Николаю Боярчикову было 84 года.

Автор не успела познакомиться и пообщаться с Николаем Николаевичем лично, надеясь беспечно, что еще будет время поблагодарить потрясающего таланта балетмейстера за его творчество, выразить восхищение, подарить цветы — не говоря уж о том, чтобы взять полноценное интервью. Теперь это промедление — предмет бесконечной горечи.

Ведь главное, что дает соприкосновение с такими личностями, какою был Николай Боярчиков, — это бесценный духовный опыт. И хотелось поговорить о многом, постаравшись передать читателю содержательный результат этого общения.

Николай Николаевич работал в крупной хореографической форме, обращаясь к великой литературе и вечной человеческой проблематике. Был настоящим творческим гуманистом, приносящим духовные дары на балетной сцене всем и каждому, пришедшему на его спектакль. Принципиально отвергая «актуальную» ныне тенденцию — отказа от огня содержательного творчества в пользу бесплодных «развлекательных» форм.

На его спектаклях зрителю невозможно было не «трудиться», ведь Боярчиков — ни много ни мало, создатель «интеллектуального балета», говоривший со зрителем языком идей и образов, для восприятия которых нужно многое знать, прочесть, понять, почувстовать.

Всё это, бесспорно, ощущал любой, кто оказался причастен к волшебству постановок Боярчикова в качестве зрителя, и, очевидно, ценил каждый, кто учился у выдающегося мастера.

Сегодня воспоминания о работе с Николаем Боярчиковым публикуют его коллеги и ученики. Своими воспоминаниями поделился выпускник Санкт-Петербургской государственной консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова, композитор и дирижер Антон Лубченко.

В «Мариинку» — без рекомендаций и опыта. «Вы псих, может быть?..»

Этому потрясающему человеку я многим обязан в жизни. Именно он привел меня в балет, когда я был еще студентом первого курса консерватории. Если бы не это — судьба сложилась бы по-другому, и, возможно, я никогда не стал бы дирижером.

Итак, 2003 год, я только что закончил школу и поступил в консерваторию. Мне 18 лет, я гол, как сокол, и абсолютно ничего не умею делать, кроме игры на рояле и сочинения музыки. Но надеяться на прокорм своими сочинениями в тот момент не приходилось, а пианистом был хоть и недурным, но весьма средним, на гонорары от редких концертов также было не прожить.

В один из дней — 2 или 3 сентября — я решил пойти поискать работы, в прямом смысле. День был солнечный, я накинул какой-то куртец и пошел прямо в Мариинский театр. Там, естественно, выпучили глаза и сказали: «Вы вообще понимаете, куда пришли??? У Вас ни рекомендации, ни опыта, а Вы вот так просто приходите и спрашиваете, нет ли вакансии концертмейстера?!... — и затем более сочувственной интонацией — Вы псих, может быть?..»

Из «Мариинки» я вышел с твердым знанием, что расстраиваться не стоит: ведь я еще буду здесь дирижировать (откуда такая мысль взялась тогда — не знаю), есть еще театры в городе.

«А к Вам я подошел, потому что лицо у Вас приятное»

В Театре музыкальной комедии на площади Искусств тоже отказали, и я решил зайти в соседний МАЛЕГОТ — тот, что ныне зовется Михайловским театром.

Сразу обратился в окошко администрации: «Подскажите, пожалуйста, как пройти в дирекцию?» — «А что Вы хотели? У Вас какая-то жалоба?» — «Нет, хотел узнать по поводу работы…»

Интеллигентная старушка сочувственно покачала головой: «Вы пройдите в зал, там только что закончился сбор труппы, но, возможно, руководство еще там!»

В зале (в то время достаточно «уставшем», как сейчас принято говорить, но хранившем следы былой роскоши) действительно оставалось еще несколько человек, и я остановил взгляд на высоком худощавом седовласом человеке, чье лицо было исполнено приятной мягкости и обаяния. «Вряд ли это директор, — подумал я, — видимо, артист какой-нибудь, к нему и обращусь…»

Седовласый человек внимательно на меня посмотрел и исключительно вежливо спросил: «Кабинет руководства я мог бы Вам указать, но что Вы хотели?» — «Понимаете, я хотел узнать, не нужны ли в театре концертмейстеры, я только что поступил в консерваторию и ищу работу».

В глазах у собеседника что-то вспыхнуло: «Вот как? Вы концертмейстер? А что Вы играете — оперы или балеты?»

Загадочный «балетный урок»

Ничего не понимая на тот момент в концертмейстерстве, я подумал: «Что за идиотский вопрос! Какая мне разница, что играть?» и ответил ему: «Знаете, оперу я, конечно, больше люблю, но могу и балеты — там тоже бывает иногда хорошая музыка, если, к примеру, Чайковский или Прокофьев…»

Седовласый человек ухмыльнулся и сказал: «Как жаль, что Вы не пришли неделей ранее: мне как раз нужен был концертмейстер… А Вы балетный урок можете сыграть?»

Я не очень понял, что это значит, но работа была нужна, и я на всякий случай ответил, что смогу — вряд ли, подумал я, балетный урок сложнее Второго концерта Чайковского.

«А у кого Вы учитесь в консерватории?» — «У Александра Мнацаканяна». — «Вы еще и композитор? Это Алик посоветовал ко мне обратиться? А почему же он сам мне не позвонил?» — «Нет, мне никто не советовал, я просто пришел в театр спросить работы, а к Вам подошел, потому что у Вас лицо приятное».

Тут он расхохотался и сказал: «Ну тогда давайте знакомиться: Николай Николаевич Боярчиков, главный балетмейстер этого театра и заведующий балетной кафедрой в консерватории. Так что Вы прямо по адресу, видимо, на моем „приятном лице“ это написано. Давайте так, Вы мне оставите свой номер телефона, а я, если что-то найду для Вас, обязательно Вам позвоню!»

Путевка в жизнь

Я, конечно, ни на что не надеялся, но через две недели раздался звонок — звонила Ольга Грибкова. Своим фирменным гнусавым голосом она сказала: «Антон? Ваш телефон мне дал Боярчиков. Знаете такого?»

«Еще бы!» — многозначительно сказал я, ведь теперь Боярчиков — практически мой друг, раз телефон мой взял.

«Отлично! А Вы, правда, можете и балетный урок сыграть? Это такая редкость!»

Этот вопрос меня смутил немного — что за балетный урок такой, что его никто сыграть не может?! Но отступать было некуда, и я снова ответил утвердительно.

«А Вы не хотите работать в консерватории?» — «Конечно хочу, очень даже!»

Парадокс, но именно из парадоксов и состоит весь жизненный путь: одновременно я попал в консерваторию сразу в двух ипостасях — первокурсником и членом профессорско-преподавательского состава. Это давало многие преференции: право обедать в профессорском буфете, присутствовать на ученых советах и собраниях кафедры, считать всех преподавателей — коллегами, но главное, я мог себя обеспечить: купить новое пальто, свитер, замшевые перчатки и так далее.

«Чайковский написал так, поэтому половину движений можно и сократить»…

Играл я из рук вон неудобно, потому что искусство играть (и дирижировать!) «под ногу» оказалось самым сложным в музыкантской профессии. Но ругать меня боялись — все думали, что я друг Николая Николаевича, составившего мне протекцию.

Однажды я поспорил с балетным педагогом. Проходили народный танец из «Ромео и Джульетты» Прокофьева и после остановки меня попросили начать с вальса. Я вежливо ответил, что в народном танце у Прокофьева вальса нет и никогда не было: вся музыка написана на 2/4 в быстром темпе (откуда мне было знать, что у балетных вальсом называется определенное движение, которое никак не зависит от размера автора?).

В другой раз я заявил на просьбу играть медленнее: «То, что танцоры не успевают делать все движения, — не повод портить музыку. Чайковский написал так, поэтому половину движений можно сократить».

«Кривые иксовые ноги» и «дурацкие птибатманы»

В общем в какой-то момент ситуация назрела, и на очередном собрании кафедры один из педагогов решился пожаловаться на меня Боярчикову. Говорили много, с желчью, чтоб уж наверняка. Я думал, что сгорю со стыда, — такого человека подвел!

Но, вопреки ожиданиям, Николай Николаевич обвел всех глазами и сказал: «И вам не совестно? Парень учится на первом курсе, пишет музыку, выручает всю кафедру — каждое утро в 6 часов встает в своем общежитии, толчется в вонючих маршрутках, чтобы сыграть под кривые иксовые ноги ваши дурацкие птибатманы — а вы на него жаловаться? И после этого вы называете себя советскими людьми? Как же вы измельчали за 10 лет…»

После этого случая никто уже на кафедре ничего не говорил, некоторым даже стало нравиться, как я играю («в конце концов, Петипа и вовсе с одной скрипочкой стоял!»), а мнение, что я человек Николая Боярчикова, укрепилось и обросло, как водится, слухами.

Через год благодаря Людмиле Васильевне Свешниковой я попал в стажерскую группу балетных концертмейстеров Мариинского театра, начали завязываться новые знакомства в балетном мире, начались первые контракты, в том числе западные, а в 2015 году впервые встал за дирижерский пульт театра, спустя 12 лет после того, как был изгнан из него с вердиктом «псих».

Но, возвращаясь мыслями к этой истории, я снова и снова задаюсь вопросом: как бы сложилась моя карьера, если бы в тот день мне не повезло случайно встретить Николая Николаевича или не удалось бы его расположить? Ведь я мог бы не прийти вовсе или прийти тремя минутами позже, или обратиться к кому-нибудь другому!

Николай Николаевич, спасибо Вам за все, за нашу мифическую дружбу и за Вашу такую настоящую человеческую поддержку! Помню Вас всегда…