По признанию самого Глушкова, он узнал о том, как работают компьютеры и что они могут, из книги уже обсуждавшегося нами А. И. Китова. Книга называлась «Электронные цифровые машины». Она была издана в начале 1956 года.

Описывая свою работу на Украине, куда он переехал в 1956 году, Глушков сообщает следующее: «Я стал заведующим лабораторией вычислительной техники Института математики. Предполагалось, что лаборатория будет реорганизована в Вычислительный центр АН Украины в соответствии с вышедшим в 1955 году постановлением о создании вычислительных центров в академиях союзных республик, в том числе на Украине».

Согласитесь, трудно сочетать миф о страшных гонениях на кибернетику при Сталине с таким развертыванием вычислительных центров, осуществленном еще до разоблачения культа личности Сталина и запланированным при Сталине и по его прямому распоряжению.

А теперь о главном. В 1962 году президент Академии наук СССР, академик, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и двух Сталинских премий, член ЦК КПСС Мстислав Всеволодович Келдыш (1911–1978) привел директора вычислительного центра Академии наук Украинской ССР Виктора Михайловича Глушкова в кабинет первого заместителя председателя Совета Министров СССР Алексея Николаевича Косыгина (1904–1980). Того самого Косыгина, который после снятия Хрущева стал Председателем Совета Министров СССР, то есть вторым по своему статусу членом высшего советского руководства, имевшим практически неограниченные полномочия в том, что касалось руководства советским народным хозяйством.

Алексей Николаевич Косыгин — фигура крайне непростая. К сожалению, существует стереотип, согласно которому Алексей Николаевич — это чуть ли не единственный представитель брежневского политического олимпа, стремившийся облагородить тупиковую советскую систему хозяйства, да и советскую систему вообще. Это — наиболее популярная точка зрения.

Есть и другая, согласно которой Косыгин подорвал основы существования советского общества с помощью своих реформ, которые по своей сути были направлены именно на такой подрыв.

Но эта точка зрения редко предъявляется обществу по вполне понятной причине.

Антисоветская элита терпеть не может рассуждений по поводу каких-то злонамеренных подрывов ненавидимого ею «совка». Ей хочется закрепить миф, согласно которому «совок» накрылся медным тазом по причинам его крайней неразумности, а не по чьему-то злому умыслу.

Но если даже временами в патриотической оппозиционной печати кто-нибудь и заговорит на тему подрывной деятельности Косыгина, то эти разговоры почему-то обязательно приобретают невразумительный и малопристойный характер.

В 1969 году советский писатель Всеволод Анисимович Кочетов (1912–1973) опубликовал роман «Чего же ты хочешь?» В романе были рассмотрены очень важные аспекты советского элитного бытия. Об этом специфическом бытии Кочетов поведал нечто существенное. Он показал, что данное омерзительное бытие чревато только одним — гибелью нашей страны и нашего образа жизни. И всё бы ничего… Но моя мать, знавшая Кочетова и относившаяся к нему со сдержанной настороженностью, ознакомившись с романом, задала мне один парадоксальный вопрос: «Он ведь правду живописует, но почему он ее живописует так плохо? Ну хорошо, он не Шолохов и не Леонов, но ведь он же не полный маразматик. Так почему он пишет так, как будто бы он совсем не может писать? Он ведь может!»

Сделав паузу, мать сказала: «Не исключаю, что он так плохо пишет по заказу. Что он таким образом озвучивает правду, которую уже невозможно полностью скрыть от определенных слоев нашего общества, чтобы эту правду дискредитировать. И что ему поручено именно это. Такая вот дискредитация правды с помощью слишком плохого, слишком неубедительного обнародования».

Мне тогда эта мысль матери показалась слишком изящной и в чем-то даже конспирологической. Но позже мне пришлось убедиться в том, что обнародование правды в форме, которая эту правду компрометирует, вполне может быть осуществлено по определенному заказу.

В 1992 году главный редактор «Советской России», сидя рядом со мной в президиуме какой-то конференции, прямо сказал, что статью Нины Андреевой ему поручил напечатать сам Горбачев, а не какие-то злые антигорбачевские силы. И что он простить себе не может того, что согласился выполнить это поручение Горбачева. Мол, надо было отказаться.

Почему бы не распространить данный прецедент на другие случаи публикаций, ориентированных на компрометацию того, чему они посвящены. И тут что Кочетов с его загадочно беспомощными по форме разоблачениями, что осуждение преступного косыгинского подрыва незыблемости советского строя и советского народного хозяйства.

Останавливаться здесь подробно на фигуре Косыгина я не имею возможности. Но по причине стирания из общественной памяти почти всего, что значимо для моего поколения, оговорю в виде развернутой пометки на полях, что Косыгин был очень ранним и странно ранним советским номенклатурщиком. Что после 1937 года произошел стремительный взлет Косыгина. И что у истоков этого взлета стоят бериевские круги, включая Серго Арсентьевича Гоглидзе (1901–1953), одного из руководителей советских спецслужб, расстрелянных по делу Берии.

Гоглидзе был назначен Берией начальником управления НКВД СССР по Ленинградской области для того, чтобы зачистить ставленников Ежова. И без его одобрения никакой Жданов не мог бы резко выдвинуть Косыгина в 1938 году. Тем более что Косыгин был перед этим обласкан Робертом Эйхе (1890–1940). А этот Эйхе сначала участвовал в ежовских репрессиях, а потом был арестован по обвинению в создании латышской фашистской организации (и демонстративно реабилитирован на XX съезде). При этом Косыгин был выдвинут в 1938 году, а Эйхе в этом же году арестован.

У Жданова никаких особых мотивов выдвигать Косыгина не было. Что же касается Гоглидзе, то, конечно, темна вода. Но в 1948 году дочь Косыгина вышла замуж за Джермена Михайловича Гвишиани, сына Михаила Максимовича Гвишиани. Того самого Михаила Максимовича, которому было посвящено несколько важных строк из докладной записки С. Н. Круглова, И. А. Серова и К. Ф. Лунева в Президиум ЦК КПСС Г. М. Маленкову и Н. С. Хрущеву. Записка называлась «Об укреплении кадров центрального аппарата и периферийных органов МВД, проводимом в соответствии с решениями июльского (1953) Пленума ЦК КПСС».

В записке было сказано: «Начальником УМВД Куйбышевской области работал генерал-лейтенант Гвишиани, который в прошлом был начальником личной охраны Берия, длительное время работал на Дальнем Востоке с Гоглидзе и необоснованно продвигался им по должности».

Итак, дочь Косыгина становится женой сына Гвишиани. Что именно Косыгин делал с советской системой — отдельный вопрос. А вот что с ней делал Гвишиани — хорошо известно. И тут всё важно: и Римский клуб, в котором оказался этот самый зять Косыгина, и особые связи Косыгина с семейством Аньелли, породившие советский «АвтоВАЗ»… И особое пристрастие к так называемым системным исследованиям, прямо связанным с увлечениями кибернетикой и явно нацеленным на то, чтобы подальше уйти от советской идеологичности в сферу так называемой технократии.

Это вам не хозрасчет, который обычно обсуждают. Это штуки посильнее, поглубже и гораздо более прочно связаны с нашей основной темой.

Кстати, приемной дочерью всё того же Михаила Максимовича Гвишиани, который вышеописанным образом был связан с Косыгиным, была, как известно, Лаура Васильевна Харадзе (1930–1987), первая жена Евгения Максимовича Примакова.

Все эти семейные истории образуют весьма причудливую ткань, требующую отдельного исследования в совершенно другом жанре. Но если кто-то хочет сказать, что Глушков мог быть представлен Косыгину, находившемуся совершенно на другом этаже иерархии, просто по рекомендации Келдыша, то мне тому, кто так скажет, пришлось бы сказать о неприемлемом упрощении тогдашнего советского элитного танца.

Безусловно, Гвишиани, который к моменту, когда Косыгину был представлен Глушков, уже был вполне в игре, должен был участвовать и в описываемом мною глушковском сюжете. Но и не он один. Мне бы не хотелось упрощенно обсуждать важнейшие фигуры советского научного истеблишмента рассматриваемой эпохи. Но кое-что обсудить придется.

В биографии Алексея Николаевича Косыгина есть непримечательный, но, как мне представляется, важный сюжет. Он касается того, что в 1951 году Алексей Николаевич, будучи уже очень крупным советским политическим деятелем, возглавлял комиссию, рассматривавшую, казалось бы, крайне мелкий вопрос — о роспуске физико-технического факультета МГУ (ФТФ МГУ). Но в том-то и дело, что этот вопрос был далеко не мелкий!

10 марта 1946 года лично Сталин подписывает постановление Совнаркома СССР «Об организации Высшей физико-технической школы СССР». Оговорен план, согласно которому в этой школе должно осуществляться образование, а также то, что занятия должны начаться первого сентября 1946 года.

Было создано правление школы, включавшее академиков Алиханова, Вавилова, Виноградова, Капицу, Курчатова, Семенова, Христиановича. Главным в этом правлении, конечно же, был Капица. И тут всё еще более заковыристо, чем в истории с Косыгиным.

Капица был прочно вписан в английскую элиту. Он стал близким другом и соратником великого английского физика Резерфорда (1871–1937) и постоянно циркулировал между Советским Союзом и знаменитой Кавендишской лабораторией, в которой Резерфорд вел свои ядерные исследования.

Кавендишская лаборатория была физическим факультетом Кембриджского университета. Она была создана аж в 1874 году как первая специфическая учебно-научная лаборатория. Речь уже тогда шла о том, что надо соединять инженерные и собственно научные дисциплины и создавать кадры на стыке этих дисциплин.

Деятельность Капицы по связям между СССР и Великобританией, а также по тому обмену информацией между этими странами, который всегда находился на грани фола, — это тайна за семью печатями. Она принадлежит к разряду «без срока давности». А где такие тайны, там и спецслужбы.

Что же касается самого Петра Леонидовича Капицы (1894–1984), великого физика и очень оригинального человека, то сложные отношения этого оригинала с советской властью не являются тайной за семью печатями. При этом Капица был не только лауреатом Нобелевской премии. Он дважды (в 1941 и 1943 году) был лауреатом Сталинской премии. Капица — дважды Герой Социалистического Труда, кавалер шести орденов Ленина. Одновременно он с 1929 года был членом Лондонского королевского общества. И в целом был очень хорошо вписан в самые верхние слои западной элиты.

Капица не чурался ни этого вписывания, ни посредничества в диалоге между СССР и Западом. Притом что такой диалог всегда по определению весьма и весьма непрост.

В ноябре 1930 года Совет Королевского общества принимает решение о выделении 15000 фунтов стерлингов для строительства специальной лаборатории для Капицы. Лидер Консервативной партии Англии Стэнли Болдуин (1867–1947) на открытии этой лаборатории заявляет: «Мы счастливы, что у нас директором лаборатории работает профессор Капица, так блестяще сочетающий в своем лице и физика, и инженера. Мы убеждены, что под его умелым руководством новая лаборатория внесет свой вклад в познание процессов природы».

Тут важны, как мне представляется, два момента.

Во-первых, Капицу, связанного с СССР, восхваляет не абы кто, а лидер Консервативной партии, ненавидящей СССР и постоянно призывавшей Великобританию ужесточить действия против советского государства.

Во-вторых, Болдуин, который в принципе не слишком хорошо ориентируется в тонкостях междисциплинарных исследований, подчеркивает в своем выступлении, что речь идет о Капице не просто как об ученом, а именно как об идеологе, представляющем то новое направление, в рамках которого должна осуществляться растущая смычка инженерных и научных дисциплин. Та самая смычка, для которой была создана Кавендишская лаборатория. Ядерного проекта еще нет, а важность смычки уже обсуждается на политическом уровне. И с подчеркиванием роли Капицы.

В 1934 году Капица, приехавший в очередной раз в СССР, оказывается лишен возможности вернуться в Лондон. Деятельность по задержанию Капицы в СССР осуществлялась под руководством Л. М. Кагановича.

Хрущев в своих воспоминаниях говорит о том, что заместитель председателя Совета Народных Комиссаров СССР, председатель Госплана СССР Валерий Иванович Межлаук (1893–1938), латыш по национальности, расстрелянный в 1938 году по обвинению в контактах с германским правительством и руководстве латышским контрреволюционным подпольем, был проинструктирован Сталиным в том, что касалось действий по отношению к Капице.

Согласно этой информации, Сталин якобы сказал Межлауку: «Передайте Капице, что мы сделаем все, чтобы создать ему желательные условия, построим для него специальный институт, но объясните твердо, что в Англию он не вернется, мы не разрешим ему выехать туда».

Трудно рассматривать данный сюжет в рамках обычной либеральной модели, построенной на ужасных мучениях гениального Капицы, растоптанного Сталиным.

Капице выделили на создание лаборатории в СССР вдвое больше, чем ему выделяли в Англии. Специально под него был создан Институт физических проблем, его английская лаборатория передана в СССР. Но Капица никогда не желал примириться с тем, что его принудили пустить корни в достаточно чужом для него советском отечестве.

Капица фрондировал по данному поводу. Причем достаточно умело. То есть не попадая под раздачу и получая все советские награды.

Возглавлять советский атомный проект Капица не мог, потому что основным направлением его деятельности было всё, что связано с производством жидкого кислорода. Это была важнейшая тема. Но Капица сначала занял место в советском атомном комитете, а потом он из этого комитета вышел. Причем со скандалом. Чего Сталин, защищавший Капицу от Берии, простить не мог, ибо видел в этом демонстрацию личных амбиций, поставленных выше национальных интересов.

В 1946 году Капицу сильно ущемляют (снимают с должности директора Института физических проблем и так далее). Сам Капица ведет себя достаточно независимо, понимая, что у него есть некий резерв прочности. И эта независимость, выдаваемая за антисталинизм, подымает Капицу в глазах Хрущева.

Получив в позднесоветские годы Нобелевскую премию, Капица, в отличие от других, кладет ее на собственное имя в один из шведских банков.

В Капице была некая специальная непотопляемость, позволявшая ему безнаказанно фрондировать, заходя в этом достаточно далеко.

Капица писал письма Сталину. И Сталин откликался на жалобы ученого, чьи заслуги были, конечно же, огромны. Но одних этих научных заслуг было мало для того, чтобы вступить в такие отношения со Сталиным. Тут нужен был еще какой-то стратегический спецсюжет. Примерно такой же, как в случае с Гвишиани и в других сходных случаях.

Хрущев всё это прекрасно понимал. Ему нравилась сложность отношений между Капицей и Сталиным. Но даже Хрущев, который ценил эту сложность и ее политические последствия (можно было отчасти опереться на Капицу в том, что касалось антисталинизма), не всё понимал в деятельности Капицы. В его воспоминаниях есть такие строки по поводу неокончательности позиции Капицы в вопросах обороны: «Мне трудно было понять, как советский человек, видевший страдания нашего народа, которые принесла гитлеровская война, может так мыслить. Мы прилагали все усилия к тому, чтобы не повторилась война, всё делали для подъема экономики, науки, культуры. Понятно, что без науки оборонную мощь нельзя создать. А тут крупнейший ученый с мировым именем отказывается нам помочь?»

Подчеркну еще раз, что это слова политика, благоволившего Капице по причине сложности отношений ученого с Берией. Притом что эту сложность можно было выдать за страдания ученого под гнетом сталинского режима. В случае Капицы это выглядит очень смешно, но такова основная либеральная антисоветская точка зрения.

Ну, а теперь о том, как именно пересекались Капица и Косыгин до того, как в эти сложные отношения между двумя крупными фигурами был введен товарищ Глушков.

Капица очень много занимался воспитанием научной молодежи. В рамках этих занятий, которые ну уж никак нельзя назвать воспитанием этой молодежи в советском духе, он и задумал тот физико-технический институт, судьбой которого пришлось заниматься аж самому Косыгину.

Дело в том, что именно Капица обратился к Сталину с тем письмом, датируемым 1 февраля 1946 года, которое породило начинание, судьбой которого пришлось потом заниматься Косыгину. В письме Капицы к Сталину было сказано о том, что положение дел в образовании надо срочно менять. И что «ряд директоров ведущих научных институтов Москвы счел жизненно необходимым для дальнейшего роста и развития своих институтов предпринять шаги для подготовки кадров своими силами».

Далее в письме говорилось о главных принципах, которые необходимо реализовать в рамках того нового образования, которое на сто процентов являлось предлогом для формирования специфической советской научно-технической элиты. Принципы эти были таковы:

«1. тщательный отбор одаренных и склонных к творческой работе представителей молодежи;

2. участие в обучении ведущих научных работников и тесном контакте с ними в их творческой обстановке;

3. индивидуальный подход к отдельным студентам с целью развития их творческих задатков;

4. ведение воспитания с первых же шагов в атмосфере технических исследований и конструктивного творчества с использованием для этого лучших лабораторий страны».

В принципе, в этом подходе, казалось бы, нет ничего особенного. И тем не менее для того, чтобы накренить подобным образом всю систему научно-технического образования, нужны были делатели решений, гораздо более близкие к Сталину, чем всегда для него сомнительные ученые. Кто были эти делатели? И как они были связаны с госпожой Вентцель, чей супруг, элитарный советский военный, гордящийся своими далекими от советизма дворянскими взглядами, мечтает о пробивании лбами нелюбимой им советской стены — то бишь о перестройке?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо рассмотреть всю историю данного начинания.

10 марта 1946 года Сталин соглашается с предложением Капицы.

Но летом 1946 года Капицу за специфическое поведение в вопросах о развитии нашей боеготовности отправляют в опалу. И потому вместо планировавшейся Капицей Высшей физико-технической школы (читатель уже узнал в ней будущий Физтех) создается всего лишь физико-технический факультет МГУ. На создание этого факультета бросаются большие ресурсы. Создаются специальные правила приема. Приемные комиссии образуются в разных городах страны. Какое-то время эта инициатива развивается в духе Капицы. Но 1 августа 1950 года секретарь ЦК ВКП (б) Маленков получает от замдекана физического факультета МГУ Ф. А. Королева письмо, в котором говорится: «Несколько слов о физико-техническом факультете МГУ. Работники этого факультета в практике своей работы основываются на порочных идеях акад. Капицы, который ставил целью факультета подготовку кадров особого сорта, из числа каких-то „сверхгениальных“ людей… Решающим критерием для приема на этот факультет является „беседа поступающего с академиком“. Именно мнение академика является решающим для отбора на этот факультет. Легко себе представить, какие кадры подбирают работающие там и задающие тон академики Ландау, Ландсберг, Леонтович и др. Это положение является совершенно нетерпимым».

Ах, как бы хотелось нашим либералам подвести под этим черту. И с упоением констатировать разгром системы подготовки гениев, осуществленный недоумками, науськивающими Маленкова, оперируя еврейскими фамилиями великих ученых! Вот оно, гонение на науку! Зловещий тоталитаризм! Тупиковость советской системы!

Но, к несчастью для либералов, нельзя подвести черту, просто констатируя, что Маленков, откликнувшись на процитированное письмо или использовав его нужным образом, расформировал ФТФ МГУ летом 1951 года. То есть через год после написания письма, в апогее кампании борьбы с космополитизмом.

«Гонимые» «несчастные» сторонники новой системы производства советско-антисоветских гениев им. Капицы (Стругацкие потом опишут таких гениев как «люденов») нашли поддержку в ближайшем окружении Сталина. Поддержку эту им оказал генерал-лейтенант авиации Иван Федорович Петров (1897–1994). Вот вам и еще одна весточка от той же госпожи Вентцель и ее супруга!

Иван Федорович Петров, человек, заслуживающий глубокого уважения, оставил после себя воспоминания под названием «Авиация и вся жизнь». Эти воспоминания были изданы в 1992 году в ЦАГИ. То есть в том самом насквозь военном Центральном аэродинамическом институте имени Жуковского, где работала Вентцель.

Воспоминания Петрова предваряются коротким предисловием с названием «Об авторе Иване Федоровиче Петрове». Это предисловие подписал академик, Герой Социалистического Труда, Анатолий Алексеевич Дородницын (1910–1994), который очень долго работал в ЦАГИ, занимался аэродинамикой. И заодно был одним из основателей Вычислительного центра АН СССР, был первым директором этого центра и его научным руководителем.

Связь между Петровым, Дородницыным, Вентцель и ее супругом слишком очевидна для того, чтобы называть аналитику этой связи конспирологией.

Вот что написано в предисловии Дородницына к мемуарам Петрова.

«Мое первое знакомство с Иваном Федоровичем состоялось в октябре 1940 г. Я приехал из Ленинграда в командировку в связи с предполагавшимся переходом на работу в ЦАГИ. Иван Федорович был тогда начальником ЦАГИ, и Сергей Алексеевич Христианович предложил мне пройти к нему: «Нужно познакомиться с Вашим будущим начальником». Сергей Алексеевич кратко рассказал мне о некоторых моментах биографии Ивана Федоровича. Он — один из первых советских военных летчиков, принимал участие в штурме Зимнего Дворца, а сейчас имеет очень высокое воинское звание.

С тех пор прошло много времени, и сейчас уже могу признаться, что предложение С. А. Христиановича я воспринял без всякого удовольствия. Мои предыдущие встречи с военными начальниками не вызывали желания их повторять. «Ничего не поделаешь, — подумал я про себя, — выслушаю еще раз наставления в форме непререкаемых команд. Ну, а в дальнейшем вряд ли мне часто придется встречаться со столь высоким начальством».

Вышел я от Ивана Федоровича весьма удивленным. Он рассказал о задачах, стоящих перед ЦАГИ (а задачи очень острые, ведь был 1940 г.), и пожелал успеха в работе. Никаких наставлений, ничего похожего на командный тон!

И это первое впечатление об Иване Федоровиче как о человеке, к которому неприменимы стандартные суждения, постоянно подтверждались, чем больше я его узнавал. Однажды Иван Федорович мимоходом бросил одно замечание, которое я «взял на вооружение», как афоризм человеческой мудрости: «Командовать легко, управлять трудно». Да, «командовать» и «управлять» — это совершенно разные понятия, и Иван Федорович умел управлять не командуя.

Пришла война. Ивану Федоровичу был поручен весьма важный участок нашей стратегической обороны. Но прошли тяжелые годы войны, и перед страной стала задача в кратчайшие сроки выйти на передовой уровень новой техники. Атомная энергия, ракетная техника, радиолокация и радиоуправление, электронная вычислительная техника, полимерные материалы. Непочатый край работы. А специалистов нет! Нужно было учиться самим и учить других.

Война же еще усложнила ситуацию. Ведь за те годы, т. е. примерно в течение пяти лет, в исследовательских институтах практически не было пополнения молодыми научными работниками. Положение требовало многократного расширения фронта научных исследований, а людей нет. Отсюда задача: ускоренными темпами организовать подготовку научных кадров высшей квалификации.

Как это сделать? Выпуск «скороспелых» специалистов не решал задачи. Нужны были специалисты с весьма глубокими, фундаментальными знаниями математики, физики, химии и в то же время такие, которые сразу бы могли вести достаточно самостоятельно научную или конструкторскую работу. Группой ученых (П. Л. Капица, М. В. Келдыш, М. А. Лаврентьев, Н. Н. Семенов, С. А. Христианович) была выдвинута идея создания высшего учебного заведения особого типа, в котором студенты наряду с прохождением общих фундаментальных курсов в стенах вуза были бы привлечены к работе в исследовательских институтах и таким образом еще во время учебы подключались к выполнению научных планов этих так называемых базовых институтов.

Но идея, как говорил Эдисон, — это 2%, 98% — это ее осуществление. Кто же может помочь в реализации этой идеи? Выбор был однозначен — Иван Федорович Петров.

При всей консервативности системы высшего образования Иван Федорович со свойственной ему настойчивостью и вулканической энергией проводит в жизнь эту идею, и решением правительства организуется сначала физико-технический факультет МГУ, который затем преобразуется в самостоятельный Московский физико-технический институт. Первым его ректором стал Иван Федорович Петров.

Но мало создать институт, нужно поставить его на ноги, нужно так организовать весь процесс обучения и воспитания, чтобы была выполнена та цель, ради которой институт создавался. И в том, что МФТИ завоевал себе исключительно высокую репутацию в нашей стране, а также хорошо известен за ее пределами, — огромная заслуга Ивана Федоровича».

В истории, изложенной академиком Дородницыным, фигурирует, как мы убедились, еще один академик — Сергей Алексеевич Христианович (1908–2000).

Сергей Алексеевич — член ВКП (б) с 1949 года, Герой Социалистического Труда, лауреат трех Сталинских премий. Его родители — дворяне, ушедшие с армией Деникина. Сергей Алексеевич, брошенный родителями, оказался беспризорником и был замечен профессором Давидом Ивановичем Иловайским (1878–1935), видным палеонтологом, сыном отставного есаула. Иловайский заметил беспризорника, потому что он говорил по-французски.

Сергей Алексеевич Христианович занимался и теоретическими задачами, и задачами прикладными.

С 1937 года он работал во всё том же ЦАГИ. Сначала консультантом, потом штатным сотрудником, потом научным руководителем ЦАГИ по аэродинамике.

С 1948 года — заместителем начальника ЦАГИ.

Заслуги Христиановича в области баллистики очень велики. И опять же совершенно очевидна связь Христиановича с Вентцель и ее соратниками. Они работали по одной теме в одном институте.

Еще в 1938 году в газете «Правда» была опубликована статья о необходимости новых методов подготовки научно-технических кадров. Один из тех, кто подписал статью, — Христианович. Речь шла всё о том же самом — о необходимости связать глубокое общее физико-математическое образование и компетентность в инженерных вопросах.

Подготовкой подобных специалистов занимались и в Петроградском физтехе, и в Парижской политехнической школе. Что касается Капицы, то ему был близок опыт Кембриджа.

Война прервала развитие данного начинания, которое было поддержано главной советской газетой «Правда».

Ну, а после войны всё началось заново.

Христианович много занимался проблемами ядерного оружия. Он стоял у истоков создания Сибирского отделения Академии наук СССР и стал первым заместителем Лаврентьева как председателя Сибирского отделения. Он курировал создание Сибирского научного центра.

С Лаврентьевым Христианович разошелся после снятия Хрущева. Но он весь советский период оправданно занимал высокие научные должности.

Итак, Дородницын, Христианович — и Петров. Очень разные люди, объединенные идеями, которые, во-первых, имели фрондирующий характер (в научных кругах антисоветская умеренная фронда считалась не просто нормальной, но фактически обязательной).

Во-вторых, эти идеи имели специфический технократический характер. Антисоветская фронда строилась на основе противопоставления современной внеидеологической прагматичности, основанной на абсолютно объективных знаниях в сфере управления и тому подобного, советской замшелой идеологичности. Которая и свободно мыслить не дает, и лезет повсюду со своими парткомами, и не понимает требований современности, цепляясь за догмы, и, наконец, аж обороноспособности родины в каком-то смысле препятствует.

Что, скажете, не было такой фронды с такой идеологией? Я в ней прожил все молодые годы. И ничего бы плохого в ней не было, если бы не печальный конец. Нельзя же ведь оторвать этот конец от начала, которое мы сейчас обсуждаем. А когда начинаешь прослеживать всю цепочку от этого начала и до печального конца, то и впрямь не по себе становится. Тем более что нет и не может быть всей этой истории с обороноспособностью вне самой армии, формировавшей заказ на оружие, осуществлявшей приемку оружия и так далее, и особых структур внутри мозгового центра армии, он же Генеральный штаб.

Ну, а где все это — там и специальные механизмы воздействия на принимаемые решения. Вот что об этом пишет тот самый генерал-лейтенант Петров, которого дружный академический коллектив решил использовать в качестве противовеса своим противникам, притом, что этот противовес должен был находиться очень близко к самому Сталину. Иначе идея противовеса загремела бы под фанфары.

Предлагаю читателю тот очень патриотический текст генерал-лейтенанта Петрова, который может что-то дополнительно нам поведать по интересующему кибернетическо-люденному поводу.

«История МФТИ своим началом уходит еще в предвоенные годы. Понимание неизбежности войны с фашистской Германией, имевшей среди всех западных стран наиболее передовую военную технику и непрерывно наращивавшей свою военную мощь, которую она использовала отнюдь не для защиты своих границ, заставило наше правительство в 1935–1941 гг. принять энергичные меры по укреплению обороноспособности страны и, прежде всего, перевооружению Красной Армии. Для создания новых образцов самолетов, танков, пушек, стрелкового оружия, ракетных снарядов и т. д. были широко развернуты научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы в расширявшихся и вновь создаваемых научно-исследовательских институтах; научно-исследовательские лаборатории организовывались в конструкторских бюро, на опытных и серийных заводах. Столь бурное развитие научных исследований во всех областях новейшей техники породило дефицит в научных кадрах. Существовавшая система высшей технической школы готовила инженеров, конструкторов, технологов, эксплуатационников, но отнюдь не научных работников. Выпускники вузов в течение по крайней мере 1,5–2,5 лет не могли вести самостоятельную исследовательскую работу — их приходилось доучивать и переучивать на месте, «приспосабливая» к нуждам данного конкретного предприятия. Молодым специалистам не хватало теоретических знаний, они имели слабые навыки в постановке эксперимента и обработке его результатов, не умели применять теоретические знания в практической работе, не слишком хорошо владели иностранными языками, вследствие чего не могли следить за достижениями научной и технической мысли за рубежом. Кроме того, существовавшая система не давала возможности оперативной подготовки специалистов для новых, только зарождающихся направлений науки и техники: организация новой кафедры в вузе, обучение студентов и последующее их «приспосабливание» на предприятии — на все это уходило более пяти лет, а между тем предвоенное время в деле создания новой техники считалось уже не годами, а месяцами.

Ситуация острой нехватки научных кадров требовала принципиально нового порядка в системе их подготовки, и в конце 1940 г. группа ученых обратилась в правительство с предложением об организации для этой цели специального вуза. Предложение было одобрено и даже принято постановление о создании Физико-технического института, но из-за начавшейся вскоре войны оно не было реализовано.

После войны потребность в научных кадрах не только не уменьшилась, но стала еще более острой: авиация с переходом на реактивные двигатели делала качественный скачок в своем развитии, что влекло за собой множество серьезных проблем; возникала необходимость в таких новых, гигантских по своим масштабам отраслях промышленности, как ядерная промышленность и производство ракетной техники.

Кардинальное решение проблемы научных кадров для новых и развивающихся отраслей виделось и в создании специального учебного заведения. С этой целью постановлением правительства от 10 марта 1946 г. при МГУ был образован новый Физико-технический факультет (ФТФ), который возглавили академик С. А. Христианович, ставший проректором МГУ, и доктор физико-математических наук профессор Д. Ю. Панов — декан ФТФ. Задачей нового факультета являлось обеспечение быстрой и высококачественной подготовки научных работников — специалистов в области новой оборонной техники и современной физики по принципиально новой системе. Существо ее сводилось к тому, что студенты должны были возможно раньше, уже на первых курсах привлекаться к научной работе в научно-исследовательских институтах. Более того, обучение студентов специальным дисциплинам должно было осуществляться непосредственно в НИИ силами ведущих научных сотрудников этих институтов. Учась у творцов науки, работая рядом с ними, осваивая их методику, студенты должны были совмещать учебу с научной работой. Преподавание теоретических дисциплин — физики, математики, механики и др., по объему приближающееся к университетскому курсу, было поставлено так, чтобы наилучшим образом подготовить студентов к изучению специальных дисциплин.

О серьезности значения, придававшегося новому факультету, говорит состав Ученого совета факультета, из 27 членов которого 16 были академиками (среди них — А. П. Александров, А. И. Алиханов, С. И. Вавилов, С. П. Капица, И. В. Курчатов, М. В. Келдыш, Л. Д. Ландау) и 8 — членами-корреспондентами АН СССР.

Факультет готовил научных работников по шести специальностям — аэродинамике (заведующий — С. А. Христианович), термодинамике (М. В. Келдыш), строению вещества (И. В. Курчатов), химической физике (Н. Н. Семенов), оптике (С. И. Вавилов) и радиофизике (А. Н. Щукин). Подготовку студентов по этим специальностям осуществляли 11 кафедр, возглавлявшихся такими учеными, как Б. Н. Делоне, Г. С. Ландсберг, Л. И. Седов, А. А. Дородницын и др.

Как всякое подлинно революционное дело, система обучения на ФТФ встретила мощное сопротивление со стороны «традиционалистов». Противники новой системы оказались столь могущественными, что в начале 50-х годов на Физтехе сложилась весьма острая ситуация: от работы был отстранен один из основателей ФТФ академик П. Л. Капица, закрыты многие базовые кафедры. К 1951 г. на ФТФ МГУ, по существу, функционировали три кафедры, руководимые академиками С. А. Христиановичем (ЦАГИ), Н. Н. Семеновым (Институт химической физики АН СССР) и М. В. Келдышем (НИИ-1), занимавшимся разработкой ракетной техники. Был осуществлен единственный выпуск специалистов, а большая часть студентов факультета была переведена в другие вузы. Речь шла, фактически, о приостановлении всей деятельности «системы физтеха».

Тогда энтузиасты нового дела, убежденные в своей правоте, обратились ко мне и, подробно объяснив мне свои идеи, пригласили меня в «сообщники».

То, что Петрова пригласили в «сообщники» — понятно. Понятно и то, почему он согласился. Непонятно другое. Зачем этим людям, занимавшим высочайшие посты, имевшим все необходимые прямые выходы, был нужен, пусть и очень уважаемый, генерал-лейтенант, имевший заслуги перед отечественной авиацией? Ну пусть даже не только перед нею, а и перед какими-то теоретическими разработками. Но ведь и не более того. Сами эти ученые, которым понадобился сообщник, причем дозарезу, тоже ведь были генералами. Причем достаточно многозвездными. За ними стояла огромная сила. Может быть, для современного читателя излагаемый сюжет, в котором походя говорится о сообщнике, является естественным. Но даже для меня, человека знакомого всего лишь с очень мягкими вариантами советской системы, речь идет безусловно о том, что внутри сюжета находится какая-то фигура умолчания. Смысл этой фигуры в том, что Петров, конечно же, нужен был по причине своей особой близости к Сталину.

А сама эта близость не могла определяться заслугами Петрова перед авиацией. Потому что заслуги академиков в военной сфере были не меньше, чем заслуги Петрова, а больше. И их Сталин только потому и терпел, что у них были эти заслуги. Обласкивали их или умеренно прижимали, как Капицу, соразмерно этим их заслугам. Ничего кроме этих заслуг Сталина вообще не интересовало. Но, несмотря на заслуги, академики были беспомощны, а Петров — нет. Ну и кем же был этот Петров?

Нет, понятно, что он был генерал-лейтенантом и так далее. Но кем он был кроме этого? И что по этому поводу в очень размытом виде на языке полуумолчаний и намеков сказано госпожой Вентцель?

Ею сказано, что есть какая-то военная партия с очень определенным привкусом. И что эта партия рассчитывает победить, пробить лбом стены. То есть сокрушить всю систему жизни, а не добиться новых успехов в обороноспособности. И что каким-то хитрым образом она выходит на вождя, потому что вождю нужно чем-то уравновесить Берию. Притом что сам Берия тоже вписан в обороноспособность. А вождь является заложником этой многомерной вписанности. Концы которой уходят в сферу, про которую в народе не зря говорилось «темна вода».

Так что же говорит Петров по поводу своих возможностей повлиять на происходящее? Говорит он гораздо меньше, чем мог бы. Но, право дело, стоит вчитаться в каждую строчку, требующую перевода с языка уклончивостей на другой, гораздо более определенный язык.

При переводе на этот язык сообщаемое Петровым обретает настоящую масштабность. Но перед тем, как осуществить этот перевод, я приведу дословную цитату из воспоминаний Петрова.

«Долго объяснять мне преимущества новой системы обучения не требовалось: нечто подобное прошел я сам с товарищами, когда мы учились в Военно-воздушной академии и одновременно работали в НИИ ВВС. Поэтому через несколько дней, захватив необходимые бумаги, я с этим вопросом явился на прием к И. В. Сталину.

Выслушав мой короткий доклад, Сталин сказал: «Зачем же мы будем восстанавливать факультет, который только что распустили. Давайте создадим новый институт со следующими факультетами». Было очевидно, что он над этим вопросом думал раньше, поэтому наше предложение и нашло столь быструю поддержку. В этом же 1951 г. ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление об организации на базе ФТФ МГУ нового вуза — Московского физико-технического института, который и начал свое существование с 1952 г. Я был назначен его первым ректором и занимал эту должность в течение десяти лет, а потом многие годы работал в нем проректором по общим вопросам и старшим преподавателем.

Принятая в МФТИ система обучения сохранила основные особенности системы ФТФ МГУ».

Ну, а теперь короткий перевод данного благородного, искреннего и одновременно слегка уклончивого текста на язык реальной политики той эпохи.

Петров не мог прийти к Сталину на доклад в качестве обычного генерал-лейтенанта авиации. Сталин просто бы не принял такого генерал-лейтенанта авиации, порекомендовав ему обратиться к генерал-полковнику. И это было бы правильно, потому что иерархичность должна существовать, не может не существовать, а уж при Сталине она существовала так, что мама, не горюй. И не рискнул бы рядовой генерал-лейтенант пойти на доклад к Сталину, даже если бы ему разрешили. Потому что через три дня после доклада он был бы арестован под тем или иным предлогом. А отцу народов сказали бы, что летчик неплохой, но, как выяснилось, связан с иноземной разведкой или с белогвардейскими кругами, или еще с чем-нибудь чуть более или чуть менее экзотическим. Потому что нельзя лезть к верховному прорывая соответствующие иерархические круги, с вопросом, не имеющим прямого отношения к профессиональным обязанностям того, кто так прорывается.

Так нельзя прорываться даже по своему прямому вопросу, касающемуся того или иного типа вооружения. А по вопросу о формировании интеллектуальной элиты, худо-бедно, но как-то вписанной в элиту политическую, прорываться подобным образом какому-то генерал-лейтенанту бессмысленно. А поскольку этот генерал-лейтенант не вчера родился и как-то в этих вещах кумекает, то он и не будет так прорываться. Тут мало даже быть по авиационной линии связанным с Василием Сталиным. Который всегда хотел нечто делать в пику Берии и прочим. Но очень часто получал от своего отца окорот.

Значит, генерал-лейтенанту, хорошо знакомому Сталину и почему-то им особо ценимому, должен был быть быстро обеспечен и сам проход, и прикрытие после прохода. А для того чтобы это обеспечить, нужны серьезные усилия очень влиятельных элитных групп. Подчеркиваю — пусть и малочисленных, но очень влиятельных. И такие усилия должны быть системными, тонкими.

Генерал-лейтенант должен быть чем-то хорош, он должен быть для всего этого годен. Но поскольку он не дурак и не самоубийца, то ему должно быть сказано, причем достаточно доходчиво: «Ты лучше сходи, тогда уцелеешь. А не сходишь, так получишь от нас по полной программе. Мы тебя прикрывать не будем, а, напротив, сдадим». И всё это должно было иметь место в пределах позднего сталинизма. Это первое.

Второе — всё это должно было развертываться вокруг какого-то институтика.

И, наконец, третье. Внутри такого развертывания определенная роль должна была быть отведена аж самому Косыгину. Который к тому моменту для Сталина уже является чуть ли не возможным назначенцем на совсем высокие посты. И вот такому назначенцу надо сказать: «Ты давай, обеспечивай нашу договоренность с товарищем Петровым. А то ведь иначе товарища Петрова задавят, а договоренность нарушат».

Никакой конспирологичности в том, что я здесь только что изложил, нет и впомине. Это не конспирологичность, друзья мои, а азбука тогдашних бюрократических дел.

Насколько же должны были оформиться уже в период позднего сталинизма крупные субъекты не до конца прозрачных стратегических игр?

Насколько же этим субъектам нужна была определенная игра в технократизм как антитеза действовавшей советской идеологии?

Насколько же внутри всего этого действует системная согласованность, то есть вписывание в единую матрицу таких разных тем, как реабилитация кибернетики и новая система подготовки научных кадров?

И, наконец, как же сильно должен быть во все это вписан уже очень зрелый политический игрок по фамилии Косыгин?

Итак, не Келдыш самолично приводит Глушкова к Косыгину, когда тот еще лишь разминает все, что касается своей будущей — кем-то воспеваемой, а кем-то очень сильно критикуемой — деятельности по реформе всей системы управления советским народным хозяйством. Келдыш тут всего лишь важная шестеренка в большом механизме. Что же это за механизм?

Знакомство фактически бесстатусного Глушкова, который нужен этому механизму — с самим Косыгиным, этим будущим достаточно двусмысленным экономическим реформатором, — осуществляется при формальном посредничестве Келдыша, которому кто-то это посредничество вменяет. Но оно происходит не на пустом месте. Оно вписано в очень серьезный контекст. Этот контекст нельзя понять без рассмотрения загадочной статьи профессора Либермана, опубликованной в газете «Правда». Статья вышла в сентябре 1962 года. А знакомство Глушкова с Косыгиным датируется ноябрем того же года.

Евсей Григорьевич Либерман (1897–1981) был автором докладной записки в ЦК КПСС. По материалам этой записки была издана 9 сентября 1962 года та самая статья в газете «Правда», которая породила саму возможность встречи Косыгина с Глушковым. Статья называлась «План. Прибыль. Премия».

Статья Либермана не могла выйти без чьей-то могучей поддержки. Поддержки академика Алексея Матвеевича Румянцева (1905–1993), который при Сталине был завотделом ЦК (этот отдел назывался «отдел экономических и исторических наук и высших учебных заведений»), а в послесталинский период был и заведующим отделом науки и культуры, и главным редактором журнала «Коммунист», и шеф-редактором журнала «Проблемы мира и социализма» — всё равно было недостаточно. Да и не мог сам Румянцев продавливать сенсационную статью в главной партийной газете «Правда».

Конечно, Румянцев успел побывать и на посту главного редактора этой газеты. Но на этом посту он побывал уже намного позже выхода в «Правде» статьи Евсея Либермана.

Статья вышла в сентябре 1962 года. А главным редактором «Правды» Румянцев стал в 1964 году и пробыл им очень недолго.

Уже в 1965 году его сняли с этого поста по причине крайнего недовольства Брежнева функционированием румянцевской «Правды».

В момент выхода статьи Либермана «Правдой» руководил вовсе не Румянцев, а Павел Алексеевич Сатюков (1911–1976), пользовавшийся неограниченным доверием Н. С. Хрущева и слетевший с поста главного редактора после смещения Хрущева.

Ни на какого Румянцева Сатюков не ориентировался. Он мог ориентироваться только на мощное партийное лобби, замыслившее определенные трансформации еще в хрущевский период.

Считается, что этим лобби руководил Отто Вильгельмович Куусинен (1881–1964), который при Хрущеве был и членом Президиума ЦК КПСС, и секретарем ЦК КПСС. И что смерть Куусинена сделала его наследником и проводником его идей фактического воспитанника Куусинена Юрия Владимировича Андропова, с деятельностью которого тесно связана осуществленная после смерти Андропова горбачевская перестройка.

Статьи Либермана выходят одна за другой.

Первая статья «О планировании промышленного производства и материальных стимулах его развития» выходит в 1956 году в журнале «Коммунист».

Затем выходит статья в газете «Правда».

Затем — в августе 1962 года — в «Вопросах экономики» выходит статья Либермана «Планирование производства и нормативы длительного действия».

А в сентябре того же 1962 года научный совет по хозяйственному расчету и материальному стимулированию при Академии наук СССР открывает на своем заседании дискуссию о реформе советского хозяйственного механизма.

При этом только в сентябре 1965 года, то есть уже после отстранения Хрущева, окрепший премьер Косыгин делает свой доклад на пленуме ЦК. И по итогам этого доклада всё то, что сказано Либерманом в предшествующий период, становится из либермановских измышлений прямым проектом, осуществляемым правящей партией и направленным на кардинальное изменение всех устоев советской жизни.

Конечно, одного Либермана, кто бы ни стоял за его спиной, для этого не хватает. Тут нельзя не обратить внимание на создание в 1963 году по инициативе академика Василия Сергеевича Немчинова (1884–1964) весьма своеобразного заведения — Центрального экономико-математического института (ЦЭМИ).

Немчинов вскоре умер, но дело его было продолжено. И этим делом (внимание!) было создание оптимальной математической модели советской экономики. Никто не говорил о демонтаже этой экономики или о ее превращении в экономику капиталистическую. Речь шла только об оптимальном математическом планировании, являющемся частным случаем общей теории некоего равновесия.

Яков Моисеевич Уринсон, один из постсоветских апологетов рынка и вождей ельцинско-гайдаровского реформирования, описывая то, как именно академик Глушков, делая свое дело, раскланивался перед руководителями советского Госплана, прекрасно понимавшими, чего стоят его раскланивания, сообщает следующее: «Академик Глушков, когда представлял свой проект оптимального планирования председателю Госплана Байбакову, говорил: „Вот вы, Николай Константинович, будете по громкой связи объявлять, что в стране не хватает сегодня столько-то литров молока. Тут же будут оптимальным образом пересчитываться все отраслевые планы, и к вечеру всё будет в порядке“».

К Байбакову, этому воспитаннику Лаврентия Павловича Берии, можно относиться по-разному. Но считать его наивным дураком, способным внимать на полном серьезе подобным глушковским издевательским причитаниям невозможно. Значит, одно из двух.

Или Байбаков понимал, что ему это положено выслушивать, и мрачно выслушивал, понимая, что наступают новые, очень мрачные времена.

Или же он скрыто участвовал в наступлении этих времен.

Ведь не зря же в продавливании этих самых новых времен весьма существенным образом участвовал поставленный Немчиновым на пост директора ЦЭМИ академик Николай Прокофьевич Федоренко (1917–2006). Тот самый Федоренко, который руководил ЦЭМИ аж с 1963 по 1985 год и чьим заместителем был Станислав Сергеевич Шаталин (1934–1997), чей дядя Николай Николаевич Шаталин (1904–1984) был секретарем ЦК КПСС с 1953 по 1955 год и рассматривался как прямая креатура Георгия Максимилиановича Маленкова (1901–1988).

Именно этому товарищу Шаталину, а также другим высоким должностным лицам была адресована выписка № 59 из протокола Президиума ЦК от 19 апреля 1954 года. В выписке речь идет о запрещении членам семей и близким родственникам осужденных врагов народа Берия и др. проживать в городах Москве, Ленинграде, Тбилиси и других режимных городах.

Близость группы Шаталина и группы Маленкова не вызывает сомнений. Но не вызывает сомнений и другое. То, что Станислав Сергеевич Шаталин, став в итоге сначала членом президентского совета при Горбачеве, а, значит, главным горбачевским экономистом, а потом став доверенным лицом Ельцина на тех президентских выборах, в результате которых Ельцин стал президентом РСФСР, оказал решающую роль в том, что касается разгрома советской экономики и перехода к дикому капитализму.

При этом Шаталин с самого начала горбачевского периода говорил о том, что коммунистов надо постепенно затягивать в рыночную ловушку, а в предгорбачевский период утверждал, что такое затягивание должно осуществляться на основе математизации советской экономики, на основе противопоставления кибернетики, стерильной во всем, что касается идеологии, и потому желанной, — ужасу советской идеологичности.

Да, Китов, близкий к Полетаеву, воспевающему физиков, в пику своему оппоненту Эренбургу, потерпел личное карьерное поражение в том, что именовалось математизацией советской экономики, а на деле было ее последовательным псевдокибернетическим разрушением. Но его дело завершил Глушков, который был удобнее Китова и более ловко проводил все ту же китовскую линию.

Ну так что же осуществлялось под видом достаточно, на первый взгляд, невинной дискуссии о физиках и лириках? Только разрушительная перестройка или нечто большее? И о чем тут надо говорить? О борьбе советских номенклатурных кланов? Или о глобальном далеко идущем процессе, одним из моментов которого является вся эпопея с коронавирусом?

(Продолжение следует.)