самыми честными в жизни? Разве это не стоит предыдущих пяти лет? Тем более что они не исчезли — они остаются как опыт, который привел к этой честности.

Девушка вдруг взглянула на Петрова и засмеялась.

— Я, кажется, агитирую за коммунизм почем зря.

— Почему же, это все интересно. Я всегда думал так же. И мне всегда думалось, что именно честность — та недостающая часть, которой и будет достроен человек.

— Это как?

— Человек должен усердно трудиться каждый миг, чтобы добраться до самого себя. До того состояния, в котором он может пребывать.

— Как же это связано с честностью?

— Как же вы не понимаете? Ведь вы сами говорили о том же. Честность здесь не сама по себе, она внутри, перед собой. Вы не честны даже тогда, когда переживете миг счастья и не поймете его природы. Если вы не поучаствуете эмоционально, физически — как угодно, — в беде или радости своего близкого человека. Да пусть даже не близкого — все равно! Вот, скажем, вы шагаете себе по проспекту на свой химфак, и вам повстречались двое. Эти двое, положим, приятели. Вы поняли это по тому, как они говорили между собой до того, как повстречали вас, и как продолжают находиться друг к другу в пространстве уже при разговоре с вами. Вы милая и симпатичная, и если они никуда не спешат и в подходящем расположении духа — они, конечно же, сразу распушат хвосты и заведут эту известную игру — не столько перед вами, сколько перед друг другом, — которая сводится к тому, насколько каждый из них достоин такой прелестной собеседницы.

— Вы и впрямь уверены, что они будут заняты больше собой, чем повстречавшейся девушкой?

— К сожалению! — отрезал Петров. — Но мы отвлеклись. Ведь при всем том сами они вовсе не сводятся к этой игре. Они могут быть гораздо тоньше и глубже того, что показывают. С какой целью они подошли к вам?

— О, это известно! — засмеялась девушка, беря аккуратно сложенные стопкой методичку с тетрадью и отправляясь в соседнюю комнату. Петров продолжал, следуя за нею.

— Вы считали это за секунду. Вам, как и всем женщинам, свойственна проницательность. Но дальше, дальше?

Даша резко остановилась возле полок с книгами и со смехом обернулась.

— Что «дальше-дальше»?

Петров, шедший сразу следом, притормозить не успел, и они оказались лицом к лицу, опасно близко друг к другу, так, что он почувствовал ее легкое дыхание у себя на лице. Петрову пришлось сделать усилие, чтобы не сбиться с мысли, и, мощным локомотивным движением сменив курс, он продолжил, расхаживая по комнате.

— Почему они одеты именно в эти брюки?

Так и оставаясь у полок с книгами и задумчиво покручивая прядь волос за ухом, девушка вдруг покатилась со смеху.

— Зря вы смеетесь! — полный решимости договорить, заметил Петров. — Почему на них такие ботинки? Почему они повели себя именно так, как повели? Что в их жестах и манерах говорит вам о них и… о вас? Что вы сумели понять про себя, повстречав в этом городе именно этих двоих? Что для вас эта встреча и эти двое? Что вы сумели разглядеть в их глазах?

Петров в аккуратном темном костюме поверх вязаного жилета стоял посреди комнаты и активно жестикулировал, взывая к пониманию собеседницы. Карие глаза его горели, вихор черных волос топорщился над высоким лбом; он был суров и красив.

— Ох, мне напоминает это мою младшую сестренку, — усаживаясь на диван, увлеченно произнесла Даша. — Не вы, конечно, а что-то в вашем подходе. Когда она только училась рисовать и как-то раз хотела нарисовать облако, она вдруг придумала нарисовать каждую каплю в этом облаке. Ей казалось, что тогда облако получится как настоящее, ведь она передаст все, что его составляет, от самого, так сказать, основания. Знаете, что из этого вышло? Ничего! Точнее — клякса… По-вашему, человек — это что? Это все направленные на него внешние обстоятельства?

— Конечно! — воскликнул Петров, почти отбросив печенье, которое зачем-то таскал с собой и решил теперь откусить. — Это так, но не до конца так. Это сумма внешнего, направленного на внутреннее, и сумма внутреннего, направленного на внешнее, и сумма реакций одного на другое.

Девушка искренне засмеялась.

— Вы себя перемудрили, кажется. Но мне есть что сказать и на это.

В дверь постучали. Даша жестом обозначила таймаут, поднялась с дивана и пошла отворять. Петров прислушался. В комнату долетел громкий и полный изумления голос:

— Как на занятие?

Слышно было, как раскрылась дверь.

Даша в недоумении захлопала глазами. Напротив стоял молодой человек в шапке и пуховике и что-то объяснял про городские заторы, снегопад, транспорт. Даша перебила:

— Алексей? Но ведь он давно уже… постойте, вы…

— Алексей… Скворцов, — молодого человека, кажется, мучило, что ему приходится объясняться. — Понимаете, снегопад дикий, и транспорт из рук вон…

Девушка обернулась в надежде прояснить наконец этот странный казус. Позади стоял Петров с выпученными глазами и красный как рак. Он хотел было что-то сказать, но вместо этого подхватил дубленку и лопоухую шапку и пулей выскочил вон.

Когда Петров вышел на воздух, почти стемнело. Под фонарями метались снежинки, дома пестрели яркими, тепло-желтыми окнами.

— Как глупо, — думал он, подставляя лицо мягкому, холодному снегу.

Многоэтажку репетитора и хрущевку Петрова разделяло несколько дворов, стадион, проулок с аптекой и книжным. Алеша потоптался у подъезда и двинулся к проулку.

Бывает в жизни каждого первокурсника черта, переступив которую, он или она бесповоротно оставляют позади школу и вступают в студенческую жизнь. Первокурсник прекращает жить жизнью ребенка не в декларации самому себе, а на деле. Эта черта настолько неосязаема и очевидным образом оторвана от какого бы то ни было конкретного события в жизни, что первокурсник проходит эту черту, сам того не подозревая. Но в эти моменты он взрослеет, и постепенно мир взрослой жизни становится его миром, а заволакивающий когда-то этот мир туман плавно опускается на мир детства, который медленно и верно становится непостижимо далеким, фантазийным и почти сказочным.

В книжном стояли потемки, душная тишина и ветхие деревянные стеллажи. Таких книжных нигде в городе не осталось, и Петров любил заходить именно в этот. Здесь что-то напоминало детство, родителей и время, когда они были живы.

Петров думал: как хорошо, когда семьи живут вместе всю жизнь. Потому что в одиночестве человек будто становится легче и невесомее.

Он снял с полки первую книгу. Это была тургеневская «Ася». Петров улыбнулся. Он поставил «Асю» на место. Следом за «Асей» вразнобой стояли русские и зарубежные классики: Чехов, Лесков, Диккенс и Фолкнер.

«Ну, не Фолкнера же!» — подумал.

Тогда он снова вернулся к «Асе». Кассиром был мужчина. Почти пожилой, высокий и прямой, как шест.

Снег вязко цеплял за ноги. Он шел и шел, заваливал все кругом беспощадно, безмолвно. За снежной завесой почти не слышно было гудения города. Петров прошел дворами, под глухими в такую пору арками домов и ступил за порог своего узенького, обшарпанного подъезда.

Кругом в доме густились тени. Приглушенный темно-желтый свет торшера в комнате, где обычно отдыхала бабушка, перемежался с желтоватым отливом старинных штор в следующей комнате. Отразившись от окна, легко касаясь о потертый паркет, свет летел в кухню, где его встречали квадраты кухонных дверей с вставышами темного оргстекла. Пройдя все итерации подобного преломления, свет в кухне, казалось, заполнял ее распыленной горчичной завесой. В этом грязно-желтом тумане Петрову вдруг причудился силуэт пожилой женщины. Но он быстро понял, что квартира пуста.

Петров уселся на диван и покрутил перед собой книгу с открытым форзацем.

«Как бы это начать? — он задумался. — Многоуважаемая… Лучший репетитор тот, в ком не нуждаются… Ха-ха! Ну нет! Милая Даша… Ха, вот уж!»

Ему нестерпимо хотелось зайти к ней еще раз и подарить что-нибудь. Лучше всего — это книга. Тем более, он видел целый шкаф с книгами в ее доме. Значит, она будет к месту! Но вдруг он осекся. Он вспомнил, как она смотрела на него, как говорила с ним. Так же точно она говорит со всяким, кто приходит к ней заниматься химией. Все взгляды и жесты ее вдруг обратились другой стороной. Он не видел теперь в них того, что рисовал себе прежде. Улыбка обернулась усмешкой, взгляд, казавшийся милым, — снисхождением. И — главное — эта ненужная глупая ложь! Тень сомнений скользнула в его уме.

Тут Петров вспомнил бабулю, которую два месяца назад пришлось отпаивать лекарствами, бегать в местную станцию скорой помощи — потому что по звонку там никто не брал трубку, — искать там доктора, или санитаров, вымогать… нет — вымаливать пойти с ним. К бабуле. На помощь.

Потом была капельница, затем — долгая поездка в такси. Две бесконечно долгие бессонные ночи. Больничные запахи спирта с зеленкой и белый кафель.

Бабуля спала. Спала долго, беспокойно. По лицу то и дело пробегал румянец, который меняла синяя бледность. Затем она начала просыпаться все чаще. И в эти часы ночного гудения города за окном и молчаливой пустоты палаты они говорили.

Бабушка рассказывала о своем детстве и юности, как когда-то пешком из деревни пришла в город; работала на заводе, училась в вечерней школе. Были война и голод, и стояла всюду напряженная, неподъемная как гора, жизнь. Но ее подымали, несли и несли все дальше, к Победе.

И были дни, когда бабушка была счастлива. Когда они, босоногие, по асфальту бежали под упругим июльским дождем с каким-то молодым, чернобровым парнем, догоняя последний трамвай. Был завод, проходная, танцы и снова чернобровый молодой человек, который подавал ей пальто. По старым фотографиям Петров угадал за ним деда.

В те годы у бабушки появилась заводская подруга, дружбу с которой они вместе пронесли через целую жизнь. Бабушка особенно много говорила о ней. Вместе они работали в цеху нефтехимии, затем в лаборатории. Два года как она умерла, а дочка ее и внучка живут теперь через несколько дворов от их с бабулей старой хрущевки.

В полубреду, в полусне ли, напуганная вдруг чем-то безумно, бабушка почти силой заставила внука пообещать, что он обязательно навестит эту семью. Потом она кашляла, задыхалась, долго и тяжело дышала, потом продолжала: «Это будет ей от меня добрым приветом. У ней хорошие детки. И внучка-то больно славная. Она ведь пошла, как и бабка ее, в химики». Бабушка мечтательно улыбнулась, а потом взялась за руку внука и, внимательно на него глядя, заговорила: «Держись за хороших людей, Алеша. Их не так много, но и не малость ведь. Всем людям надо бы держаться вместе, вот что. Потому что, кто такой человек один? Надо жить честно, по совести, весело и плечом к плечу. Когда я была махонькая, нас в избе жило восемь… А вы? Разбежалися все. Все погодки твои и помладше ребятня — все разбежалися. Дворы пустые, Алеша. Деревень не осталося. А где людей нет, какая жисть? Вот никто из вас жисть и не видит. Почему вы не видите жисть, ребята? Какая она… интересная…»

В ночь на третьи сутки бабушка умерла.

Когда Петров приходил в пустую квартиру заночевать, ему часто казалось, что бабуля по-прежнему хлопочет где-то на кухне. В такие часы ему хотелось куда-то сбежать. Он выбегал из дому, втаптывал в тротуары быстрые свои шаги, и острый ветер хлестал его по лицу, обжигая щеки и лоб и до слез пронзая глаза.

Петров подумал, что теперь бабуля заглянула б к нему, спросила, будет ли тот оладушки, посмеялась бы, увидав книжку и в руке карандаш…

Потом он подумал, как все-таки глупо вышло сегодня днем. Что он нес у этой девчонки про честность? В этой светлой квартире, где пахнет елочными игрушками и ожиданием праздника, она была так мила, так настроена рассказать ему химию, что он вдруг решил подыграть… Глупо!

Петров взял книгу, вышел из дома и скрылся в темном дворе.

Многоэтажка светилась, как корабль в бурном море заваленных снегом машин, гаражей и детских теремков. Из подъезда кто-то выходил, и Петров юркнул в затворявшуюся дверь. Яркий свет. Зелень на окнах. Быстроходный просторный лифт. Седьмой этаж — дзынь. Он постучал. Минута. Вторая. Никто не отворяет.

Петров потоптался, засунул книгу в карман и постучал из глупого суеверия в третий раз — тишина. Тогда он развернулся, вызвал лифт, и тут замок за спиной щелкнул.

— А-а, это вы?

Петров прокатился взглядом по ее тонкой фигурке в вязаном свитере и длинной, в пол, юбке, по гребешкам в волосах и приветливой, светлой полуулыбке. Глаза ее, чуть ироничные, светились искренним ожиданием, распахнутые в половину лица.

— Ну, знаете… — тем не менее, серьезно начала она. — Может, наконец, объяснитесь?

— Я пришел прощения просить.

— Да уж, — Даша обняла себя за плечи и прислонилась к дверному косяку. — Видели бы вы свои глаза в прихожей тогда. Бабушка про таких говорила: вишь, шары гнет, — девушка не выдержала и засмеялась. — А еще про таких говорили когда-то — проходимец и плут. Слышали такое?

— Слышал.

— То-то же.

— У вашей бабушки была лучшая подруга, с которой они дружили всю свою жизнь, — проговорил Петров. — Я ее внук. Осенью бабушка умерла.

Даша внимательно посмотрела на него. Все поменялось в облике ее и лице. Все стало ясно теперь. Девушка замолчала. Молчание было тягостным, и чтобы нарушить его, Петров спросил:

— Ваши mamа́n и папа́ ненастолько строги, чтобы прогнать озябшего проходимца с порога?

— Мы живем вдвоем с мамой, — отчего-то виновато улыбнулась девушка. — Папа с сестренкой живут… не с нами.

Она оттолкнулась от косяка и приоткрыла дверь, приглашая Петрова зайти.

— Когда не стало бабушки, я будто бы потерялась. И чуть не бросила химию. Ведь это она меня заразила химией и наукой. Как она сама раньше, когда-то, заразилась. Хотя, у нас теперь, как будто, это не нужно…

Даша зашла в знакомую уже Петрову кухню, он следовал за нею. Она повернулась к нему и улыбнулась.

— Придется тебя снова отогревать.

— Меня?

— Тебя.

Она поставила чайник и, задумчиво посмотрев на него, медленно продолжала.

— Это чувство, когда остаешься один, и тебя самого будто становится меньше… И словно не надышаться, знаешь, как после долгой погони за автобусом, который умчал к центру города, а после пойдет сразу в парк. А ты так и остался болтаться потерянным в темном спальном районе, как будто уже ни при чем… Ой, что это?

Петров держал в руках «Асю». Он протянул ей книжку, Даша взяла с улыбкой, открыла и прочла выведенные на форзаце мелкие строчки:

«Милой Даше,
          от семьи Петровых,
                           добрый привет».